9 марта тюменский анархист, участник "Автономного Действия" Андрей Кутузов выступил с последним словом на суде. Государство обвиняет Кутузова в "публичных призывах к экстремистской деятельности" на основе листовки, сфабрикованной местным ФСБ и центром "Э". Оглашение приговора состоится 14 марта в 9 утра. Еще 1 марта прокурор запросил для подсудимого два года колонии-поселения и лишение права заниматься преподавательской деятельностью на те же два года.

Мы публикуем полностью последнее слово Андрея.

Преамбула

Уважаемый суд, уважаемые участники судебного заседания, уважаемая публика. Пришло время в Последнем слове мне сказать, что именно из предъявленного мне обвинения, я признаю, в чем виновен, а в чем не соглашаюсь с обвинением.

Прежде всего, я ещё раз заявляю, что виновным себя не признаю полностью и считаю, что в моих действиях нет ни состава, ни события преступления, предусмотренного ст. 280 УК РФ. Я не совершал преступления, поэтому я не прошу суд проявлять ко мне снисхождение.

Я ни в чём не раскаиваюсь, ни перед кем не приношу своих извинений, и если и прошу суд, то лишь об одном: вынести оправдательный приговор в отношении меня и вынести частные определения по факту совершения целого ряда уголовно наказуемых деяний в период предварительного следствия, по поводу которых уже были сделаны ходатайства и заявления в следственные органы.

Политический характер дела

Итак, меня обвиняют по части 1 статьи 280 УК РФ - «Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности». Хотел бы прежде всего сказать несколько слов о самом российском «антиэкстремистском» законодательстве и о понятии «экстремизм». Это слово появилось в нашем юридическом лексиконе не так давно. И я поясню почему.

Сейчас практически по всему миру происходит масштабное сворачивание социальных гарантий, ликвидация так называемого «государства всеобщего благосостояния», которое обеспечивало хотя бы относительную социальную стабильность всю вторую половину XX века. И Россия здесь «впереди планеты всей», особенно последние десять лет. Все мы знаем и видим, что в нашей стране последовательно уничтожаются доступное здравоохранение, общественный транспорт, образование. Это объясняют необходимостью «оптимизировать расходы», как бы «затянуть пояса и всем вместе пережить тяжёлые времена». При этом децильный коэффициент, отражающий разницу в доходах между самыми богатыми и самыми бедными, в России постоянно растёт и на начало 2010 года эти доходы различались в 17 раз — больше, чем даже в США. То есть, пояса приходится затягивать не всем, а только тем, кто и так в неблагополучном материальном положении.

Нет ничего странного в том, что в такой ситуации в стране появляется социальная напряжённость. Социальные гарантии ликвидируются, растёт безработица, имущественное расслоение неимоверное: было бы удивительно, если бы этой напряжённости не было. Однако, вместо того, чтобы задуматься о причинах социальных волнений, российская бюрократия занимает позицию страуса, прячущего голову в песок и попросту объявляет (явно или между строк) любую критику и любую борьбу за свои права — «экстремизмом», пользуясь лингвистической и юридической расплывчатостью этого понятия. «Экстремистские» статьи в УК и ФЗ-114 «О противодействии экстремистской деятельности», на мой взгляд, намеренно оставляют определение «экстремистской деятельности» чрезмерно широким, чтобы под него попадало любое «инакомыслие». Об этом я ещё скажу ниже.

Итак, чем мощнее идёт наступление государства и крупных корпораций на общество, чем больше у людей отнимают прав — тем сильнее «борьба с экстремизмом». В этой связи показательно, что Департамент по противодействию экстремизму при МВД России был создан именно в «кризисном» 2008 году, когда мировая экономика трещала по швам, а вместе с ней — и российская. Причины снова экономические — чем хуже людям жить, тем более вероятны волнения и недовольство существующей властью. А чтобы подавлять недовольство, нужна политическая полиция. Такой полицией и стал так называемый «центр Э».

Таким образом, «антиэкстремистские» подразделения правоохранительных органов и само юридическое понятие «экстремизм» порождены совершенно ошибочным представлением о природе процессов в обществе. По логике российской бюрократии, недовольство властью и социальное напряжение — это продукт деятельности отдельных «экстремистов», маргиналов и диверсантов. Достаточно их изловить и нейтрализовать при помощи разнообразных «специальных» отделов МВД и ФСБ, и тут же настанет мир и благодать, а население страны мгновенно примирится и с имущественным расслоением и с тем, что государство сняло с себя все возможные обязательства по отношению к собственному народу.

