Одной из современнейших до сих пор работ Маркса является «18 брюмера Луи Бонапарта». Применить к нашим реалиям в ней можно очень и очень многое, и современное коммунистическое и рабочее движение должно сделать из этой работы выводы, касающиеся и общей политической ситуации, и оценки собственной тактики.

Во-первых, там хорошо описано то, что «дало» пролетариату сотрудничество с буржуазными партиями:
Как только какой-нибудь из стоящих выше него общественных слоёв приходит в революционное брожение, пролетариат вступает с ним в союз и таким образом разделяет все поражения, последовательно претерпеваемые различными партиями. Но эти последующие удары становятся всё слабее по мере того, как они распределяются по всё большей поверхности общества. (…) Пролетариат, по-видимому, не в состоянии ни обрести своё прежнее революционное величие в самом себе, ни почерпнуть новую энергию из вновь заключённых союзов, пока все классы, с которыми он боролся в июне, не будут так же повергнуты, как и он сам.

Во-вторых, и главное, эта работа показывает, что буржуазный либерализм в самых карикатурных формах парламентского кретинизма (которые и левые, и правые критики именуют «либерастией») и буржуазная диктатура – две стороны одной медали. С одной стороны, буржуазия нуждается в «порядке» для защиты своих общих классовых интересов, с другой стороны – столкновение ее разных фракций с «порядком» несовместимо, так что ей приходится соглашаться на диктатуру одной из группировок –  возглавляемой людьми не более выдающимися, чем Луи Бонапарт. Точно так же, как Наполеон III возвысился за счет свары различных буржуазных группировок в период Второй республики, бессилие двуличной горбачевщины и последнего сохранившегося от нее буржуазно-демократического института – Съезда народных депутатов РФ логично привело к кровавому октябрю 1993-го и превращению Ельцина в открытого диктатора, а зашедшая слишком далеко грызня за раздел ельцинского наследства – к установлению в России режима бонапартистского типа.
Все классы и партии во время июньских дней сплотились в партию порядка против класса пролетариев — партии анархии, социализма, коммунизма. Они «спасли» общество от «врагов общества». Они избрали паролем для своих войск девиз старого общества: «Собственность, семья, религия, порядок», и ободряли контрреволюционных крестоносцев словами: «Сим победиши!». Начиная с этого момента, как только одна из многочисленных партий, сплотившихся под этим знаменем против июньских повстанцев, пытается в своих собственных классовых интересах удержаться на революционной арене, ей наносят поражение под лозунгом: «Собственность, семья, религия, порядок!». Общество оказывается спасённым каждый раз, когда суживается круг его повелителей, когда более узкие интересы одерживают верх над более общими интересами. Всякое требование самой простой буржуазной финансовой реформы, самого шаблонного либерализма, самого формального республиканизма, самого плоского демократизма одновременно наказывается как «покушение на общество» и клеймится как «социализм». Под конец самих верховных жрецов «религии и порядка» пинками сгоняют с их пифийских треножников, среди ночи стаскивают с постели, впихивают в арестантскую карету, бросают в тюрьму или отправляют в изгнание, их храм сравнивают с землёй, им затыкают рот, ломают их перья, рвут их закон — во имя религии, собственности, семьи и порядка. Пьяные толпы солдат расстреливают стоящих на своих балконах буржуа — фанатиков порядка, оскверняют их семейную святыню, бомбардируют для забавы их дома — во имя собственности, семьи, религии и порядка. В довершение всего подонки буржуазного общества образуют священную фалангу порядка и герой Крапюлинский  вступает в Тюильрийский дворец в качестве «спасителя общества».

