24 февраля 2006 года умер
академик, один из первоклассных мыслителей
двадцатого века, Феликс Трофимович
Михайлов.

Это не некролог. В
некрологе положено давать хотя бы самый
беглый биографический очерк покойного.
А моя задача другая. Догадываюсь ­ та,
решения которой ждал от меня Феликс
Трофимович Михайлов, когда ещё при жизни
дарил мне дискеты со своими книгами.
Прежде всего ­ со своим «избранным».
И когда мы виделись последний раз у него
дома, он, словно чувствуя, что это наша
последняя встреча, весь вечер рассказывал
мне о гибели Эвальда Васильевича
Ильенкова ­ как это было на самом
деле... Вопрос у меня возник именно в
связи с одним из материалов «Избранного»,
где, касаясь дикой кончины Эвальда
Васильевича, Михайлов упоминает острейший
нож и перерезанное горло. Я знал, что
Эвальд Васильевич покончил с собой,
помнил и жутко острый нож, которым он
пользовался, переплетая раритеты из
своей личной библиотеки. Но подробностей
не знал, и Феликс Трофимович мне о них
рассказывал. Уходя, я удивился:

Что это мы весь вечер
про Эвальда Васильевича, его гибель...
Встретились-то вовсе по другому поводу,
общий друг из Финляндии, Николай Вересов,
приехал... А проговорили про Ильенкова...
И почему через четверть века так больно,
до сих пор больно...

Потому что это главный
человек в жизни ­ и твоей, и моей, и его
уход ­ главное событие нашей с тобой
жизни, - ответил мне Феликс Трофимович.

Я не мог не согласиться

С самого начала, как я
начал знакомиться с творчеством
Ильенкова, возникло рядом и имя Михайлова.
Я воспринимал Феликса Трофимовича как
ближайшего друга и теоретического
соратника Эвальда Васильевича. Настолько
ближайшего, что оба они, Ильенков и
Михайлов, были и остаются для меня
двойной звездой на небосклоне Российской
философии второй половины двадцатого
века.

Нет, характеристика их
в качестве двойной звезды ни в коем
случае не умаляет оригинальность каждого
из них как великого мыслителя. Оба ­
великие мыслители, оба ­ своеобразны,
одного с другим не спутаешь. Но с самого
начала теоретического соратничества
стояли они по одну сторону одних и тех
же баррикад, твёрдо держали фронт против
позитивизма, храня и отстаивая высокую
теоретическую культуру ­ от Платона
до Гегеля и Маркса, ­ и приумножая эту
культуру своим собственным творчеством.
И решали они общие теоретические задачи.
Михайлов продолжал их решать - почти
двадцать семь лет после гибели Ильенкова.
Продолжал их решать в условиях, которые
не раз заставляли вздыхать: «А вовремя
Эвальд ушёл из жизни...»

Михайлов полемизировал
с крупными зарубежными позитивистами
­ такими, как Бертран Рассел. А Ильенков
давал отпор позитивистам куда меньшего
калибра, но зато весьма агрессивным,
непробиваемо, непроходимо упорным в
своём невежестве и убожестве, а главное
­ отечественным, выступавшим на
страницах тех же периодических изданий.
Таким, как Давид Израилевич Дубровский.
Михайлов рассказывал мне, что спрашивал
у Ильенкова, зачем с ними связываться?
Эвальд Васильевич отвечал, что убожество
позитивизма на примере Дубровских и
Нарских ­ нагляднее...

Главной теоретической
задачей обоих мыслителей было обосновать,
что всестороннее, гармоническое развитие
личности ­ возможно. И выяснить условия
такого развития. И поэтому не случайно
оба они были не только философами, а
прежде всего психологами-теоретиками.
Именно так и определял Эвальд Васильевич
область своих научных интересов:
ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ. Которая, как
небо от земли, далека от разлившейся по
всему миру мутным потоком прикладной,
практической психологии. КАРТЕЗИАНСКОЙ,
как не в бровь, а в глаз, определял
Михайлов сущность этой практической
психологии, так и не преодолевшей
декартовского дуализма души и тела,
оставшейся на примитивных позициях
психофизической проблемы в том виде, в
котором более трёх с половиной столетий
назад поставил её Декарт.

Ещё до личного знакомства
с Ильенковым Михайлов в первом издании
книги «Загадка человеческого Я»
провозгласил «Конец психофизической
проблемы». Но в первом издании не
было разгадки, было ­ в заключительной
главе ­ «Вместо разгадки».
Провозгласить разгадку загадки он
решился только во втором издании, через
пятнадцать лет. Разгадку усмотрел, как
и Эвальд Васильевич ­ в педагогике
Александра Ивановича Мещерякова, в
образовательной системе, применённой
к слепоглухонемым детям. В том числе и
к автору этих строк ­ одному из
воспитанников Загорского детского дома
для слепоглухонемых, окончивших факультет
психологии МГУ. В нас оба они увидели
убедительное преодоление психофизического
дуализма. Убедительное подтверждение
своих теоретических позиций.