Между тем, вся история человечества показывает, что социальное напряжение порождают не мифические «экстремисты», а объективное историческое развитие общества. В случае с Россией конца XX — начала XXI веков основной причиной социального напряжения являются действия самой власти, о которых я уже говорил. Чтобы уничтожить это напряжение, власти нужно либо кардинально поменять свою политику, либо фактически начать войну с населением страны. Пока, к сожалению, мы видим, что доминирует второй вариант. Это подтверждается и всё увеличивающимся финансированием центров «Э» при сокращении финансирования всей остальной милиции (полиции). Численность внутренних войск уже превысила численность армии, причём вооружают их, в том числе, водомётами для разгона демонстраций.

В этих условиях понятие «экстремизма» фактически используется в узких кастовых интересах властвующей «элиты», защищает её от любой критики. Никто не станет судить за «экстремизм» Владимира Путина, который порой позволяет себе очень резкие высказывания. При этом любой критик существующей ситуации всегда находится под угрозой возбуждения уголовного дела за свои слова. «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку». А точнее, «закон на стороне того, у кого сила и власть».

Обвинение по моему делу, фактически, не скрывает такого положения вещей. Прокуратура считает, что даже само по себе мнение гражданина, согласно которому «деятельность центров «Э» Департамента по противодействию экстремизму МВД РФ нарушает права граждан», - это уже «доказательство, подтверждающее обвинение в совершении публичных призывов к осуществлению экстремистской деятельности».

Действительно, на страницах 4 и 7 обвинительного заключения читаем: «Доказательствами, подтверждающими обвинение Кутузова А.Б. в совершении публичных призывов к осуществлению экстремистской деятельности, то есть преступления, предусмотренного ч.1 ст. 280 УК РФ, являются:
… показания подозреваемого Кутузова А.Б. от 11 октября 2010 года, из которых следует, что целью, проведённого 30 октября 2009 года митинга, являлось выражение требований о закрытии и расформировании центров «Э», поскольку, по его мнению, деятельность центров «Э» Департамента по противодействию экстремизму МВД РФ нарушает права граждан Российской Федерации».

Считать что центр «Э» нарушает права граждан — уже преступление или как минимум приготовление к нему. Так считает обвинение. 12 января представитель государственного обвинения спросил меня в судебном заседании «Вы выступали на митинге против центров Э - то есть, против государственной власти?» Абсурд очевиден. Во-первых, даже если я и выступаю против государственной власти (например, критикую её) — это моё право иметь своё мнение и высказывать его. Во-вторых, чисто логически выступление за расформирование центров «Э» совсем не означает автоматически требования упразднить государственную власть. Более того, в России есть множество вполне государственнических движений, партий и общественных деятелей, которые требуют отменить «антиэкстремистское» законодательство и расформировать центр «Э», но при этом ничего не имеют против государственной власти как таковой. А вот факт сращивания в сознании обвинения центров «Э» и государственной власти — очень показателен.

Фактически, отметается любая возможность критики. Что-то не нравится — предатель. Критикуешь — экстремист. Любые неурядицы в обществе объявляются «происками врагов», внешних или внутренних. Это, конечно, гораздо удобнее и проще, чем искать подлинные причины проблем и решать их. Вот только слишком уж напоминает худшие страницы истории Советского Союза, повторяющиеся как фарс. Неудивительно, что многие эксперты считают «экстремистские» статьи УК просто «переизданием» статей 70, 190.1, 142 и 227 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривавших уголовную ответственность за «антисоветскую агитацию и пропаганду».