В-третьих, описание буржуазных либералов – «чистых республиканцев» - с их антидемократизмом (лишившим их всякой опоры в обществе) и крайней беспринципностью, бьет по нашим либералам не хуже, чем по их французским предшественникам.
Она не была сплочённой какими-нибудь крупными общими интересами и обособленной специфическими условиями производства фракцией буржуазии. Это была клика, состоявшая из республикански настроенных буржуа, писателей, адвокатов, офицеров и чиновников, влияние которой опиралось на антипатию страны к личности Луи-Филиппа, на воспоминания о первой республике, на республиканские верования кучки мечтателей, а главное — на французский национализм, ненависти которого к Венским трактатам и к союзу с Англией она никогда не давала остыть.

Национализм  у наших либералов если есть, то проявляется не слишком сильно (а часто они бывают и «русскими националистами наоборот»). Остальное – очень напоминает объединение в рядах «оппозиции» людей, общим лозунгом которых может только «Россия без Путина» (как будто  дело в личности Путина!).
Свобода личности, печати, слова, союзов, собраний, преподавания, совести и т. д. — непременный генеральный штаб свобод 1848 г. — были облачены в конституционный мундир, делавший их неуязвимыми. Каждая из этих свобод провозглашается безусловным правом французского гражданина, но с неизменной оговоркой, что она безгранична лишь в той мере, в какой её не ограничивают «равные права других и общественная безопасность» или «законы», которые именно и должны опосредствовать эту гармонию индивидуальных свобод друг с другом и с общественной безопасностью. Например: «Граждане имеют право объединяться в союзы, организовывать мирные и невооружённые собрания, подавать петиции и высказывать своё мнение в печати и любым другим способом. Пользование этими правами не знает иных ограничений, кроме равных прав других и общественной безопасности». (Глава II французской конституции, статья 8.) — «Преподавание свободно. Свободой преподавания можно пользоваться на условиях, предусмотренных законом, и под верховным надзором государства». (Там же, статья 9.)
«Жилище каждого гражданина неприкосновенно. Неприкосновенность эта может быть нарушена лишь с соблюдением форм, предписанных законом». (Глава II, статья 3.) И так далее. — Поэтому конституция постоянно ссылается на будущие органические законы, которые должны дать подробное истолкование этим оговоркам и так урегулировать пользование этими неограниченными свободами, чтобы они не сталкивались ни друг с другом, ни с общественной безопасностью. В дальнейшем эти органические законы были созданы друзьями порядка, и все эти свободы были так урегулированы, что буржуазия может ими пользоваться, не встречая никакого препятствия со стороны равных прав других классов. Там, где она совершенно отказала в этих свободах «другим» или позволила ими пользоваться при условиях, каждое из которых было полицейской ловушкой, это делалось всегда только в интересах «общественной безопасности», т. е. безопасности буржуазии, как это и предписывает конституция. Поэтому впоследствии на конституцию с полным правом ссылались обе стороны: как друзья порядка, упразднившие все эти свободы, так и демократы, требовавшие возврата всех этих свобод. Каждый параграф конституции содержит в самом себе свою собственную противоположность, свою собственную верхнюю и нижнюю палату: свободу — в общей фразе, упразднение свободы — в оговорке. Следовательно, пока имя свободы окружалось почётом и лишь ставились препятствия её действительному осуществлению — разумеется, на законном основании, — до тех пор конституционное существование свободы оставалось невредимым, неприкосновенным, как бы основательно ни было уничтожено её существование в повседневной действительности.

Ну в точности конституция 1993 года, давшая большой простор для толкования в духе, нужном исполнительной власти – как в 1990-е, так и в 2000-е годы (далее Маркс говорит о том, как деление полномочий в конституции одновременно формально утверждало верховенство парламента и создавало президенту возможность совершить переворот – прямо как наша предыдущая конституция, та версия перекроенная версия Конституции РСФСР 1978 г., с которой начала «независимое» существование РФ).
Насколько зверски эти чистые республиканцы злоупотребили физической силой по отношению к народу, настолько трусливыми, робкими, малодушными, беспомощными, неспособными к борьбе оказались они теперь, отступив, когда надо было отстоять свой республиканизм и свои права законодателей против исполнительной власти и роялистов. Мне незачем здесь рассказывать позорную историю их разложения. Это было исчезновение, а не гибель. Они навсегда сыграли свою роль. В следующем периоде они фигурируют и в Собрании и вне его лишь как тени прошлого — тени, которые, кажется, вновь оживают, как только дело идёт опять об одном лишь названии республики и как только революционный конфликт грозит опуститься до самого низкого уровня.

