Как ни прискорбно, однако про Моцарта так много сказано, что добавить нечего. Моцарт уничтожен, изнасилован и похоронен бурными восторгами, а его музыка растащена на сувениры. От него остался только разорванный, распыленный простор, заставленный мусором нудно-сладких, липких взглядов, вежливых вздохов и манерных чуйств-с. Тошнота официальных речей в честь очередного юбилея окончательно установит для почтенной публики, что Моцарт не «кастрюли паял», а был гениальным композитором. Наверное, если бы это событие происходило несколько лет тому назад, все газеты начинались бы с традиционной фразы: «Сейчас Вольфгангу Амадею Моцарту было бы 235 лет. К сожалению, он умер от руки наемника Сальери и потому не успел вступить в Союз советских композиторов. Однако, учитывая заслуги перед мировой музыкой, постановляем наградить второй звездой Героя Социалистического труда (посмертно) и установить бюст на родине героя»…
Сегодня Верховный Совет не будет рассматривать вопрос о гражданстве Моцарта, поскольку (хотя это еще не окончательно выявлено) он­ не украинец и вообще масон, хотя и не пребывал, в отличие от большинства членов правительства, в рядах КПСС. И опять-таки, как мог он быть гением, если в его сердце не текла желто-голубая кровь? Ганьба!
А и правда, был ли Моцарт Моцартом? Потребителей-поклонников привлекает детективный характер биографии «солнечного Амадея». Большая часть его музыки неизвестна. Исполняется от силы десять процентов произведений. Моцарт творил слишком быстро и частенько на одну колодку, и потому исполняется лишь то, что «публика-дура» может узнать. Каждый помнит и даже может воссоздать на расческе, бандуре или кобзе любимые темочки Сороковой симфонии, «Маленькой ночной серенады» или «Реквиема», да еще и рассказать басню про черного незнакомца, который заказал Моцарту его «последнее» творение. Но вряд ли среди профи-музыковедов найдется в мире две сотни, которые на слух могли бы определить – где малоизвестный Моцарт, а где славноизвестный Сальери. Бедняга Сальери, позорно оклеветанный историей сплетен, которая, кстати сказать, и есть настоящая история мировой культуры, имеет перед человечеством не последние заслуги. Помимо неплохой музыки и творческой разработки немецкого зингшпиля, он имел более 60 учеников. Среди которых блистают имена Л.Бетховена, Ф.Шуберта, Ф.Листа.
А Моцарт? Моцарт не заботился о будущем, любил деньги, женщин и был большим скрягой. Жадность вынуждала его писать одно произведение за другим с такой бешеной скоростью (он пользовался особой графикой сокращений), что если бы засадить переписчика только перерисовывать все им написанное (скомпанованное, списанное и в некоторых местах откровенно схалтуренное, сметанное на заказ), то не достало бы жизни и в сотню лет, чтобы успеть все это передрать на бумагу, при условии, что корпение не прерывалось бы ни на минуту. Недалекий мальчик, недотепа, педагогически запущенный ребенок, затурканный с детства, которого у него и не было, превращенный в музыкальный автомат, затравленный муштрою, принужденный удовлетворять потребности людей, не соображающих и ничего не чувствующих в музыке, которые жрали, чавкали под звуки сонат, квартетов и других произведений, очень необходимых для здорового пищеварения; была ли у ребенка возможность не стать таким же извращенцем, недоноском, проституирующим музыку, благодаря таланту, более ужасно и изощренно, нежели трудяга Сальери, который хорошо знал, что Музыка – от Бога, и ее нельзя касаться жирными руками. Моцарт ­ такая же шлюха, как и остальные, сутенер. И потому, когда мода пошла на спад, через несколько лет после прозаичной смерти от расстройства желудка (всех, не взирая на иерархию, тогда хоронили в общей яме, поскольку в Европе тогда свирепствовала холера. Отличался лишь разряд похорон), он был окончательно забыт благодарными современниками и собственной женой прежде всего. И только неутомимый археолог музыки Э.Мендельсон-Бартольди (да, тот самый, которого большинство знают по свадебному маршу, бр-р-р, бездарная писанина в отличие от других его сочинений) открыл Моцарта, как открывают неизвестные планеты, Время, которое тихо линуло и подтачивало. Размывало свалку истории, смыло парик, пудру и позолоту с моцартовских произведений, как краски – с древнегреческих шедевров и открылся, ринулся побег, лопнула почка, выбросив разворачивающийся прозрачный простор, еще не заселенный. Моцарт сразу и вдруг! Невыразимая печаль как тень охватила бравурное течение его музыки. Невыносимая тоска сбылась, вызрела, в гармонии превратив биение крови, примитив, в трагедию человечества, которая не может пожаловаться на собственную судьбу и вынуждена искать утешения среди мертвецов того, что не дал ему непосредственный эрос жизни. Пожиратели трупов установили тариф на музыку и окончательно мечтали использовать Моцарта, деловито продавая его оптом и в розницу. Но, в отличие от творцов, музыка не продается! Она не знает пощады как доля (судьба). Сильная доля.*

*Непереводимая игра слов. В украинском языке, на котором некогда написан этот экспромт, доля означает судьба, а в музыке есть понятие сильной доли.