Когда специалист Куниловская излагала в судебном заседании 21 февраля свой анализ научной состоятельности экспертизы госпожи Мочаловой, государственный обвинитель Капеко задал ей странный вопрос. Он спросил «А знает ли ректор Чеботарев о том, чем вы тут занимаетесь?». Оставлю в стороне форму этого вопроса — очевидное давление на специалиста. Но вот что было дальше. Куниловская вполне логично ответила, что не извещает ректорат о всех своих делах за пределами университета, что иногда, например, выполняет переводы для администрации области и тоже об этом никого не извещает. Обвинитель Капеко на это сказал: «Ну, администрация области это одно, а Кутузов — другое». Эту фразу невозможно понять иначе, кроме как утверждение, что Кутузов уже заведомо является преступником и экстремистом, помогать которому — дело предосудительное и опасное. Ведь он критикует структуры власти, а это, как мы выяснили, по мнению обвинения — уже преступление.

Естественно, подобная позиция обвинения нарушает Конституцию РФ (как минимум, ст. 2 и 29) и все мыслимые международные соглашения о правах человека. Впрочем, хочу порадовать (а может, и разочаровать) обвинение и другие структуры, борющиеся с «экстремизмом». При той политике в области образования, которую ведут наши правительственные структуры, лет через десять у них исчезнет работа, потому что никаких «экстремистов» не будет: школы и университеты просто перестанут выпускать людей, способных адекватно и критически оценивать окружающую действительность. Останется только промывание мозгов казённым патриотизмом да средневековый «синтез магии и науки», подобный тому, что в суде продемонстрировала эксперт обвинения Усова.

В целом, обвинение составлено таким образом, что я был поставлен перед необходимостью доказывать свою невиновность. В обвинительном заключении содержится множество указаний на мою «слишком активную» (при этом не содержащую никаких нарушений закона) гражданскую позицию. Всё вышеизложенное говорит о политическом, заказном характере моего уголовного дела. Фактически, меня судят не за распространение какой-то листовки (все прекрасно понимают, что я её не распространял), а за то, что я посмел слишком активно критиковать политику нынешней власти, да при этом ещё и не присоединился к какой-нибудь «респектабельной» партии, а честно заявляю о том что по политическим убеждениям я либертарный коммунист (анархо-коммунист). На всякий случай ещё раз напоминаю суду и обвинению, что само по себе наличие у человека таких взглядов и их распространение не преследуется даже по репрессивному российскому законодательству.

Преследование по политическим мотивам подтверждается и словами помощника прокурора области А.М. Капеко в его комментарии газете «Комсомольская правда». Он говорит: «Кутузов стоит на твердых позициях анархиста, отрицает само государство, при этом ему ничего не мешает работать в государственном учреждении, в Тюменском госуниверситете и 1 и 15 числа каждого месяца получать от государства зарплату». Это единственное, что Капеко высказал в качестве позиции обвинения — Кутузов анархист, и этого достаточно.

В порядке полемики напомню, что вообще-то у государства «своих» денег нет по определению, и зарплату я получаю от общества, которое вкладывает деньги в образование посредством налогов. Тем более, большую часть доходов современных российских университетов составляет плата студентов за обучение.

Кроме того, невозможно жить в этом социуме и не взаимодействовать так или иначе с государством. Критическое отношение к государственным институтам не означает немедленного ухода в тайгу к медведям. Может быть, старший помощник прокурора Капеко удивится, но я ещё хожу в как бы «государственные» поликлиники, пользуюсь как бы «государственным» общественным транспортом (какой остался) и у меня есть паспорт, выданный государством. Нельзя жить в обществе и быть полностью свободным от него. Тем более, я никогда не призывал к немедленной отмене государства, хотя, безусловно, считаю, что его роль в жизни общества должна постепенно уменьшаться и заменяться институтами низовой самоорганизации людей.

Позиция международного сообщества

Как я говорил выше, российское «антиэкстремистское» законодательство чрезвычайно расплывчато и позволяет крайне широкие трактовки того, что является «экстремизмом». Обращаю внимание суда и публики на то, что это не моё частное мнение. Оно поддержано, например, Комитетом по правам человека при Организации Объединённых наций. В том, что я буду говорить дальше, я частично опираюсь на статью Айдара Рустэмовича Султанова «Проблемы применения норм законодательства о противодействии экстремизму», опубликованную в журнале «Российская Юстиция» №9, 2010.