Это ли не наши «либеральные реформаторы», которые, лишившись государственной власти, раз за разом подчеркивали свое ничтожество?
Напоминают кое-каких персонажей нашей недавней истории и современной политики и роялисты:
Наконец, когда Марраст, председатель Учредительного собрания, усомнившись на минуту в безопасности Национального собрания, вызвал на основании конституции одного полковника с его полком, тот отказался явиться на вызов, ссылаясь на дисциплину, и предложил Маррасту обратиться к Шангарнье, который отказал Маррасту, язвительно заметив, что он не любит baïonnettes intelligentes. В ноябре 1851 г. объединённые роялисты, готовясь начать решительную борьбу с Бонапартом, пытались в своём пресловутом законопроекте квесторов 29 провести принцип непосредственного вызова войск председателем Национального собрания. Один из их генералов, Лефло, подписал законопроект. Но тщетно голосовал за него Шангарнье, тщетно Тьер превозносил осмотрительную мудрость покойного Учредительного собрания. Военный министр Сент-Арно ответил ему так, как Шангарнье ответил Маррасту, и его ответ был покрыт аплодисментами Горы!
Так партия порядка, ещё будучи лишь министерством, а не Национальным собранием, сама заклеймила парламентарный режим. И она поднимает крик, когда переворот 2 декабря 1851 г. изгоняет его из Франции!
Пожелаем ему счастливого пути!

В точности так же об утерянной демократии у нас громче всех кричат люди, в 1993-м призывавшие «раздавить гадину», а в 1996-м и 1999-м одобрявшие предвыборные махинации. И точно так же настоящие и выдуманные преступления режима обличают у нас люди, сами бывшие в недавнем прошлом заурядными вороватыми чиновниками (для таких «обличений» надо хорошо забыть свое прошлое).
Период, с которым мы имеем дело, заключает в себе самую пёструю смесь вопиющих противоречий: перед нами конституционалисты, открыто организующие заговоры против конституции, революционеры, открыто признающие себя сторонниками конституционных действий, Национальное собрание, желающее быть всесильным и неизменно ведущее себя по-парламентски; Гора, видящая своё призвание в терпении и возмещающая свои поражения в настоящем предсказаниями побед в будущем; роялисты в роли patres conscripti * республики, вынужденные обстоятельствами удерживать за границей враждующие между собой королевские династии, приверженцами которых они являются, а во Франции поддерживать республику, которую они ненавидят; исполнительная власть, видящая силу в своей слабости и свой престиж во внушаемом ею презрении; республика, представляющая собой не что иное, как сочетание подлейших сторон двух монархий — Реставрации и Июльской монархии — под ярлыком империи; союзы, в основе которых лежит разъединение; борьба, основной закон которой — не доводить борьбы до конца; разнузданная бессодержательная агитация — во имя спокойствия; торжественнейшая проповедь спокойствия — во имя революции; страсти, лишённые истины; истины, лишённые страсти; герои без подвигов; история без событий; развитие, единственной движущей силой которого является, по-видимому, календарь и которое утомляет монотонным повторением одних и тех же состояний напряжённости и разрядки; противоположности, периодически доходящие до высшей точки как будто только для того, чтобы притупиться и сойти на нет, не будучи в состоянии разрешиться; претенциозно выставляемые напоказ усилия и мещанский страх перед надвигающимся светопреставлением в то время, как спасители мира предаются самым мелочным интригам и придворному комедиантству, напоминая своей беспечностью скорее времена Фронды, чем страшный суд; официальный совокупный гений всей Франции, посрамлённый лукавой тупостью одного человека; всеобщая воля нации, ищущая себе — всякий раз, как она проявляется во всеобщем голосовании, — достойного выражения в лице закоренелых врагов интересов масс, пока она, наконец, не находит его в своеволии одного флибустьера. Если какая-либо страница истории написана сплошь серыми красками, то именно эта. Люди и события кажутся Шлемилями навыворот — тенями, потерявшими тело.