Как грозное ожидание бездны, ее нельзя избежать, поскольку это уже не бутафория, а сама жизнь. Избежать Моцарта – самоубийство. Как Христос, который был последним, убогим, уродливым среди людей (томным красавцем с кровью из марочного «кагора» он стал в довольно позднее время, когда его внешность была, попросту говоря, украдена у античного бога Диониса), стал искупительной жертвою, и именно потому, что он последний – последней надеждой человечества, так и Моцарт, который был весьма недалеким, спасает человека своей бессодержательностью, ничтожностью, однако той, что переполняет Мое собственное сердце, как обретенный простор. Это стремительное половодье чувств из ниоткуда, которое срывает все плотины рассудка. Моцарт воплотил в музыке не внутренность, а Ничто, беспредельность. Это место, где я и воля – одно и то же, где жажда вечности происходит как ток самой одной одинокой вечности, запечатлевающей и поглощающей время. Там моя потерянная душа объемлет всю невозможную аннигиляцию бытия и ничто, смерти и жизни, превышая, преодолевая абсолютное бытие Бога, который является всего лишь незначительной помаркой, эпизодом, не стоящим внимания.
Душа, просветленная Моцартом, да Богу «на вырост». У-богий Бог, не значит ничего в этой пропасти, где свет видит только свет, покидающий. Оставляющий исток.
Пламя плачет о тьме. А те, кто остаются, истаивают, оказываются «за», забываются за-бытием, в сознание не приходят, только в чувство, теряя время вообще, потому что сама любовь ни-что за пределами себя чувствовать не может, она – напрасная жизнь, отчаяние загнанного воспаленного времени, которое не может избавиться от вечности и потому никак не проходит.
Мы не знаем, скольких моцартов утратило человечество. История вообще – Спас-на-Крови, и Земля уже еле дышит от крови и ненависти. Но когда тьма и мрак окончательно захватят Землю, покрывая ее черным снегом выжженных надежд, пеплом сердец, погибших от любви и промерзшими до самого дна глазами, закованными льдом, последней звездой, отталой слезой небосклона сквозь помутившийся, задыхающийся от стужи простор, нас оплачет музыка. «Lacrymosa…» Жизнь, пока Моцарт, потому что Моцарт, сквозь Моцарта. Жизнь всегда в последний раз.
ТОЛЬКО МОЦАРТ
«Сквозь Моцарта» написано достаточно давно. Тогда казалось, что падение общества закончилось. Ниже и гаже некуда. Был большой скандал, после опубликования в многотиражке строительного института (хотя это была лишь лихая шутка, не более). Ученый совет взвился и отреагировал пространной статьей «За Моцарта!», в которой доказывался сомнительный тезис, что студенты, по определению, дебилы, а потому надо всячески прививать им любовь к музыке, а не заставлять думать и чувствовать свободно. Таких гадов, как автор, посягнувших на святыню, следует гнать, лишать права на преподавание и вообще Моцарт наше «все», и мы никому не позволим покуситься, хотя знаем о его творчестве понаслышке, однако, и тем не менее, за сим повелеваем. В ответ последовала реплика «За Моцарта! За родину!» с эпиграфом «Не стучите лысиной о паркет» с рефреном «это мы уже проходили». Было весело. Хотя уже шибко подванивало. «И мглою бед неотвратимых грядущий день заволокло» (В.Соловьев). Время, когда «Моцарт и я» уже пробовалось на разрыв.
