I. Являлся ли Сталин марксистом? Чем отличается научный коммунизм от казарменного коммунизма?

Концепцию Маркса можно свести к следующим основным тезисам:

1. Развитие производительных сил рано или поздно сделает необходимым и возможным замену частной собственности на средства производства общественной и рыночного (товарно-денежного) механизма распределения нерыночным.

2. Переход от одного общественного строя к другому происходит в борьбе между различными слоями общества, одни из которых заинтересованы в сохранении прежних общественных порядков (поскольку их преимущества или просто существование связаны с этими порядками), а другие заинтересованы в их изменении, так как их положение при старых порядках их глубоко не устраивает. В марксизме это называется классовой борьбой. Главным критерием выделения классов в марксизме считается отношение к средствам производства (прежде всего формы собственности на них). От класса, преобладающего экономически, то есть владеющего и распоряжающегося основными средствами производства (экономическими ресурсами), в первую очередь зависит и политическая власть. Марксизм формулирует этот тезис достаточно жестко: политическая власть всегда принадлежит экономически господствующему классу. Переход от одного общественного строя к другому обязательно связан с переходом как политической власти, так и основных экономических ресурсов из рук одного класса в руки другого. Этот переход у Маркса и называется социальной революцией. Маркс не настаивал на том, что любая революция непременно должна происходить в насильственной форме (путем захвата власти и экспроприации ресурсов). Он лишь указывал на то, что такая форма переворота вполне естественна.

3. Социалистический строй восторжествует, по мнению Маркса, после периода т.н. «диктатуры пролетариата», когда класс наемных промышленных рабочих, свергнув политическое господство буржуазии, овладеет государственной властью. Формы этой диктатуры Маркс не уточняет. Говорит лишь о том, что ее задачей будет подавление сопротивления пытающейся вернуть себе власть буржуазии. При этом следует отметить, что любое государство Маркс считал диктатурой господствующего в данный момент класса. Государство как специальный аппарат принуждения по Марксу возможно и нужно лишь в обществе, разделенном на классы, интересы которых находятся в непримиримом противоречии (антагонистичны). Социализм (коммунизм) создаст экономические условия, делающие невозможным разделение общества на антагонистические классы, и тогда необходимость в государственном принуждении отпадет вообще. Государство отомрет.

Поскольку мировоззрение Сталина формировалось на основе этих главных тезисов, его можно считать марксистом. Другое дело, что в рамках этой общей марксистской схемы между ее приверженцами возможны весьма существенные расхождения по широкому кругу вопросов, как теоретических, так и практических. Например, насколько субъективные факторы могут замедлять или ускорять исторические процессы, каковы критерии готовности предпосылок социализма, насколько длительным может быть переходный период, каковы конкретные формы «диктатуры пролетариата». Тем более, что жизнь постоянно ставит перед обществом новые проблемы, не предусмотренные первоначальной теорией. Отсюда неизбежно существование различных истолкований марксизма, либо усиливающих, либо ослабляющих какие-то изначальные его элементы.

Так, Ленин значительно усилил роль субъективного фактора и политической надстройки в историческом процессе по сравнению с Марксом и Энгельсом, дал весьма своеобразную трактовку понятию социально-экономических предпосылок социализма, введя допускающий весьма произвольные интерпретации критерий «готовности в главных отраслях экономики», сделал особый упор на насильственные формы политической борьбы. Для него был характерен гораздо больший по сравнению с изначальным марксизмом дух волюнтаризма, стремление подгонять бег истории и перескакивать через необходимые стадии исторического развития. Из этой общей ориентации Ленина логически вытекала и его концепция особой роли «сознательного авангарда» (политической организации) в процессе борьбы рабочего класса за овладение государственной властью и в ее непосредственном осуществлении. Все это даже дало основания некоторым исследователям говорить о ленинизме как о своеобразном бланкизме в марксистской упаковке.

С моей точки зрения, ленинизм был одной из возможных интерпретаций марксизма на сложной исторической развилке. Особенности этой интерпретации определялись теми конкретными историческими условиями, в которых Ленин действовал, и теми конкретными задачами, которые он как политик ставил. Разумеется, многое зависело и от его личного выбора. Никакие объективные условия не снимают с него личной ответственности за жестокость.