А это похоже как наших политиков современности и недавнего прошлого – реставраторов капитализма с лозунгом «больше социализма», консерваторов под маской коммунистов, неолибералов под именем чекистов, правозащитников, интересующихся защитой прав простого человека менее всего, русских националистов, взявших за образец для подражания немцев-ненавистников славян  - так и на всю «элиту» современного мира.
Каких только трагикомических персонажей мы не увидим в этой элите! Буш, недалекий буржуа-практик, рукивший могущественнейшей страной; Обама, получивший Нобелевскую премию мира за ведение двух войн и сладкие речи о мире; Берлускони – оригинальная смесь Муссолини с главарем мафии; Саркози с его антииммигрантским популизмом при иностранном происхождении и закосом под Де Голля при отказе от такого остатка голлизма, как независимость от военной организации НАТО; Лех Качинский, не только жизнью, но и смертью напомнивший «гоноровитых» государственных деятелей времен упадка Речи Посполитой; Лулу и ему подобные, балансирующие между трудящимися и буржуазией с ловкостью ужа; Вестервелле, искренне убеждающий своих сторонников, что «свобода» - это всевластие крупного капитала, и прочая, и прочая, и прочая.
О попытках примирения социализма с мелкобуржуазной идеологией:
Гора заключила союз с социалистическими вождями. Примирение отпраздновали на банкетах в феврале 1849 года. Была составлена общая программа, были созданы общие избирательные комитеты и выставлены общие кандидаты. Социальные требования пролетариата были лишены революционной остроты и получили демократическую окраску, а демократические требования мелкой буржуазии лишились чисто политической формы и получили социалистическую окраску. Так возникла социально-демократическая партия. Новая Гора, результат этого компромисса, состояла, если не считать нескольких статистов из рабочего класса и нескольких социалистических сектантов, из тех же элементов, что и старая Гора, только в большем количестве. Но с течением времени она изменилась вместе с представляемым ею классом. Своеобразный характер социально-демократической партии выражается в том, что она требует демократическо-республиканских учреждений не для того, чтобы уничтожить обе крайности — капитал и наёмный труд, а для того, чтобы ослабить и превратить в гармонию существующий между ними антагонизм. Какие бы меры ни предлагались для достижения этой цели, какими бы более или менее революционными представлениями она ни приукрашивалась, — суть остаётся та же: перестройка общества демократическим путём, но перестройка, остающаяся в рамках мелкобуржуазности. Не следует только впадать в то ограниченное представление, будто мелкая буржуазия принципиально стремится осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит, напротив, что специальные условия её освобождения суть в то же время те общие условия, при которых только и может быть спасено современное общество и устранена классовая борьба. Равным образом, не следует думать, что все представители демократии — лавочники или поклонники лавочников. По своему образованию и индивидуальному положению они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями мелкого буржуа делает их то обстоятельство, что их мысль не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа, и потому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого буржуа приводит практически его материальный интерес и его общественное положение. Таково и вообще отношение между политическими и литературными представителями класса и тем классом, который они представляют.

