Любовь пришла безумная, хмельная. К Нему – спустя два года после тяжелой утраты близкого человека, последовавшей собственной болезни, вынужденного ухода из большого флота, безденежья и неустроенности. К Ней – после разрыва с мужем, унижения нуждой, пришедших затем первых успехов по службе, которые так дорого обходятся сегодня женщине, брошенной из мирной жизни в пореформенную толчею.

Видавший виды старенький буксир “Сатурн”, на палубу которого пришлось спуститься Ему с мостика современного морского судна, терся кранцами у набережной Лейтенанта Шмидта. У памятника Крузенштерну непривычно жаркий день томил и ломал строй сильно подгулявших накануне выпускников училища Фрунзе.

- Порнография! – острил Он, разглядывая в бинокль сквозь окно ходовой рубки едва стоящего в шеренге под полуденным солнышком молодца. Лейтенантик был одет во все гражданское, при том на нетрезвой его головушке красовалась новая морская фуражка, а на боку - кортик. Флот рыночной России.

- Ты бы лучше на рынок сходил за квасом. Окрошку сварганим, - проворчал капитан Васильич с намеком на явное безделие своего рулевого.

На рынок ходили несколько раз, так что животы у команды после окрошки стали похожими на круглые аквариумы, наполненные явно каботажной смесью из кваса, водки и сухого красного. Жара уже не ощущалась, в голове шумело и тянуло на подвиги.

Подвернулась шабашка. Подбросили на борт “Волго-Дона” возвращавшийся из увольнения экипаж вместе с молодой женой электромеханика. Пока шли в порт, электромеханик тяжело спал на руках у товарищей, и с женой перецеловался весь “Сатурн”.

На Барбалетте[*] Он сошел на берег вместе со старпомом и мотористом. Всем троим было наказано съездить в город и доставить к ужину женский пол. Команда требовала продолжения банкета.

Вечером в Автово было пыльно и пустынно. Коньяк, который пили от скуки в засиженном за день кафе, отдавал ацетоном. Так что следующий отрезок времени часа в полтора не оставил следов в Его памяти. Все это время авторулевой вел морячину прямо к знакомому фабричному общежитию на Обводном. У Нарвских ворот, подняв глаза от собственных и как бы отдельно шагающих ног, он увидел впереди себя Ее. Он был матросом и чувствовал себя как матрос в белую летнюю ночь, у которого шторм в голове, волнение в груди и дырка в кармане его белых штанов.

Что-то Он сказал Ей.

- Что-о? – она полуобернулась, в ее лице – полуудивление-полувозмущение. Давно уже не случалось с нею такого. Да, давно уже никто не приставал к ней на улице. Не смели? Они прошли мимо ее дома. Сидели в старом парке на скамейке в неземном каком-то полумраке. Комары жалили ей ноги, она чуть морщилась от укусов, но не уходила. Он уже говорил, что любит Ее, что наконец-то нашел, целовал ей руки, лицо, и все повторял: ты, ты, моя, моя…

- Ну кто ты такой, кто? Откуда ты взялся?

Все было для нее так непривычно, неправильно как-то. Или что? Губы, слова что-то возражали Ему, но сердце, сердце не слушалось и… верило. Очень хотело верить. И от этого какая-то сладкая мука чуть дрожала слезинкой в уголках ее карих глаз.

Хмель сменился усталостью, матросу чертовски хотелось спать, и надежда-мыслишка заночевать у начинавшей нравиться ему женщины зашевелилась под выгоревшими бровями.

- Хватит, хватит, - женщина негрубо отстраняла его, возмущаясь и радуясь про себя. Он продолжал играть роль гуляки-парня, самоуверенного и нагловатого, надеясь смутить, рассмешить и расположить к себе одновременно. У подъезда они едва не рассорились из-за этого. Вдруг, словно опомнившись, взяла его за руку, потянула за собой под арку, сказала:

- Жди здесь.

- ?

- Ну сказала же, сейчас выйду!

- Черт! – подумал Он, - теперь все, ушла. Она появилась через минуту. В джинсовом костюме и кроссовках. Рванулся к ней!.. Сильно! Руки, плечи, волосы… обнимаясь и целуясь, повторяя друг другу одно и то же, они уходили по Екатерингофскому проспекту. Куда? Куда ведут белые ночи своих влюбленных… к Неве! Только однажды дрогнуло у него внутри, на мосту через Обводный. Совсем рядом, слева, за окнами третьего этажа старого дома жила другая женщина. Она спала.

- Что ты?

- Нет, ничего, идем.

И они зашагали быстрее. Купили в ночном ларьке пива… так, немного хмелея, то перебивая друг друга, то замолкая вдруг, возвращались они в свою юность. Она показывала двор на Пряжке, где раньше жила, свою школу. Школа оказалась та самая, где училась в старших педагогических классах его дочь, приезжая на уроки из спального района. Ленинград – город маленький. На набережной Декабристов, у Медного всадника и в Александровском саду было людно. По Неве полным ходом под разведенные мосты проходили суда. Те самые, о которых он бредил еще мальчишкой, с которыми сросся теперь, и которые снились ему почему-то каждую весну. Все слилось в эту ночь. Они все-таки устали, и даже полежали на скамейке где-то у площади Репина, обнявшись и забывшись, пока их не разбудил чей-то детский голос:

- Ой, а кто это тут лежит?