Сталина можно считать марксистом в той же мере, в какой его можно считать продолжателем Ленина. Сталин брал из Ленина только то, что было ему нужно для решения тех политических задач, которые он ставил. При этом совершенно не факт, что сам Ленин решал бы проблемы, возникшие перед Сталиным именно так, как он. В своей теории и практике Сталин до предела усиливал роль государственного принуждения. В этом он несомненно опирался на теоретические положения Маркса об относительности и классовом характере права. Однако это вовсе не означает, что данные теоретические положения допускали только такую интерпретацию. Что касается определения общественного строя, сформировавшегося в СССР под его руководством как социалистического, то сталинское обоснование этого тезиса носило не столько теоретический, сколько пропагандистский характер и основывалось на произвольной интерпретации теории и откровенном игнорировании жизненных реалий.

Что касается казарменного коммунизма, то этим термином марксисты называли различные существовавшие до них и одновременно с ними проекты и попытки построения общества без частной собственности и рынка, предполагавшие (или порождавшие) грубую уравнительность и жесткую регламентацию распределения (при общей нищете), принудительные формы организации производства, а вместе с ним и других сфер жизни общества, представавшего в виде казармы. Сами марксисты от таких проектов и попыток их реализации открещивались, а их казарменность объясняли попытками реализовать социалистический (коммунистический) идеал без учета объективных социально экономических предпосылок социализма (коммунизма), прежде всего необходимого уровня развития производительных сил. По мнению марксистов коммунизм станет возможен только на том уровне их развития, когда обществу будет обеспечено изобилие основных необходимых ему материальных благ, и никакой жесткой казарменной регламентации их производства и распределения не потребуется. Свои представления о коммунизме марксисты называли научными, основанными на понимании объективных закономерностей развития общества, и противопоставляли их представлениям своих оппонентов как игнорирующим эти закономерности, а потому нереализуемым (утопическим) либо неизбежно порождающим казарменность. При этом сами марксисты подробного описания научно-обоснованного коммунизма не оставили, а их проекты переходных форм (как и практика попыток их реализации) как правило сами страдали казарменностью.

II. Являлась ли Октябрьская революция закономерностью развития российского общества или результатом большевистского переворота?

Движения, стремящиеся ликвидировать существующее при капитализме социальное неравенство, вне всякого сомнения являются закономерными. Общий кризис капиталистической общественной системы в начале XX века, породивший еще более обострившую его страшную мировую войну — тоже вещь бесспорная. И современникам было далеко не очевидно, является ли этот кризис преодолимым «кризисом роста», или это предсмертная агония капиталистической цивилизации в целом, а возможности смягчения социального неравенства в ее рамках полностью исчерпаны. Поэтому попытки полностью ликвидировать капиталистическую систему в этот период закономерны и естественны. Естественно также и то, что такая попытка была предпринята в стране, в которой противоречия капитализма были особенно остры не в силу его перезрелости, а в силу недоразвитости, отягощенности докапиталистическими противоречиями. Такая попытка становилась просто неизбежной из-за того, что никто не смог предложить и реализовать привлекательную жизнеспособную альтернативу преодоления кризиса в рамках капиталистической системы. И в этом роковую роль сыграл субъективный фактор, а именно несостоятельность российского политического класса в целом.

Октябрьского переворота могло не быть при более разумном поведении послефевральской политической элиты. Октябрьский переворот мог потерпеть неудачу. Октябрьский переворот мог иметь другие результаты, если бы большевики после него встали на путь компромисса (несколько таких возможностей было). Большевики, наконец, могли проиграть Гражданскую войну. Но, в любом случае, сам переворот имел серьезные исторические причины. Считать его случайным историческим вывихом, результатом чьей-то злокозненности, нарушением нормального развития — нельзя. Другое дело, что реализовать социалистическую идею в ту эпоху было невозможно. Альтернатива после Октябрьского переворота выглядела так: либо компромисс с буржуазными силами, либо уродливый псевдосоциализм (что и реализовалось).

III. В какой мере может быть оправдан революционный террор?

Террор как демонстративное насилие (вплоть до физического уничтожения) над случайными людьми с целью запугивания потенциальных противников морального оправдания не может иметь в принципе. Он всегда несправедлив по определению, ибо его жертвами становятся не по принципу персональной вины, то есть сплошь и рядом заведомо невиновные люди. Именно такую задачу осознанно ставили большевики, что чеканно выразил Троцкий: «Террор, уничтожая тысячи, сламливает волю к сопротивлению миллионов».