И характерные методы мелких буржуа за 160 лет не изменились:
Редко какое-либо дело возвещалось с бо́льшим шумом чем предстоящий поход Горы; редко о каком-либо событии трубили с большей уверенностью и так заблаговременно, как в данном случае о неизбежной победе демократии. Нет сомнения, демократы верят в силу трубных звуков, от которых пали иерихонские стены. И каждый раз, когда они стоят перед стеной деспотизма, они стараются повторить это чудо. Если Гора хотела победить в парламенте, ей не следовало звать к оружию. Если она в парламенте звала к оружию, ей не следовало вести себя на улице по-парламентски. Если она серьёзно думала о мирной демонстрации, было глупо не предвидеть, что демонстрация будет встречена по-военному. Если она думала о действительной борьбе, было странно складывать оружие, необходимое для борьбы. Но дело в том, что революционные угрозы мелких буржуа и их демократических представителей — это не более чем попытка запугать противника. И если они попадают в тупик, если они так далеко заходят, что принуждены приступить к выполнению своих угроз, — то они это делают двусмысленно, избегая более всего средств, ведущих к цели, и гоняясь за предлогом к поражению. Оглушительная увертюра, возвещающая борьбу, превращается в робкое ворчание, лишь только дело доходит до самой борьбы; актёры перестают принимать себя всерьёз, и действие замирает, спадает, как надутый воздухом пузырь, который проткнули иголкой.

Это относится и ко многим современным оппозиционным группам, считающим «эффективными» громкие, но бессмысленные акции.
О попытках примирить коммунистическую и либеральную идеологии в рамках «прогрессивной» программы, обращенной ко веем классам одновременно и ни к одному из них по отдельности:
Но демократ, представляя мелкую буржуазию, т. е. переходный класс, в котором взаимно притупляются интересы двух классов, — воображает поэтому, что он вообще стоит выше классового антагонизма. Демократы допускают, что против них стоит привилегированный класс, но вместе со всеми остальными слоями нации они составляют народ. Они стоят за народное право; они представляют народные интересы. Поэтому им нет надобности перед предстоящей борьбой исследовать интересы и положение различных классов. Им нет надобности слишком строго взвешивать свои собственные средства. Им стоит ведь только дать сигнал — и народ со всеми своими неисчерпаемыми средствами бросится на угнетателей. Но если оказывается, что их интересы не заинтересовывают, что их сила есть бессилие, то виноваты тут либо вредные софисты, раскалывающие единый народ на различные враждебные лагери, либо армия слишком озверела, слишком была ослеплена, чтобы видеть в чистых целях демократии своё собственное благо, либо всё рухнуло из-за какой-нибудь детали исполнения, либо, наконец, непредусмотренная случайность повела на этот раз к неудаче. Во всяком случае демократ выходит из самого позорного поражения настолько же незапятнанным, насколько невинным он туда вошёл, выходит с укрепившимся убеждением, что он должен победить, что не он сам и его партия должны оставить старую точку зрения, а, напротив, обстоятельства должны дорасти до него.
Разумеется, человек, мыслящий как мелкобуржуазные демократы того времени, и будет считать, что либералы его не понимают, потому что не доросли до социализма, коммунисты  - потому, что не дошли до демократического социализма, а народ – из-за «рабской психологии» и т.д.

А теперь – снова увесистый булыжник в огород наших либералов:
Заклеймив восстание в защиту конституции как анархистское действие, стремящееся к ниспровержению общества, она сама лишила себя возможности призвать к восстанию в том случае, если исполнительная власть вздумает нарушить конституцию против неё.