(А Дубровские кричали,
что мы «не настоящие слепоглухие,
потому что ­ не с рождения», и раз
так, то наш пример якобы ничего не
доказывает. Взваливали на наших учителей
ответственность за путаницу, допущенную
журналистами. Журналистам удобнее было
объявить нас слепоглухорождёнными,
хотя в книге Александра Ивановича
Мещерякова о каждом из нас чётко сказано,
кто, в каком возрасте, почему потерял
зрение и слух, каково было состояние
речи, как проходило обучение. Но
первоисточники наши оппоненты предпочитали
в руки не брать, а дискутировали, опираясь
на популярные - и упрощающие реальность
- выступления журналистов, пересказывавших
наши идеи вот уж воистину в меру своей
испорченности.)

Коротко говоря, итоги
свечения Двойной Звезды Ильенков -
Михайлов я подвёл бы так: Ильенков дал
всеобщий ответ на вопрос, ЧТО ЖЕ ТАКОЕ
ЛИЧНОСТЬ, а Михайлов теоретически
обосновал условия становления личности.
Теоретически раскрыл механизм этого
становления. И пытался организовать
процессы становления личности на
практике - в КУЛЬТУРНО-ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫХ
ЦЕНТРАХ (КОЦ).

Сначала КОЦы строились
на деньги Министерства обороны СССР.
После криминальной революции 1991 года
этот источник иссяк, и приходилось
искать другие. В том числе, на одном из
заседаний президиума Российской академии
образования, за финансовой поддержкой
Феликс Трофимович обратился и к патриарху
всея Руси Алексию второму. Только, как
со смехом рассказывал мне, попросил не
навязывать попов.

- Чем же попы Вас так не
устраивают? - спросил патриарх.

- Своим большевизмом,
- ответил Феликс Трофимович.

Патриарх улыбнулся - и
согласился помочь финансами, не навязывая
своих кадров, насчёт большевизма которых,
видать, был с Феликсом Трофимовичем
полностью солидарен.

В статье «Что же
такое личность?» Ильенков исходит
из знаменитого третьего тезиса Маркса
о Фейербахе, уточняя при этом канонический
перевод: сущность человека - на грамотном
теоретическом языке это значит:
человечества, рода человеческого, - есть
АНСАМБЛЬ (в каноническом переводе -
«совокупность») ВСЕХ ОБЩЕСТВЕННЫХ
ОТНОШЕНИЙ. И, исходя из такого понимания
сущности человеческого рода, Эвальд
Васильевич делает следующий принципиальный
шаг, определяя сущность личности -
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ (ни в коем случае не
биологической!) ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ:
сущность личности - тот же ансамбль всех
общественных отношений, но - каждого из
нас со всем остальным человечеством.

Ну и где же, в таком
случае, находится наше Я? - иронически
предлагает Михайлов своему читателю
пооглядываться по сторонам. Сидит ли
оно, как в скафандре, в нашем теле, что
соответствует обычному картезианскому
представлению? Да нет же... Личность -
орган никак не биологического организма,
а орган организма куда более грандиозного
- орган рода человеческого, - формулирует
Эвальд Васильевич. Иными словами, -
подхватывает Феликс Трофимович, - наше
Я - МЕЖДУ НАШИМИ ТЕЛАМИ, в наших
взаимоотношениях. В индивидуальных
ансамблях всех общественных отношений
всех членов общества между собой - и со
всем остальным миром.

Мы, с рождения до смерти
- ОРГАНЫ ДРУГ ДРУГА, - настаивает Феликс
Трофимович. Тезис этот я слышал от него
и читал в его текстах сразу же, как только
попал по распределению из университета
в его лабораторию теоретических проблем
психологии деятельности. И этот тезис
Феликс Трофимович всё более глубоко и
всесторонне обосновывал в течение всей
жизни. Создав, наконец, концепцию
ОБРАЩЕНИЙ.

Обращения - это тот
механизм, который делает каждого из нас
органом жизнедеятельности человеческого
рода и каждого его представителя.
Обращения - это, во-первых, наше общение,
наши обращения друг к другу, тот
неоспоримый факт, что мы друг к другу
постоянно обращаемся. Во-вторых, обращения
- это способ нашего ДРУГ С ДРУГОМ действия,
то, как мы друг с другом - обращаемся.
Хорошо или плохо. Человечно или
бесчеловечно. Нравственно или
безнравственно. И вот этот способ
обращения друг с другом, именно то, как
мы друг с другом обращаемся - как мы друг
к другу ОТНОСИМСЯ - и делает нас личностями,
человеческими индивидуальностями того
или иного качества. Ущербного - или
всесторонне-гармонического...