Террор и репрессии являются неизбежными спутниками гражданских войн. Когда идет открытая вооруженная борьба, все вовлеченные в нее стороны в той или иной степени не считаются с правовыми ограничениями, а определить, где проходят «пределы допустимой самообороны», а где имеет место обычное озверение, не всегда возможно. Жестокость красного террора советские историки объясняли жестокостью своих противников, первыми начавших вооруженную борьбу против советского режима, критической ситуацией, в которой оказалась новая власть. Действительно, в ходе Гражданской войны Советская власть несколько раз буквально висела на волоске, насилие, террор широко применяли и «белые», а гражданская война сама по себе вызывала взаимное ожесточение. Жестокость белых и жестокость красных питали и усиливали друг друга. Гражданская война фактически стала состязанием в бесчеловечности.

Однако следует иметь в виду, террористическая практика большевиков в значительной степени вытекала из их теоретических представлений. Большевистская идеология, т.е. марксистская теория в интерпретации Ленина и его соратников, предполагала допустимость и даже необходимость беспощадного насилия и устрашения сначала для совершения революции и утверждения новой власти, а в дальнейшем – для построения нового справедливого общества и воспитания нового человека, свободного от пороков общества старого, несправедливого. При этом большевики считали, что никаких связывающих руки правовых ограничений для их власти существовать не должно. Они изначально заявляли, что не будут придерживаться норм формальной «буржуазной» законности. По их мнению, степень и формы государственного насилия должны определяться исключительно соображениями политической целесообразности, т.е. интересами революции и рабочего класса, единственным выразителем которых большевики считали свою партию. Ленин также подчеркивал, что власть «угнетенного большинства» имеет больше моральных прав на насилие и жестокость, чем власть «эксплуататорского меньшинства».

Исходя из этих теоретических представлений большевики и строили свою карательно-репрессивную систему. Ее отличительными чертами с самого начала были:

1. Использование в качестве основания для репрессии (запрета, ареста, высылки или даже расстрела) крайне неопределенного, допускавшего произвольное истолкование понятия «контрреволюционное деяние», под которое можно было подвести все, что в данный момент признавалось новой властью вредным и опасным (например, любое выражение несогласия, любую критику).

2. Пренебрежение к судебно-процессуальным нормам как к «буржуазным формальностям». Отсюда вытекало определение вины, исходя не столько из реальных доказательств, сколько из «классового чутья» властей, наделение правом выносить приговоры карательных и прочих внесудебных органов.

3. Широкое применение превентивно-профилактического подхода, когда репрессиям подвергали не за совершенные действия (даже если эти действия сводились к критическим высказываниям), а по подозрению в потенциальной опасности для режима. Часто эта потенциальная опасность определялась исключительно по принадлежности человека к той или иной социальной группе, по «классово чуждому» происхождению.

Вряд ли сами большевики представляли себе, каковы окажутся масштабы «красного террора». За несколько недель до захвата власти Ленин писал, что для подавления сопротивления эксплуататоров будет достаточно на пару месяцев посадить в тюрьму пару сотен финансовых тузов. Но когда экономические эксперименты большевиков болезненно задели весьма широкие слои общества (в том числе и той его части, которая первоначально симпатизировала большевикам), и сопротивление большевистскому правлению, вначале очень слабое, стало быстро расти, большевики без колебаний встали на путь ужесточения репрессий. И это был их осознанный выбор. Запрос на террор несомненно был и «снизу». Но большевики сделали на него ставку, а не попытались сдержать. Сама острота ситуации объяснялась тем, что против большевиков оказалось большинство населения страны, которому они стремились силой навязать общественное устройство, не имевшее на тот момент в России объективных социально-экономических предпосылок.

Имеющиеся данные позволяют утверждать, что по масштабам террора «красные» значительно опередили «белых». Точное число жертв красного террора периода Гражданской войны установить не представляется возможным. Люди исчезали в буквальном смысле, не оставляя следов и без какого-либо учета. Но некоторые исследователи называют цифру в миллион человек. Была создана система концентрационных лагерей, в которые помещали на неопределенный срок и без предъявления каких бы то ни было обвинений всяких «сомнительных». Практиковались заложничество и применение принципа коллективной ответственности. Процветали и обычные самосуды.