Итак, Комитет по правам человека, действующий на основании Международного пакта о гражданских и политических правах, рассмотрев пятый периодический доклад Российской Федерации (CCPR/C/RUS/2002/5) ещё 6 ноября 2003 года принял «Заключительные замечания Комитета по правам человека ООН по докладу Российской Федерации». В пункте 20 данных замечаний Комитет выразил озабоченность тем, что определение «экстремистской деятельности» в федеральном законе от июля 2002 г. «О противодействии экстремистской деятельности» слишком расплывчатое и не защищает граждан и организации от риска его произвольного толкования. Комитет рекомендовал пересмотреть указанный закон с целью большей конкретизации понятия «экстремистской деятельности», чтобы исключить любую возможность произвольного толкования, и уведомить заинтересованных лиц о том, за какие именно действия они будут подлежать уголовной ответственности.

В 2009 году Комитет по правам человека рассмотрел шестой периодический доклад Российской Федерации (CCPR/C/SR.2681) и принял заключительные замечания, в которых вновь обратил внимание на Федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности».

С учётом наличия многочисленных сообщений о том, что законы об экстремизме используются против организаций и отдельных лиц, критикующих правительство, Комитет выразил сожаление в связи с тем, что определение «экстремистской деятельности» в Федеральном законе «О противодействии экстремистской деятельности» осталось расплывчатым, допускающим произвольный подход к его применению, а также в связи с тем, что вследствие внесённых в этот Закон в 2006 году изменений некоторые формы диффамации государственных должностных лиц объявлены актами экстремизма.

Комитет выразил обеспокоенность тем, что некоторые положения статьи 1 Федерального закона «О противодействии экстремистской деятельности» включают меры, не предусмотренные в Уголовном кодексе, а также тем, насколько свободным образом трактуется судами определение «социальных групп» в сторону обеспечения защиты государственных органов и должностных лиц от «экстремизма». В моём деле мы также видим, что первоначально следствие пыталось найти в моих действиях признаки «разжигания ненависти по отношению к социальной группе «милиция»», что видно и в экспертизах со стороны обвинения.

Комитет подтвердил свою ранее сформулированную рекомендацию (CCPR/CO/79/RUS, пункт 20) о том, что России следует пересмотреть Федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности», с тем чтобы сделать определение «экстремистской деятельности» более точным и тем самым исключить любую возможность его произвольного применения, и рассмотреть вопрос об отмене поправок 2006 года. Кроме того, при определении, является ли письменный материал «экстремистской литературой», России следует принять все меры по обеспечению независимости экспертов, на заключениях которых основываются решения судов, и гарантировать право обвиняемого на контрэкспертизу с привлечением альтернативного эксперта. В моём деле всё вышло с точностью до наоборот — о независимости экспертов обвинения говорить не приходится (большая часть из них работает в той же Федеральной Службе Безопасности, что и следователь Сухарев), контрэкспертизы защите пришлось делать самостоятельно в виде внесудебных исследований, а на все ходатайства следствию и суду о назначении независимой экспертизы был получен отказ.

Комитет по правам человека также рекомендовал дать определение понятию «социальная группа» таким образом, чтобы оно не включало органы государства или государственных должностных лиц. И действительно, судя под динамике «антиэкстремистских» уголовных дел, складывается ощущение, что самая преследуемая и бесправная социальная группа в России — это правоохранительные органы и государственные структуры. Невольно задаёшься вопросом, почему они ощущают себя жителями крепости, окружённой врагами. Не потому ли, что они сами возвели вокруг себя стены от собственного народа, которому обязаны служить?

Кроме того, обращаю внимание суда и публики на то, что той же позиции, что Комитет по правам человека ООН, придерживается и Европейский суд по правам человека. Таким образом, мнение международных структур о несостоятельности и несовершенстве российских «антиэкстремистских» законов подтверждает мой тезис о том, что формулировки этих законов неконкретны и расплывчаты, а это даёт возможность власти использовать их против своих политических оппонентов, подобно «антисоветским» статьям УК в СССР. Это произошло и в моём случае. Таким образом, в моих действиях нет состава преступления, даже если допустить, что я действительно раздавал инкриминируемые мне листовки.

Кто общество?

В моём деле нет потерпевших. По версии обвинения, я как бы совершил преступление по отношению не к конкретному индивидууму, а ко всему обществу в целом. В своей речи в прениях помощник прокурора Капеко особо упирал на «общественную опасность» якобы совершённого мой преступления.