Всеобщая же сущность
нашего обращения друг к другу и друг с
другом - СОВМЕСТНО-РАЗДЕЛЁННАЯ
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

Наши оппоненты от
дефектологии настаивали, что
совместно-разделённая деятельность -
это не более чем особая методика
первоначального обучения слепоглухонемых
детей. Мещеряков, Ильенков, наиболее
теоретически грамотный из директоров
Загорского детдома Альвин Валентинович
Апраушев, ну и все наиболее выдающиеся
их друзья-психологи возражали: нет,
совместно-разделённая деятельность -
всеобщий закон всякого возможного
обучения, воспитания, развития, - то
есть, как формулирует Борис Михайловыич
Бим-Бад, всеобщий закон всякого возможного
ОБРАЗОВАНИЯ. (Бим-Бад определяет
образование как триединый процесс
обучения, воспитания и развития, - очень
логичный подход, наиболее адекватный
предмету ПЕДАГОГИКИ, а ещё точнее -
ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ.) Ну, а
Феликс Трофимович в этом вопросе
расставляет, что называется, все точки
над И: совместно-разделённая деятельность
- это всеобщий закон, механизм не только
всякого возможного образования, а -
ВСЯКОГО ВОЗМОЖНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ. В том числе и основа
какой бы то ни было системы разделения
труда.

Да и какой другой вывод
можно было сделать из концепции обращений?
Только этот. Если вся наша жизнедеятельность
- не в физиологическом смысле, ни в коем
случае, а в смысле - вся наша деятельность
от рождения до смерти, в течение всей
нашей жизни, потому и ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТЬ,
- итак, если вся наша жизнедеятельность
- это различные способы нашего обращения
друг к другу и друг с другом, - и механизм
этого обращения - совместно-разделённая
деятельность (как иначе-то «обращаться?»),
- то сам этот механизм, совместно-разделённая
деятельность - не может быть понят никак
иначе, нежели в качестве всеобщего
механизма всякого возможного взаимодействия
между людьми. Вот какого Мефистофеля
обнаружил Феликс Трофимович в пуделе
якобы узко-дефектологической «методики,
придуманной специально для первоначального
обучения слепоглухонемых детишек»...

На этом подведение
итогов теоретического свечения двойной
звезды Ильенков - Михайлов пока заканчиваю.
Продолжить можно и нужно будет в других
работах, непосредственно обратившись
к текстам. А сейчас в заключение -
несколько эпизодов из наших с Феликсом
Трофимовичем личных встреч...

Я всегда знал Феликса
Трофимовича очень больным. Его кафедру
философии в медицинском институте
разогнали ещё до нашего знакомства, и
стоило ему это хронической гипертонии.
Наши встречи часто срывались: назначим
время, а тут - то гипертонический криз,
то инфаркт... Иной раз встретиться
удавалось через год. А ведь он числился
моим научным руководителем. (Когда я
защищал кандидатскую диссертацию,
Феликс Трофимович начал своё выступление
с того, что руководить мною совершенно
невозможно.)

Однажды, целый год его
отлавливая и наконец-то отловив, я начал
перед ним отчитываться - как перед
научным руководителем - обо всей своей
работе. И теоретической, и практической
- в загорском детдоме, где я начинал
дружить с детьми. Минут через пятнадцать
- двадцать Феликс Трофимович прервал
меня:

- А зачем я тебе нужен?

- Как? Вы же мой научный
руководитель...

- Чем это я руковожу? Ты
же сам всё решаешь и делаешь.

- Ну а что же, до Вас
целый год не доберёшься, и мне целый год
дожидаться, что ли, пока Вам здоровье
позволит со мной увидеться и дать мне
ценные указания?! - возмутился я.

- Вот именно - дожидаться...
- продолжал дразнить меня Феликс
Трофимович. И вздохнул - уже вполне
серьёзно: - Ах, если бы все мои аспиранты
работали, не дожидаясь моих ценных
указаний, у меня нашлось бы время и для
тебя...

Однажды я пришёл к нему
за советом, как бы ускорить развитие
загорских детей. Я постоянно теоретически
осмысливал свою дружбу с этими детьми
- и в её рамках детское развитие. Речь
шла о том, что развитие этих ребят
необратимо задерживается, и совершенно
беспочвенны надежды на его ускорение
после «замедленной киносъёмки»
первоначального формирования психики,
- «киносъёмки», с которой сравнивал
первоначальное развитие слепоглухонемых
детей Алексей Николаевич Леонтьев. Я
ждал от Феликса Трофимовича совета, что
мне делать для ускорения детского
развития. От леонтьевской «замедленной
киносъёмки», разумеется, в восторге
я не был. Мне было мучительно жаль
ребятишек.