Красный и белый террор, как и сама по себе Гражданская война, имели тяжелейшие последствия для дальнейшего развития страны. Они оставили глубочайшие психологические раны на теле общества. Совершено обесценилась человеческая жизнь. Сформировалась генерация людей, для которой насилие и жестокость стали нормой жизни. Политические репрессии, т.е. преследования людей по политическим и идеологическим мотивам, стали неотъемлемым элементом советского режима. И хотя в 20-е годы они носили не массовый, а скорее выборочный характера, но критика существующей власти и ее политики по-прежнему каралась. Периодически проводились шумные кампании против целых общественных групп, объявленных главным врагом режима на текущий момент. Эти кампании сопровождались резкими всплесками репрессий. Созданная в годы Гражданской войны карательная машина, равно как и заложенная тогда же юридическая база террора, сохранилась, что оставляло возможность в любой момент вернуться от выборочных репрессий к массовым (что и произошло в 30-е годы).

IV. Чем отличается ленинская концепция ликвидации цивилизационной отсталости России на базе нэпа от сталинского «великого перелома»   форсированной коллективизации и индустриализации?

Ленинская концепция НЭПа предполагала проведение кардинальной модернизации промышленности в условиях сохранения мелкокрестьянского сельского хозяйства, а затем уже некапиталистическую модернизацию сельского хозяйства на базе достигнутого высокого уровня промышленного развития путем постепенной и добровольной кооперации. Заинтересовать крестьян в создании крупных производственных кооперативов должна была передовая сельскохозяйственная техника, которую им будет в состоянии предоставить модернизированная российская промышленность. При этом, не желая допускать возрождения частного капитала в промышленности в существенном объеме, Ленин мыслил инвестиции в индустриализацию как преимущественно государственные, что требовало накопления капитала прежде всего в руках государства. Это в свою очередь требовало неэквивалентного обмена с деревней: крестьянство должно было оплатить создание передовой тяжелой индустрии. Именно поэтому Ленин до конца противился политической демократизации. В условиях демократии крестьянское большинство не стало бы терпеть наложенную на него дань и поставило бы под вопрос темпы индустриализации. Однако реализация ленинской концепции натолкнулась на то, что в условиях полурыночной нэповской экономики возможности изъятия прибавочного продукта из деревни были ограничены. В течение 20-х годов партийное руководства перепробовало все варианты экономической политики в рамках тех ограничений, которые установил Ленин, однако темпы индустриализации все равно не соответствовали его амбициозным стремлениям. К концу 20-х годов уперлись в то, что надо было либо давать большую свободу частному капиталу как в городе, так и в деревне (выпускать из бутылки джина капитализма), что было для большевиков неприемлемо по идеологическим соображениям, либо вообще ломать нэповскую модель, что и сделал Сталин.

Новшество Сталина заключалось в том, что он перевернул с ног на голову последовательность стадий модернизации, предусмотренную Лениным. В начало он поставил коллективизацию сельского хозяйства, проводимую на низкой технической базе и потому отнюдь не добровольную. Целью ее был не столько переход к более технически оснащенному и продуктивному крупному производству в деревне, сколько создание более удобной формы для широкомасштабного изъятия у крестьян продуктов их труда на нужды форсированной индустриализации в городе. Переход к этой мобилизационно-прорывной модели экономики потребовал быстрой ликвидации остатков частной собственности и рыночных механизмов распределения ресурсов. Возникший таким образом строй Сталин и назвал победившим социализмом.

С уверенностью сказать, какой путь выбрал бы на его месте Ленин, не представляется возможным. Хотя надо отметить, что под конец жизни Ленин явно склонялся к более щадящим, эволюционным, естественным моделям развития.

V. Советская модель диктатуры пролетариата как диктатуры единственной правящей партии: историческое и теоретическое обоснование и неизбежные последствия.

Эта модель имеет много слагаемых. Опирается она на свойственное раннему марксизму скептическое, даже пренебрежительное отношение к праву и демократическим формальностям. С точки зрения Маркса право носит относительный, классовый характер, а классовая целесообразность всегда выше формальностей. Если в классовом обществе равной для всех справедливости не может быть вообще, то в бесклассовом обществе, где люди не будут противостоять друг другу как товаропроизводители, специальных гарантий прав отдельной личности от других личностей и общества вообще не потребуется.

Этот момент раннего марксизма Ленин значительно усилил. Права меньшинств и отдельных личностей для него полностью должны быть подчинены общеклассовым интересам. Что касается непосредственно послереволюционного периода «диктатуры пролетариата», то Ленин дал максимально жесткое ее определение как власти, никакими формальными правилами и законами не стесненной и опирающейся на прямое насилие. Однако нельзя не видеть, что в этом он опирался на более раннюю марксистскую традицию. Еще в 1903 году Плеханов говорил, что диктатура пролетариата означает подавление всех политических движений, прямо или косвенно угрожающих его интересам, что ради успеха революции она может разогнать не отвечающий этим интересам парламент или ограничить избирательное право.