Но где же возмущённое общество, которое я, якобы, оскорбил или иначе нанёс ему ущерб? Где публицисты, оправдывающие это уголовное дело в своих статьях? Где массовые иски от оскорблённых граждан? Где, в конце концов, в суде публика, которая осознала общественную опасность моего преступления и следит за тем, чтобы меня наказали по всей строгости закона? Всего этого нет. Если, конечно, не считать возмущённой публикой тех скрывающих лица «статистов», которых в нарушение закона проводили в зал суда в течение трёх первых заседаний. Но что-то мне подсказывает, что они присутствовали здесь не по своей воле.

Наоборот — общество различными способами выражает мне свою поддержку. Более шестисот подписей собрала выложенная в Интернете петиция. Её авторы требуют прекратить уголовное преследование в отношении меня и провести внутреннее расследование в РУ ФСБ по Тюменской области и в Центре противодействия экстремизму при ГУВД Тюменской области. Среди подписавшихся — тюменцы и жители других городов, люди самых разных профессий. Это — оскорблённое общество?

За время следствия и суда прошло не менее 15 публичных мероприятий в мою поддержку. Это митинги, пикеты, концерты. География: Тюмень, Москва, Уфа, Калуга, Пермь, Екатеринбург, Ижевск и даже Франция (возле университета Сорбонны прошёл пикет). Это — оскорблённое общество?

Все новости о судебных заседаниях по моему делу на тюменских новостных интернет-порталах вызывают большое число комментариев. В подавляющем большинстве из них авторы выражают очень критическое отношение к обвинению и поддерживают меня. Не буду чрезмерно удлинять последнее слово их цитированием — всё это можно легко найти, например, на новостных сайтах 72.ru и nashgorod.ru. Это — оскорблённое общество?

Государственное обвинение требует лишить меня права преподавать на два года (на неясном основании). При этом мои коллеги-преподаватели и студенты очевидно не разделяют мнение обвинения, поддерживают меня и подписывают открытое письмо, в котором говорят, что судебный процесс носит откровенно карательный характер. Они не считают, что меня нужно лишать права преподавания и что я вообще в чём-то виновен. Может быть, это оскорблённое общество? Или, может быть, помощник прокурора Капеко лучше знает, кто должен преподавать, а кто нет, чем профессиональный коллектив?

Так кто же у нас общество, для которого я, якобы, опасен — прокуратура и ФСБ или все поддерживающие меня люди? Почему то самое общество ясно видит фальсифицированность и политический, заказной характер этого дела, а обвинение упорно закрывает на это глаза и продолжает защищать общество от него самого, хотя общество его об этом не просило, а совсем наоборот — требует закрыть уголовное дело?

После того, как 1 марта обвинение попросило назначить мне в виде наказания два года реального лишения свободы, одна из моих знакомых (молодая мать) сказала: «Я не хочу больше рожать в этой стране». Неудивительно — мало кто из разумных людей захочет, чтобы его дети жили в стране, в которой человека могут отправить за решётку по очевидно сфальсифицированному обвинению, несмотря на многочисленные публичные протесты. Вот так обвинение «защищает интересы общества».

Нарушение принципа публичного разбирательства

Поскольку в основу всего уголовного дела положена фальсификация, неудивительно, что в ходе следствия и судебного процесса постоянно нарушался принцип публичности.

Это началось ещё с вынесения мне следователем Сухаревым подписки о неразглашении, которая позже была отменена судом, и продолжилось в виде постоянных ограничений прав защиты на фотографирование экспертиз или иное участие в следственных действиях, не запрещённое законом. Подобная позиция следствия может объясняться только нежеланием раньше времени расставаться с компрометирующими само следствие материалами.

Нарушение принципа публичности, к сожалению, продолжилось и в суде. В течение трёх первых заседаний по моему делу — 14 декабря 2010 года, 12 января и 20 января 2011 года — в зал незаконно с нарушением режима проводили подставную публику — по всей вероятности, сотрудников правоохранительных органов. Назовём её «статисты». Их целью было максимально уменьшить количество реальной публики в зале суда.