…почти как наши «защитники демократии», не собирающиеся извиняться за своей позорный антидемократизм в октябре 1993-го.
О соединении двух сторон реакции:
Удивляются, что орлеанисты, либеральные буржуа — эти старые апостолы вольтерьянства и эклектической философии, — вверяют духовное руководство французами своим закоренелым врагам — иезуитам. Но ведь и орлеанисты и легитимисты при всех их расхождениях в вопросе о претенденте на корону, понимали, что их совместное господство требовало соединения орудий гнёта двух эпох, что надо было дополнить и усилить средства порабощения Июльской монархии средствами порабощения Реставрации.
Опять точная параллель с нашей современностью – точно так же наши либералы и охранители представляют собой левую и правую руку крупной буржуазии, и поэтому-то и появляются такие забавные образцы реакционеров, как православные либералы-поклонники власовцев. В общем-то, уже либерал (даже розоватый либерал) Сахаров и дремучий ретроград Солженицын умели находить, при всех своих разногласиях, общий язык – что уж говорить об их эпигонах, удачно примиривших любовь к «частной инициативе свободного предпринимателя» и «нравственным ценностям Православия» в духе освященного Пиночетом соединения экономического либерализма с политическим консерватизмом.
Если буржуазия видела в каждом проявлении общественной жизни опасность для «спокойствия», — как же она могла желать сохранить во главе общества режим беспокойства, свой собственный режим, парламентарный режим, живущий — по выражению одного из её ораторов — в борьбе и посредством борьбы? Как может парламентарный режим, живущий прениями, запретить прения? Всякий интерес, всякое общественное мероприятие превращается здесь в общую идею и трактуется как идея, — как же может при таких условиях какой-либо интерес, какое-либо мероприятие ставиться выше мышления и навязываться как символ веры? Ораторская борьба на трибуне вызывает борьбу газетных писак, дискуссионный клуб парламента необходимо дополняется дискуссионными клубами в салонах и трактирах; депутаты, постоянно апеллирующие к народному мнению, дают тем самым право народному мнению высказывать своё действительное мнение в петициях. Парламентарный режим предоставляет всё решению большинства, — как же не захотеть огромному большинству вне парламента также выносить решения? Если вы на вершине государства играете на скрипке, то можете ли вы удивляться, что стоящие внизу пляшут?
Итак, осуждая как «социализм» то, что она раньше превозносила как «либерализм», буржуазия признаёт, что её собственные интересы предписывают ей спастись от опасности собственного правления; что для восстановления спокойствия в стране надо прежде всего успокоить её буржуазный парламент; что для сохранения в целости её социальной власти должна быть сломлена её политическая власть; что отдельные буржуа могут продолжать эксплуатировать другие классы и невозмутимо наслаждаться благами собственности, семьи, религии и порядка лишь при условии, что буржуазия как класс, наряду с другими классами, будет осуждена на одинаковое с ними политическое ничтожество; что для спасения её кошелька с неё должна быть сорвана корона, а защищающий её меч должен вместе с тем, как дамоклов меч, повиснуть над её собственной головой.

Видно, что буржуазный бонапартизм – плод не "пережитков сословной системы", а того, что буржуазия исчерпала свою прогрессивную роль.
Демократы, которые так революционно волновались и кипели во время конституционной избирательной борьбы, теперь, когда следовало с оружием в руках доказать серьёзное значение своей избирательной победы, столь же конституционно проповедовали порядок, величественное спокойствие (calme majestueux), законный образ действий, т. е. слепое подчинение воле контрреволюции, именовавшей себя законом. Во время прений Гора стыдила партию порядка, противопоставляя её революционной страстности бесстрастие честного обывателя, остающегося на законной почве, и поражая её насмерть страшным упрёком в революционном образе действий. Даже новоизбранные депутаты старались показать приличным и рассудительным поведением, насколько несправедливо было поносить их как анархистов и толковать их избрание как победу революции.

А это уже – в точности напоминает КПРФ, опровергающую «обвинения» в революционности.
Чем для социалистических рабочих были национальные мастерские, а для буржуазных республиканцев мобильная гвардия, тем было для Бонапарта Общество 10 декабря, эта характерная для него партийная боевая сила. Во время его поездок члены этого общества, размещённые группами по железнодорожным станциям, должны были служить ему импровизированной публикой, изображать народный энтузиазм, реветь: «Vive l'Empereur!» , оскорблять и избивать республиканцев — разумеется, под покровительством полиции.