Что касается идеи особой роли партии в этой диктатуре, то она органично легла на концепцию авангардной роли организации профессиональных революционеров, сформулированную Лениным еще в 1902 году в работе «Что делать». Однако, хотя большевики никогда не исключали ограничения политических свобод для своих оппонентов, на момент прихода к власти никакого законченного проекта однопартийной диктатуры они не имели и действовали по ситуации. Только ситуация постоянно подсказывала им, что целесообразно запретить то одну, то другую оппозиционную партию. Сама по себе попытка установить «диктатуру пролетариата» в стране, в которой он составлял незначительное меньшинство, с неизбежностью требовала ограничения формальной демократии. А вскоре оказалось, что и большинство самого пролетариата в «мелкобуржуазной стране» недостаточно с точки зрения большевиков политически сознательно не только до «свержения буржуазии», но и после. И уже в 1919 году Ленин делает общетеоретический вывод, что «диктатура пролетариата» может осуществляться только через коммунистическую партию.

Ряд большевистских деятелей полагал, что после победы в Гражданской войне некоторые ограничения политических свобод должны быть сняты. Однако положение оппозиционных партий не улучшилось. Робкие эксперименты с очень ограниченным допущением легальной микрооппозиции закончились еще при жизни Ленина. И хотя за всю историю советского государства так и не было издано закона, запрещающего создание каких-либо партий, кроме правящей, неписаным правилом стала фраза Зиновьева: «Мы отказываем нашим политическим оппонентам в праве на легальное существование». Широкую известность получила шутка: «В СССР может существовать сколько угодно партий, но при одном условии — одна у власти, остальные в тюрьме».

Ленин исходил из того, что допущение политической состязательности неизбежно приведет к потере власти в стране, не готовой к социализму по уровню своего социально-экономического развития, да еще и находящейся во враждебном капиталистическом окружении. Ведь «во всемирном масштабе буржуазия несравненно сильнее нас». Снятие политических ограничений было таким образом фактически отложено до полного торжества мировой революции.

Монополия большевистской партии на легальность завершила деградацию Советов как представительных органов власти. Но началась эта деградация почти сразу, когда большевики путем избирательных манипуляций и силового устранения из Советов своих противников обеспечили себе в них фактически несменяемое подавляющее большинство. С этого момента подготовка, обсуждение и принятие любых политических решений сконцентрировалась исключительно в партийных структурах, а их утверждение в Советах превратилось в пустую формальность. Быстро сформировался новый правящий слой партийной номенклатуры, никому не подконтрольный и превратившийся не только в монопольного обладателя политической власти, но и в единственного распорядителя общественного богатства, то есть в его фактического владельца. Объективной основой этого процесса было все то же отсутствие предпосылок для социализма. Большевикам так и не удалось «обмануть историю» и силой насадить бесклассовое общество.

И хотя большевики вскоре торжественно объявили не только об исчезновении старых эксплуататорских классов, но и об исчезновении самих экономических условий их существования, отказываться от монополии на легальность они не спешили. Если раньше запрет на легальную оппозицию объяснялся необходимостью поддержания власти сознательного меньшинства над несознательным большинством для недопущения реванша свергнутых классов, то теперь такой запрет начинает рассматриваться как естественное состояние бесклассового общества, способ поддержания достигнутого им «морально-политического единства», при котором не может быть места не только открытой оппозиции, но и политическому разномыслию как таковому. Отсюда и стремление партийной верхушки к тотальному контролю над информацией, над мыслью, к постоянному «воспитанию трудящихся» в духе единственно допускаемой, фактически обязательной для всех идеологии, к постоянному давлению на тех, кто этому воспитанию почему-то не поддавался. Не только открытая критика режима, но и инакомыслие как таковое стало рассматриваться не как частное дело, а как недопустимое антиобщественное проявление. Это, собственно, и есть тоталитаризм.

В перспективе, как и любой монополизм, политический и идеологический монополизм в СССР привел к загниванию и к полному отчуждению от государства даже тех слоев, на которые оно первоначально опиралось.