14 декабря «статисты» появились в зале во время обеда, когда суд по регламенту должен был быть закрыт. 12 января помощник судьи Петрова ровно в 9 часов утра лично открыла дверь чёрного хода рядом с залом заседаний и впустила в зал несколько человек из той же компании, что занимала сиденья 14 декабря. 20 января «статисты» неожиданно оказались уже сидящими в зале суда, когда приставы ближе к 10 утра отперли его.

Все эти факты подтверждаются свидетельствами многочисленных очевидцев, жалобами в службу судебных приставов и председателю Центрального суда, а так же заявлениями защиты в судебном заседании.

Незаконным проводом в зал подставной публики были грубо нарушены права граждан на их присутствие в судебном процессе, а мне фактически было отказано в публичном разбирательстве дела. Это прямое нарушение статьи 6 (параграф 1) Европейской Конвенции:

«Каждый в случае спора о... предъявлении ему любого уголовного обвинения имеет право на справедливое и публичное разбирательство дела в разумный срок независимым и беспристрастным судом...»

Сохраняя объективность и к чести суда, отмечаю, что после многочисленных жалоб к четвёртому заседанию суда подобные инциденты, наконец, прекратились.

Ещё раз повторюсь, что все эти нарушения произошли не случайно, а вполне согласуются с предположением защиты о сфабрикованности всего дела. Тот, кто совершил преступление, всегда пытается замести следы и сделать так, чтобы всё было тихо. Это мы и имеем в данном случае.

Вызов свидетеля Сухарева

Однако, всё тайное становится явным, и фальсификация уголовных дел не исключение.

В ходе судебного следствия выяснилось, что нет объективных доказательств совершения мной инкриминируемого преступления, о чем свидетельствует видео-запись митинга, состоявшегося 30 октября 2009 г., а также показания участников и организаторов митинга, которые свидетельствуют о том, что на этом публичном мероприятии я был занят организационно-распорядительными обязанностями, никаких листовок у меня не было в руках. Свидетели со стороны обвинения, которых странным образом «нашло» РУ ФСБ по Тюменской области, также показали, что с моей стороны не исходили публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности. Публичный характер носило моё выступление на митинге, но в нём никакого «экстремизма» никто не выявил.

Соответственно, обвинением была сделана особая ставка на последнее доказательство — компакт-диск, якобы изъятый у меня при обыске 14 апреля 2010. На нём в файле «менты.odt» содержится текст листовки, якобы распространённой 30 октября 2009 г., содержащей призывы к насилию в отношении работников центра «Э».

Но на судебном заседании 17 февраля 2011 г. был заслушан специалист с высшим техническим образованием и опытом работы программистом, который протестировал этот диск и установил, что запись была произведена не до, а после митинга, когда компьютеры и диски, изъятые при обыске, уже два месяца находились у следователя ФСБ по Тюменской области Анатолия Сухарева. Допрошенный в суде, этот специалист показал, что кроме даты в атрибутах файла, которые легко изменить вручную (в них стоит дата 29 октября 2009 года), программа OpenOffice оставляет в свойствах файла свою отметку о дате последнего изменения и распечатки. И согласно этой отметке, файл «менты.odt» был изменён и распечатан 17 июня 2010 года. Следовательно, диск (однократная CD-R болванка) также записан не раньше этой даты.

Кроме того, прямо в зале судебного заседания на ноутбуке специалист выяснил, что диск записан при помощи программы Nero_Burning_ROM. Эта программа работает только под семейством ОС Microsoft Windows. Следовательно, диск был записан на компьютере с установленной операционной системой Windows. Между тем, на обоих моих компьютерах, изъятых при обыске, стоит только операционная система Linux — это отражено даже в протоколах осмотра, которые составляло следствие.

При таких обстоятельствах, естественно, возникла необходимость задать несколько уточняющих вопросов следователю ФСБ А.С. Сухареву, однако суд отклонил ходатайство о вызове в суд в качестве свидетеля следователя, который, судя по всему, сфабриковал уголовное дело. Не был разрешён и вызов в суд понятых, при которых, якобы, осматривался сфальсифицированный диск. Государственное обвинение поддержало этот отказ, тем самым расписываясь в своём категорическом нежелании рассматривать данное дело объективно и беспристрастно. «Пусть в суде происходит всё что угодно, вскрываются любые фальсификации, но допрашивать следователя ФСБ мы не будем ни в коем случае» - так можно описать позицию суда и обвинения.