Какое сходство с современной МГЕР!
Таким образом, мы видим, что партия порядка в продолжение всего этого периода была вынуждена в силу своего двусмысленного положения распылять, превращать в пустую трескотню свою борьбу против исполнительной власти, сводя её к мелочным дрязгам из-за пределов компетенции, придиркам, сутяжничеству, спорам о размежевании и делая вопросы пустой формалистики содержанием своей деятельности. Она не осмеливается принять бой в тот момент, когда борьба имеет принципиальное значение, когда исполнительная власть действительно скомпрометировала себя, когда дело Национального собрания было бы национальным делом: партия порядка этим ведь подала бы нации сигнал к выступлению, а она ничего так не боится, как привести в движение нацию.

Как правые либералы, кричащие, что «власть серого большинства – не демократия».
…с другой стороны, эта часть буржуазии, требовавшая от своих представителей безропотной передачи военной силы из рук своего собственного парламента в руки претендента-авантюриста, не стоила даже тех интриг, которые пускались в ход в её интересах. Она показала, что борьба за её общественные интересы, за её собственные классовые интересы, за её политическую власть, являясь помехой для её частных делишек, лишь тяготит и раздражает её.

Как наши представители буржуазии (вроде Ходорковского и Чичваркина), ставшие «оппозиционерами» тогда и только тогда, когда у них стали отнимать собственность.
…внепарламентская масса буржуазии своим холопским отношением к президенту, поношением парламента, зверским обращением с собственной прессой вызывала Бонапарта на подавление, на уничтожение её говорящей и пишущей части, её политиков и литераторов, её ораторской трибуны и прессы — и всё это для того, чтобы она могла спокойно заниматься своими частными делами под покровительством сильного и неограниченного правительства. Она недвусмысленно заявляла, что страстно желает избавиться от собственного политического господства, чтобы избавиться от сопряжённых с господством трудов и опасностей.

Примерно так же многие наши буржуазно-либеральные журналисты внезапно обнаружили, что буржуазии они не нужны (см. у Черняховского об Альбац).
Представим себе теперь среди этой торговой паники французского буржуа с его помешанным на коммерции мозгом, который всё время терзают, теребят, оглушают слухи о государственных переворотах и восстановлении всеобщего избирательного права, борьба между парламентом и исполнительной властью, распри фрондирующих друг против друга орлеанистов и легитимистов, коммунистические заговоры в Южной Франции, мнимые жакерии в департаментах Ньевра и Шера, рекламы различных кандидатов в президенты, широковещательные лозунги газет, угрозы республиканцев защищать конституцию и всеобщее избирательное право с оружием в руках, апостольские послания эмигрировавших героев in partibus, предвещающие светопреставление ко второму воскресенью мая 1852 г., — и тогда мы поймём, почему буржуазия, задыхаясь среди этого неописуемого оглушительного хаоса из слияния, пересмотра, продления, конституции, конспирации, коалиции, эмиграции, узурпации и революции, обезумев, кричит своей парламентарной республике: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!».

Ровно так же Путина родили кризис 1998 года, краткосрочная уступка Ельцина условно-левым в лице Примакова и Маслюкова и телевизионная драка за ельцинское наследство (в роли орлеанистов и легитимистов – Гусинский и Березовский).
Кромвель при роспуске Долгого парламента явился один в зал заседаний, вынул часы, дабы не дать парламенту просуществовать ни одной минуты долее назначенного им срока, и выпроваживал каждого члена парламента весёлыми юмористическими насмешками. Наполеон, более мелкий, чем его прототип, всё же отправился 18 брюмера в Законодательный корпус и прочёл ему — правда, прерывающимся голосом — его смертный приговор. Второй Бонапарт, который к тому же имел в своём распоряжении исполнительную власть совершенно иного рода, чем Кромвель или Наполеон, искал себе образец не в летописях всемирной истории, а в летописях Общества 10 декабря, в летописях уголовного суда. Он украл у Французского банка 25 миллионов франков, купил генерала Маньяна за один миллион, солдат — по 15 франков за штуку, с водкой в придачу, тайно, как ночной вор, встретился со своими сообщниками, приказал ворваться в жилища наиболее опасных парламентских главарей, вытащить из постели и увезти в тюрьму Кавеньяка, Ламорисьера, Лефло, Шангарнье, Шарраса, Тьера, База и др., занять войсками главные пункты Парижа и здание парламента и рано утром расклеить по всей столице рекламные плакаты, извещавшие о роспуске Национального собрания и Государственного совета, о восстановлении всеобщего избирательного права и об объявлении департамента Сены на осадном положении. А немного спустя он поместил в «Moniteur» подложный документ о том, будто вокруг него сгруппировался ряд влиятельных парламентских деятелей, составивших некий чрезвычайный Государственный совет.