VI. Большой террор и большая чистка 1937 года: против кого и для чего?

«Великая чистка» 1937—1938 годов (или «Большой террор») до сих пор является одним из самых спорных и труднообъяснимых явлений в советской истории. Политические репрессии, преследование людей по политическим и идеологическим мотивам были свойственны советскому режиму на протяжении всего время его существования (они прекратились не ранее 1987 года, то есть на пороге его распада). Однако Большому Террору были присущи некоторые из ряда вон выходящие черты.

Прежде всего — это гигантский масштаб репрессий. Согласно справке, представленной советскими органами госбезопасности в 1990 г., за период 1921—1953 гг. по обвинению в контрреволюционной, антигосударственной деятельности было осуждено около 4 млн человек. Так вот за 1937–1938 гг. по политическим обвинениям было арестовано более 1,7 миллиона человек. За 2 года — почти половина общего количества осужденных более чем за 30 лет.

Во-вторых, это невероятная жестокость приговоров. Согласно той же справке, за весь период с 1921 по 1953 гг. к смертной казни по политическим статьям было приговорено около 800 тыс. человек. Из них почти 700 тыс. — за 1937—1938 гг.

В-третьих, социальной группой, в процентном отношении пострадавшей от репрессий чуть ли ни больше всех, оказалась сама новая правящая элита, до этого в советском государстве считавшаяся неприкосновенной. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК 98 были арестованы и почти все расстреляны. Из 1966 делегатов XVII съезда партии 1108 исчезли во время чистки. То же относится и к местному партийному начальству. Из 136 секретарей райкомов партии в Москве и Московской области на своих местах осталось лишь семь, остальные исчезли.

Жертвами репрессий стали многочисленные сотрудники правительственных ведомств, руководители промышленных предприятий, военные. Были репрессированы 43 тысячи командиров, почти целиком истреблен высший командный состав. В годы террора погибли: все 11 заместителей наркома обороны, 3 из 5 маршалов, 13 из 15 командующих армиями, 8 из 9 флагманов (адмиралов), 50 из 57 командиров корпусов, 154 из 186 командиров дивизий.

В четвертых — это неизвестные мировой истории масштабы фальсификации обвинений. Да, пункт 10 ст. 58 советского УК о «пропаганде и агитации с целью подрыва и ослабления Советской власти» трактовался властями так, что по нему сажали за любое неодобрение политики руководства или сомнение в ее правильности, высказанные даже в частном кругу. За анекдот или частушку могли посадить. Но подавляющее большинство жертв «Большого террора» не было виновно даже в таких прегрешениях. Это были вполне лояльные сталинскому режиму люди. А между тем их обвиняли в шпионаже, диверсиях, подготовке террористических актов, заговорах с целью свержения Советской власти и социалистического строя.

Вновь, как во времена средневековой инквизиции, главным доказательством стало ритуальное «признание своей вины» самим подследственным. Добивались следователи такого признания, угрожая подследственным расправой с близкими (незадолго до «Великой чистки» был принят закон, позволяющий применять смертную казнь к детям с 12-ти лет), либо применяя т.н. «меры физического воздействия». Время «Большого террора» стало временем массового применения пыток. Летом 1937-го пытки были официально санкционированы и рекомендованы как метод ведения следствия высшим партийным руководством. Если же и это не помогало, следователь мог и сам написать и подписать за подследственного все необходимые признания.

При этом видимых причин для такого приступа государственного террора как будто не было. Да, в стране было много людей, ставших жертвами предыдущих волн насилия и потому имевших основания для недовольства. Однако наиболее болезненный этап насильственной коллективизации и форсированной индустриализации уже миновал, а в экономике были достигнуты очевидные успехи. Жизнь стала как-то налаживаться. Для многих открылись широкие возможности продвижения по социальной лестнице. Знаменитая фраза Сталина о том, что «жить стало лучше, жить стало веселее», в определенной мере отражала реальность. В этих условиях отлаживавшаяся большевиками с самого начала машина идеологической обработки населения, контроля над умами, заработали в полную силу и весьма успешно. Так что значительная часть советского общества вполне доверяла существующей власти. Можно сказать. что сталинский режим имел в это время достаточно широкую социальную базу.