Более того, старший помощник прокурора Капеко в своём комментарии газете «Комсомольская правда» заявил, что сфальсифицированный компакт-диск — это всего лишь «линия защиты». Совершенно непонятно, что он имел в виду и как защита могла сформировать эту «линию», учитывая, что фальсификация вскрылась прямо в зале суда, на глазах у судьи и государственного обвинения. Этим своим заявлением (и умолчанием о диске в ходе своей речи в прениях) помощник прокурора Капеко лишь показал, что обвинение продолжает просто игнорировать факты фальсификации, даже не пытаясь хоть как-то объяснить их.

То есть, мне фактически было отказано в праве на защиту, несмотря на трижды заявленное устно и письменно ходатайство о вызове в суд свидетеля Сухарева. Суд прямо нарушил требование пункта (d) параграфа 3 статьи 6 Европейской Конвенции, которая гласит:

«Каждый обвиняемый в совершении уголовного преступления имеет как минимум следующие права:... (d) допрашивать показывающих против него свидетелей или иметь право на то, чтобы эти свидетели были допрошены, и иметь право на вызов и допрос свидетелей в его пользу на тех же условиях, что и для свидетелей, показывающих против него ...»

Моё оценочное мнение таково: подобная позиция обвинения и суда по факту является укрывательством преступления, предусмотренного ч.2 ст. 303 УК РФ - «Фальсификация доказательств по уголовному делу».

Отсутствие публичности распространения листовок

Даже если не обращать внимания на прочие странности российских законов об экстремизме и самого моего уголовного дела (о которых уже было или ещё будет сказано), в нём в любом случае отсутствует состав преступления по ч.1 ст. 280 УК РФ.

В ходе судебного слушания обвинение стало рассыпаться, стали явными лжесвидетельства и сфальсифицированные вещественные доказательства. Поэтому, выступая в прениях 1 марта 2011 г., государственный обвинитель уже не стал поддерживать выдвинутое против меня обвинение в публичных призывах к осуществлению насильственных действий в отношении сотрудников центра «Э», как особой социальной группы (оно опровергается социологическими исследованиями защиты). По мнению прокурора Капеко, состав преступления теперь уже формулируется как «публичные призывы к воспрепятствованию законной деятельности органов власти с угрозой применения насилия».

Это означает, что концу разбирательства дела прокурор отказался поддерживать обвинение, в котором содержались призывы к насилию в отношении милиционеров, как особой социальной группы. По закону в случае частичного отказа от обвинения государственный обвинитель обязан заявить об этом суду четко и ясно. В нашем случае, однако, этого не произошло.

Но даже та часть обвинения, которая осталась, не подтверждается материалами дела. Ведь я привлекаюсь к ответственности по ч.1 ст. 280 УК РФ, в которой определяющий квалификационный признак — публичный характер действий. То есть, в состав преступления включаются не любые призывы, но только те из них, которые были выражены публично — в присутствии третьих лиц, либо (если они в письменной форме) в расчёте на ознакомление с ними других лиц.

То есть, чтобы распространение листовок подпало под признаки указанного в статье состава преступления, необходимо было их расклеивать по городу или распространять их в присутствии третьих лиц открыто и гласно, либо совмещать это с публичными речами аналогичного содержания (тем более, что форма митинга вполне позволяет это сделать).

Но государственное обвинение не предъявило доказательств таких моих действий. Ни один свидетель обвинения не подтвердил публичного (в присутствии третьих лиц) распространения мной листовок. Следствие даже не пыталось это доказывать. Таким образом, отсутствует один из квалификационных признаков состава преступления, даже если допустить, что я всё-таки дал подобную листовку свидетелям обвинения.

Подсудимый — сумасшедший?

Тем не менее, хочу заметить, что абсурдной представляется ситуация, при которой человек или некий коллектив распространяют на митинге листовки одного содержания, а с трибуны говорят речи совершенно другого. Если я раздавал людям листовки с призывом «ментов к стенке», почему я не говорил ничего подобного через микрофон? Объяснить это осторожностью нельзя — ведь тогда бы я и эти листовки незнакомым людям не раздавал.