Михайлов меня терпеливо
выслушал... И вдруг:

- Пошли-ка ты всех нас
к чёрту.

- Почему?!

- Ты вон критикуешь
«замедленную киносъёмку». Камня
на камне не оставил от всех наших наивных
представлений о детском развитии в
условиях слепоглухоты, да ещё и совета
ждёшь?! Какого, от кого, откуда мы тебе
совет возьмём? Ты уже прошёл по пути
осмысления детского развития гораздо
дальше нас всех. Ну, и не оглядывайся,
иди сам, ищи ответы на свои вопросы, мы
тут тебе помочь уже не сможем...

Лет через пять ответом
на мои тогдашние сомнения стала -
СОВМЕСТНАЯ ПЕДАГОГИКА. Организация
общения слепоглухонемых, да и вообще
детей-инвалидов, с относительно здоровыми
детьми. Только здесь я увидел выход из
трагического тупика.

Ближе к шестидесяти
годам Феликс Трофимович начал глохнуть.
Грустно шутил:

- Звон в ушах... в каждом
ухе отдельный концерт... Хоровое пение...
Красиво, черти, поют...

В Америке ему подарили
слуховой аппарат. Американцы были
потрясены восторгом Феликса Трофимовича,
что он наконец-то снова слышит. Я не
расставался тогда с диктофоном либо
плэйером, через наушники, подключёнными
к слуховым аппаратам, слушал кассеты с
записями моей любимой музыки. Как-то в
машине - куда-то ехали - Феликс Трофимович
попросил у меня мою музыку, послушал
через свой новый слуховой аппарат... Я
знаю, он плакал. Я тоже плакал - когда
впервые мне стала доступна музыка через
стереонаушники. Мне ли было его не
понять!

Но в восприятии жизни
мы всё же расходились. Феликс Трофимович
до конца остался жизнелюбом. Всегда
хватало чувства юмора - смеяться над
жизнью. А мне чувство юмора изменяет, и
чем дальше, тем больше - честно говоря,
с детства я не очень-то этой добродетелью
отличался. Мне всегда был свойствен
трагизм в восприятии жизни, так что
Феликс Трофимович однажды упрекнул
меня в нездоровом отсутствии жизнелюбия...
Обиделся я тогда. А потом, когда мы, что
называется, стали «товарищами по
несчастью» - Феликс Трофимович
неуклонно слеп и глох, - я поражался его
жизнелюбию. И принципиальной
посюсторонности. Как-то он рассказал
мне о своей очередной чуть ли не
клинической смерти - в реанимацию-таки
попал, - и заключил:

- Никто нас там не ждёт.
Полная отключка. Никаких тоннелей,
границ, светящихся существ...

Он иронизировал таким
образом над книгой Моуди «Жизнь после
жизни».

До конца своих дней
Феликс Трофимович остался увлекающимся
подростком. Как-то в Нью-Йорке купил он
себе диктофон. Захожу к нему в комнату,
а он возится, вконец расстроенный:
клавиша записи не нажимается, «как
гвоздями прибита», жалуется Феликс
Трофимович. А завтра улетать домой! Ну,
заменить диктофон Феликсу Трофимовичу
успели... У меня тоже была обновка,
магнитола, я провозился с ней допоздна,
слушая музыку через наушники, подключённые
к слуховым аппаратам. Утром Феликс
Трофимович удивился:

- Ты спал?! Я бы на твоём
месте просидел до утра!

Мы виделись реже, чем
нам обоим хотелось бы. Феликс Трофимович
- я чувствовал - мечтал, чтобы его работы
я знал не хуже ильенковских. И при
малейшей возможности делился ими со
мной - на дискетах, по электронной почте.
Когда мы стали встречаться всё реже, в
конце восьмидесятых годов, у Феликса
Трофимовича однажды вырвалось:

Я понял, что он очень
любил меня.

Нет, общаться с ним было
одно удовольствие, остроумнейший
собеседник, ироничный, одержимый
теоретическим творчеством. И были
времена, когда я с помощью случайного
сопровождающего мог из телефона-автомата
возле метро позвонить и спросить, когда
можно встретиться, а в ответ получить
приглашение приехать прямо сейчас. Эти
времена были в конце семидесятых годов
прошлого века. Постепенно мои возможности
передвигаться становились всё более
ограниченными. Всё труднее становилось
находить и сопровождающих, и, особенно,
переводчиков - для участия в разного
рода форумах. Даже связанных с памятью
Ильенкова. Я скучал по Феликсу Трофимовичу,
он по мне - тоже... А жизнь, как однажды
сказала мне его жена, Людмила Карповна,
«била ключом, и всё по голове... Вот
его уже и добила».