В то же время внутри страны не было видно никакой реальной силы, способной бросить ему вызов. Какой бы то ни было организованной оппозиции просто не существовало. Все партии, кроме большевиков, вернее их остатки, сохранившиеся к концу Гражданской войны, были окончательно задушены к середине 20-х гг. Правда в это время немало хлопот Сталину доставляли различные внутрипартийные оппозиции. Они возглавлялись соперничавшими с ним в борьбе за власть и влияние ближайшими соратниками Ленина по руководству партией в период революции и Гражданской войны. Но к концу 20-х гг. и эти группировки были разгромлены, а выражение несогласия с линией руководства стало и для партийцев так же невозможно, как и для простых граждан до этого. Лидеры же оппозиций, за исключением высланного за границу Троцкого, капитулировали перед Сталиным, признали его правоту во всем, принесли ему свои покаяния и изъявили готовность служить ему верой и правдой. Да и доступа к властным рычагам они давно не имели, так что вряд ли они могли представлять какую-либо опасность для режима. Достигла совершенства карательно-репрессивная машина, жестко контролирующая все стороны жизни общества, моментально выявлявшая и пресекавшая любое активное проявление недовольства, не давая ему принять хоть какие-то организованные формы.

Ряд историков, правда, считает, что все эти успехи сталинского режима середины 30-х годов были в значительной степени мифом, созданным его собственной пропагандой. Рожденный «великими потрясениями» (в значительной степени спровоцированными самим режимом) новый управленческий аппарат был крайне некомпетентным и неэффективным. Взбаламученное радикальными переделками общество было крайне нестабильно. В нем существовала очень высокая степень социальной напряженности и недовольства. Кроме «обиженных» в ходе лихих социальных экспериментов, была еще масса людей, разочарованных несоответствием достигнутых результатов обещанным и ожидаемым. Характерно, что излюбленным объяснением Большого террора у защитников сталинского режима является стремление руководства перед лицом нараставшей угрозы большой войны превентивно нейтрализовать потенциально недовольных и любой ценой добиться большей эффективности управленческого аппарата.

Другой дискуссионный вопрос — насколько сам террор был централизован и управляем. Доступные ныне источники позволяют с уверенностью говорить о том, что вся кампания была тщательно продумана заранее высшим политическим руководством и проходила под его постоянным контролем. В секретных приказах НКВД определялись сроки проведения отдельных операций, группы и категории населения, подлежавшие «чистке», а также «лимиты» — плановые цифры арестов и расстрелов по каждому региону. Эти приказы составлялись на основе поручений Политбюро и им же утверждались. Таким образом выяснение истины и установление индивидуальной вины в качестве цели было сознательно отброшено высшим руководством. Целью открыто ставилось уничтожение или изоляция «потенциально опасных».

В Большом терроре можно выделить два основных вполне самостоятельных направления. Первый удар (в основном это первая половина 1937 года) был нанесен по самой правящей элите. Некоторые исследователи даже полагают, что главной задачей кровопускания было радикальное обновление партийно-государственного аппарата. Уничтожались прежде всего кадры, выдвинувшиеся в годы гражданской войны. В свое время, «оттирая» на задний план «старых большевиков» с дореволюционным стажем, они обрели в Сталине своего естественного вождя. Но, хоть и настроенное просталински, это «поколение победителей» все же имело собственное мнение, свои идеалы и принципы, помнило Ленина, знало, что роль Сталина вовсе не была такой, какую ему приписали в 30-е гг.

Летом 1937 года последовал удар по так называемым «бывшим». Это были либо люди, когда-либо отметившиеся в какой-либо оппозиции (члены антибольшевистских партий, а также внутрипартийные оппозиционеры), либо представители тех социальных слоев и групп, которым не нашлось места в «новом обществе». Самую многочисленную категорию составляли «бывшие кулаки», многие из которых незадолго до этого были возвращены из бессрочной ссылки на спецпоселения и как-то интегрировались в новый советский социум. Именно они вызывали у власти наибольшие подозрения. То есть их вина перед «советской властью» заключалась лишь в том, что эта власть сама их только что жестоко и несправедливо обидела.

В 1937–1938 вероятность ареста определялась, главным образом, принадлежностью к какой-либо категории населения, указанной в одном из «оперативных приказов» НКВД, или связями — служебными, родственными, дружескими — с людьми, арестованными ранее или входившими в одну из означенных категорий. Формулирование индивидуальной «вины» было заботой следователей, которые брали за образец очередной громкий показательный процесс, а затем выбивали из подследственных наряду с признаниями показания на своих сослуживцев, знакомых и т.д. Так репрессии, волнами, «веерно» распространялись от изначально небольшого круга подозреваемых, перекатываясь от одного человека на другого, и захлестывали огромное количество простых людей, не входивших ни в одну из категорий, против которых направлялся удар. Волны эти вздымались еще выше благодаря культивировавшейся в стране атмосфере разоблачений и доносительства, а также служебному рвению работников НКВД. Однако такие издержки допускались программой. Об этом прямо говорилось в указаниях высших должностных лиц. Так, инструктируя региональных начальников НКВД в июле 1937 г., нарком Ежов заявил: «Если во время операции будет расстреляна лишняя тысяча людей — беды в этом особой нет».