Единственное логичное объяснение — это то, о котором уже говорил мой защитник. Листовки были сфальсифицированы работниками правоохранительных органов, потому что им было нужно обязательно «навесить» на кого-нибудь из тюменских гражданских активистов «экстремистскую» статью. Конечно, им было бы удобнее и легче, если бы «экстремистские»призывы звучали в действительно публичных речах, благо все оппозиционные митинги фиксируются на милицейские видеокамеры. Но никто из ораторов не доставил желающим отчётности оперативникам такого удовольствия. Речь сфальсифицировать нельзя. Поэтому решили сфабриковать «экстремистские» листовки, по мнению фальсификаторов заведомо подпадающие под статьи УК.

Любому разумному человеку ясно, что листовки подобного содержания («ментов к стенке», «разрисовывайте стены центра Э», «бейте стёкла машин») могут только дискредитировать организаторов митинга и тех, кто такие листовки раздаёт. Никакой поддержки населения с ними не заполучить. Раздавать на большом и ответственном митинге подобный абсурд может только сумасшедший. Поэтому, конечно, таких листовок на митинге не было и быть не могло. Разве что в папочках у «сотрудников» в штатском.

Итак, даже события преступления не было.

Банальность зла

Не было раздачи листовок «Долой политические репрессии! Ментов к стенке!», не было их изготовления мною. Полтора года следствия и суда — это огромные бюджетные средства, потраченные на зарплаты следователям и прокурорам, экспертам, оперативникам и судейским работникам. Это тонны израсходованной бумаги и электричества. Наконец, это «мотание нервов» мне, моим родственникам и товарищам, которое вряд ли можно измерить. И всё это крутилось вокруг одной очевидно сфабрикованной листовки.

Весь город понимает, что инкриминируемая мне листовка сфальсифицирована. Это понимают все, кто следил за моим делом в других городах и странах через СМИ и Интернет. Теперь по запросу «ФСБ Тюмень» поисковая система Google на первой же странице выдаёт ссылки с текстами «С помощью РУ ФСБ по Тюменской области государство может быть выпорото публично» и «ещё один ученый может быть осужден по, возможно, надуманным обвинениям ФСБ». Таковы результаты «работы» правоохранительных органов.

Думаю, что сфабрикованность моего дела понимают и представители государственного обвинения и судья, хотя, возможно, никогда в этом не признаются. Очень многих интересует вопрос — как можно обвинять и судить людей по заведомо ложным поводам, просто по приказу сверху. Я не считаю тех, кто сфабриковал это дело, закоренелыми монстрами. Скорее всего, у себя дома, в семье они ведут себя как вполне нормальные люди. А вот на работе становятся лишь винтиками государственной машины, давящей невиновных. Почему так?

Именно это явление американский философ Ханна Арендт назвала «банальностью зла». Это выражение часто звучит последнее время при анализе российской бюрократической системы. Когда ложь, несправедливость, зло возведены в систему, они становятся нормой. Люди приспосабливаются к тому, что их окружает. И тогда своя карьера становится важнее, чем судьбы других людей. Тем более, что современное общество всё чаще навязывает нам модель поведения «иди по головам» и «умри ты сегодня, а я завтра». Ради лишних звёздочек на погонах не грех и доказательства по уголовному делу сфальсифицировать.

Верующий человек сказал бы здесь, что лжецов неизбежно настигнет возмездие господа. Но я агностик и у меня нет достоверных сведений о существовании или несуществовании Бога, поэтому я не буду никому грозить небесными карами. Однако я уверен, что поле битвы между добром и злом проходит в сознании каждого человека и каждый из нас делает выбор каждую секунду. И этот выбор всегда существует, даже если человек убеждает себя: «я лишь винтик системы, я не мог поступить по-другому, меня заставили, была под угрозой моя карьера». Каждый человек несёт ответственность за свои дела перед самим собой и перед обществом, в котором он живёт.

Поэтому будущий приговор по этому делу, каким бы он ни был — это приговор не мне. Я не виновен в преступлении, которое мне формально приписывают, и в этом не сомневается практически никто. Это приговор другим участникам судебного процесса: государственному обвинению и судье. Ваша честь, теперь в ваших руках решение вопроса о том, каким же будет этот приговор. Возможностей много. Мне кажется, здесь есть о чём задуматься.

Спасибо, у меня всё.

Источник