Они встретились через день, который едва пережили.

- Почему ты матрос?

Он рассказывал о себе как мог, Он старался объяснить ей суть того дела, той борьбы, в которую вошел, и от которой уже не мог себя отделить.

Ахматову, Цветаеву, Блока, - очень многое она читала наизусть. Борьба? Это всегда означало для нее нечто внутреннее, интимное. Собственное преодоление собственных слабостей, своего несовершенства. Мир вокруг Она принимала таким, как он есть, ничего не пытаясь в нем объяснить. Все связи – внутри самой себя. Разве нет?

Он знал другие связи, которые держат человека крепче цепей, но становятся видимыми… только когда их рвут. Профессия, карьера, благополучие обыкновенного человека, а с ними и потребность самоутверждаться таким обычным для людей образом отошли от него далеко.

Борьба – это жизнь, революция – это любовь и страсть. Понимаешь?

Они почти не спали. Но странное ощущение легкости не покидало обоих два или три медовых месяца. Сумасшествие было полным. Оказалось, Она совсем не переносит разлуки. Даже двух-трехсуточные вахты, которыми он работал на “Сатурне”, казались ей приговором, долгое отсутствие – необъяснимым, а ожидание – почти оскорбительным.

- Так нельзя, эта работа не для тебя.

Показывала ему альбомы с фотографиями своих поездок. Кажется, в Индонезию. Он вежливо просматривал их, думая про себя: как ничтожно мало узнают туристы о жизни людей тех стран, в которые их доставляют расплодившиеся агентства.

Все-таки он забросил свои дела. Черт его знает, может быть, на самом деле поменять работу? Честно просматривал вакансии в газетах, которые женщина старательно приносила для него. К осени Она перешла на службу в английскую фирму. “Сатурн” встал на зимний ремонт, отпускные быстро кончились. Он согласился поработать несколько зимних месяцев вместе с ней.

Никогда Она не раздумывала так много и так противоречиво. Звала Его к себе и… презирала за ту работу, которую ему теперь приходилось делать. Держалась здорово, ничем не обнаруживала неловкости за его простой рабочий вид. Потом, после, вечером, конечно срывалась. Любила по-прежнему страстно, отдаваясь внезапному чувству, и … ненавидела за его равнодушие к тому, что так дорого доставалось ей в жизни.

Все эти вещи, магазины, чужой достаток, всю пестроту нынешней рыночной жизни впервые увидел Он еще юношей, практикантом загранфлота. До боли знал обратную сторону этой пестроты, знал… и ненавидел, и боролся против нее всей силой и умом зрелого теперь мужчины. Ему не нравились фильмы и спектакли, на которые Она его водила. Ссорились, порой зло. Как-то заметил, что женщина сохраняет цветы, которые Он приносил для нее. Засушивает, что ли.

Однажды рассказала Ему, как в самом начале перестройки разошлась с мужем, осталась с маленьким сыном на руках и, потеряв работу, едва выжила. Приходилось даже голодать. Страшно. Призналась:

- Этого больше не смогу пережить. Хоть куда, хоть за деньги… пойду, но больше… никогда.

Моталась в Польшу за барахлом (весело даже бывало), училась на разных курсах, выплыла, выбралась из грязи и мусора ларьков и базаров, получила место в пивоваренной компании. Как? Лучше не вспоминать.

- Кто ты? Откуда ты взялся на мою голову?

Матрос видел эти барахолки. Ломающаяся жизнь забросила его в девяносто первом на Черное море, на яхту, возившую челноков между Ялтой и Стамбулом. Эти начинающие торговцы старались, наверное, “хоть что-то сделать” для своих семей, но в сущности уже были поделены судьбой на будущих сытых и будущих голодных… одинаково несвободных людей.

- Милая, милая, хорошая моя.

Он понимал, что надо расставаться. Ему было легче, Он был с четырнадцати лет моряк, жизнь его состояла из расставаний. Его провожали и встречали друзья и женщины. Последние годы, даже переплывая океан, Он искал других встреч. И когда необыкновенные, прошедшие полицейские застенки, но несломленные с в о б о д н ы е люди протягивали ему свои руки, какая-то невидимая сила поднимала Его над липкой повседневностью, и дарила ощущение человеческого счастья!

- “Женщина, безумная гордячка!” - этих строк из Блока Он не прочитал Ей. Потому, что не разлюбил.

После скучного Нового года расстались. Как-то само собой случилось, что Он ушел с флота. Другая, главная работа, втягивала Его в орбиту большой жизни, оставляя за кормой разгульную романтику не поспевающего за ней “Сатурна”.

Еще не зажившая, волнующая боль временами жгла Их сердца, но судьба уже решительно разводила их пути. Чтобы не сломать, не разрушить саму человеческую суть, которая делает этих зрелых людей, Мужчину и Женщину, способными так любить… и ненавидеть. И находить друг друга в безбрежном людском море.

Ленинград, 13 апреля 2001 года.

________________________

[*] Барбалетта – название одного из грузовых районов в Ленинградском морском торговом порту (Прим. Автора).