Вряд ли Большой террор хоть в какой-то степени решал для режима проблему нейтрализации потенциальной «пятой колонны». Он сплошь и рядом косил вполне лояльных, при этом порождая новых «обиженных». Единственным позитивным с точки зрения интересов режима результатом была атмосфера истерии в обществе, которая позволяла списать все трудности на происки «тайных врагов» и плохую работу «переродившихся руководителей». Что касается повышения качества управления, то новые аппаратчики часто были не более компетентны, чем старые, а постоянная чехарда начальников лишь порождала дополнительную неразбериху. Известно, сколь пагубно это сказалось на армии. Возможно, Сталину удалось на какое-то время пресечь наметившуюся уже тогда тенденцию к обособлению региональных партаппаратчиков, к фактической «приватизации» ими власти. Известно, что после прекращения массовых репрессий и «восстановления норм социалистической законности» секретари обкомов очень быстро превратились в настоящих феодальных удельных князей, аппарат совершенно перестал обновляться и загнил. Но имеет ли историческое оправдание система, которая за более чем полувековое существование так и не выработала какого-то механизма обновления правящей элиты, за исключением кровавых чисток?

Вряд ли перед войной Англия и США в меньшей степени, чем СССР, сталкивались с проблемой враждебной деятельности потенциального противника. Однако они решали эту проблему совершенно иными средствами. Большой террор не был реакцией на какую-либо внезапно возникшую чрезвычайную ситуацию. Он был чудовищной кровавой конвульсией, вызванной спонтанным развитием врожденных болезней советской системы, заложенных в ней пороков. Созданный условиями Гражданской войны и целенаправленной, осознанной волей большевиков режим был заточен на насильственное разрешение любых возникающих в обществе противоречий, на полное подавление и уничтожение любых оппонентов. Отказав своим подданным в праве ненасильственного, легального, открытого политического соперничества, режим обрек себя на манию преследования — постоянный страх перед тайными заговорами и постоянное стремление выявлять и искоренять любое скрытое несогласие. Между тем каждый очередной грандиозный эксперимент по коренному (и насильственному) пересозданию общества оставлял после себя огромное число людей, «обиженных советской властью», а значит потенциально недовольных. Это вызывало у правящей верхушки сильнейший соблазн решить проблему раз и навсегда, «добив окончательно» всех тех, кого она считала негодным для строительства нового общества материалом. Во всяком случае, когда режим оказывался перед дилеммой «попытаться достичь примирения и компромисса или добить», он практически всегда инстинктивно выбирал «добить», видимо интуитивно чувствуя, что примириться после всего, сотворенного ранее, будет непросто. Сохранившаяся же со времен гражданской войны юридическая база политических репрессий, ставящая целесообразность над правом, колоссальная власть и фактическая бесконтрольность карательных органов до предела облегчали такой выбор.

Наконец, важнейшим фактором, сделавшим бойню 1937—1938 годов возможной и подтолкнувшим режим к ней, был сложившийся еще в годы гражданской войны образа мышления правящего слоя, привыкшего ни в грош не ставить человеческую жизнь и свободу. Этот слой был убежден в своем праве уничтожать целые социальные группы, по тем или иным параметрам не вписывавшиеся в его великий проект светлого будущего. И как бы мы ни объясняли причины, мотивы и логику «Большого террора», мы должны понимать: люди, его осуществлявшие — прежде всего потерявшие право называться людьми мерзавцы и государственные преступники, совершавшие свои преступления сознательно.

Большой террор — явление для советской системы из ряда вон выходящее, но не уникальное. Обстановка последних лет жизни Сталина дает серьезные основания предполагать назревание новой «великой чистки». Сходные периоды истерических кампаний по выявлению и искоренению скрытых «врагов народа», хотя как правило и несколько меньшего размаха, прошли все страны, где после Второй мировой войны у власти утвердился режим, построенный по советским образцам. Если же сравнивать сталинские репрессии с преступлениями «правых диктатур», то опережает Сталина по масштабам террора пожалуй только Индонезия после военного переворота генерала Сухарто.