…надеюсь, когда-нибудь народный суд разберется с теми, кого купил Ельцин в октябре 1993-го.
У буржуазии теперь явно не было другого выбора, как голосовать за Бонапарта. Когда поборники строгости нравов на Констанцском соборе жаловались на порочную жизнь пап и вопили о необходимости реформы нравов, кардинал Пьер д'Айи прогремел им в ответ: «Только сам чёрт может ещё спасти католическую церковь, а вы требуете ангелов!». Так и французская буржуазия кричала после государственного переворота: Только шеф Общества 10 декабря может ещё спасти буржуазное общество! Только воровство может ещё спасти собственность, клятвопреступление — религию, незаконнорождённость — семью, беспорядок — порядок!

…так же идеологам буржуазной реставрации 90-х для легитимизации кражи общенародной собственности пришлось легализовать кражу вообще, и воспевание уголовников и их «морали» (всяческие "Владимирские централы" и "Бригады") стало нормой.
Промышленность и торговля, т. е. дела среднего класса, должны при сильном правительстве расцвести, как растения в теплицах. Происходит раздача бесчисленного множества железнодорожных концессий. Но бонапартистский люмпен-пролетариат должен обогащаться. Начинается мошенническая игра на бирже лиц, заранее посвящённых в тайну железнодорожных концессий. Однако капиталов для железных дорог не оказывается. Банку предписывается ссужать деньги под залог железнодорожных акций. Но банк в то же время должен быть эксплуатируем Бонапартом лично — банк, стало быть, надо обласкать. Банк освобождается от обязательства публиковать еженедельный отчёт, он заключает с правительством договор, обеспечивающий ему львиную долю. Народ должен иметь работу. Предпринимаются общественные работы. Но общественные работы увеличивают налоговое бремя народа. Стало быть, надо понизить налоги, наложив руку на доходы рантье путём конверсии 5-процентной ренты в 4½-процентную. Но буржуазии надо снова подсластить пилюлю; поэтому налог на вино удваивается для народа, покупающего вино en detail, и уменьшается вдвое для пьющего en gros среднего класса. Существующие рабочие ассоциации распускаются, но зато правительство обещает чудеса с ассоциациями в будущем. Нужно помочь крестьянам. Учреждаются ипотечные банки, усиливающие задолженность крестьян и концентрацию собственности. Но этими банками нужно воспользоваться для того, чтобы выжать деньги из конфискованных имений дома Орлеанов. Ни один капиталист не соглашается, однако, на последнее условие, которого нет в декрете, — и ипотечный банк остаётся лишь декретом, и т. д. и т. д.

…примерно как и путинский бонапартизм до кризиса то понижал налоги, то отнимал имущество у какого-нибудь Ходорковского; то повышал зарплаты бюджетников, то отнимал у них льготы и т.д.
Ко двору, в министерства, на вершину администрации и армии протискивается толпа молодчиков, о лучшем из которых приходится сказать, что неизвестно, откуда он явился, — шумная, пользующаяся дурной славой, хищническая богема, которая напяливает на себя обшитые галунами мундиры с такой же смешной важностью, как сановники Сулука.
Сердюков, конечно, ходит в штатском, но на этом его отличия от этих молодчиков исчерпываются.