Теперь приходится долго объяснять, что Моцарт ­ это не тот «правильный пацан», который пишет для мобильных телефонов. Может показаться, что я утрирую. Нет, все гораздо хуже. Уже не «бронзы многопудье», «мраморная слизь» и «христоматийный глянец» официально утвержденной любви убивает, а опарыш, личинки мух, обсевших культуру, жмых, макуха отжатых идей. «Лучшее из Моцарта!». «Лучшее из Баха!». «Кант за 90 минут!». «Гегель за 90 минут!». «Античность за 90 минут!» . Появились «философия торговли», «искусство рекламы», и даже «философия парикмахерского дела». Это не стихийный процесс дристания, унавоживающего пространство отсутствующей культуры. Планомерная, рациональная, размеренная канцелярская работа по уничтожению, как в фашистских концлагерях.
Моцарт умер вторично. От духовной холеры, бубонной чумы. Он забыт напрочь, даже если его исполняют на многочисленных фестивалях, в сотнях концертах. Потому что музыкант, играющий за деньги, не может не фальшивить, изображая экстаз, суету под клиентом, выдавая за оргазм. Какой-нибудь Клаудио Аббадо, Хосе Кура или Роберто Аланья ничем не отличаются от ресторанного лабуха, которому шлепнули на лоб наслюнявленную купюру и потребовали для нашего гостя «Гоп со смыком», только платят побольше. Не до музыки, главное – гонорар. Сбацаем хоть «Мурку», хоть «Евгения Онегина» (Мы, деревня, как-то не оценили новации постановки Марка Морелли в Страсбурге, с оркестром, руководимым дирижером Кириллом Карабицем. Оказывается, голубой Ленский любит Онегина, а не Ольгу, и не может смириться с его чувством к Татьяне. В окончании второго действия он берет руку Онегина с заряженным пистолетом и нажимает на курок. Франция резонирует и смакует трактовку, а Украина со своим «устаревшим лет на сто, а может и больше продуктом» все никак не хочет занять авангардные позиции, правдиво показывая «групповуху», к примеру, в Борисе Годунове. А ну как раздеть к ядреной фене всех актеров на радость просвещенной Европе и всему миру на удивление. Хотя хватит с нас и одного секс-символа национальной культуры Поплавского. О каком Моцарте может идти речь? Искусство в коме. Оно бездыханно.)
Моцарт действителен лишь для немногих, последних, задержавших дыхание, не почитающих его, а чувствующих и живущих в том остаточном свете человеческих отношений, которые стирают грань между Моцартом и музыкой, между чувствами и реальностью, между живописью, поэзией, театром, философией, любовью, ненавистью – этими явлениями одного и того же имманентного волнения души в чистоте переживания единого неповторимого движения, совпадающего с развитием универсума и в конце концов с абсолютной Красотой.
В жалком нынешнем существо-вонии Моцарт, музыка, искусство да и жизнь элиминируются как бесконечно малая величина, абсурдным самоуничижительным и гниющим репродуктивным распадом превращенных форм отчуждения, создавая не просто «эстетику безобразного», но уничтожая все прошлое, настоящее и будущее. Все, рдевшее человеку навстречу, покрывается слизью и фекалиями отстойников так называемой цивилизации, основанной на частной собственности. Не случайно тема дерьма так настойчиво обыгрывается в литературе и современной живописи, в гипернатуралистическом исполнении. Моцарт в этом нужнике неуместен. Самое прекрасное исполнение его музыки на презентациях (стало модно жрать и напиваться под квартеты) унижает. Деконструирование искусства достигает апогея, низводя его к материальному субстрату, сводя чувства человеческие, уже было обретшие если не свободу, то хотя бы стремление к ней, к физиологическим отправлениям, облевывая прошлое. Процесс ассимиляции-диссимиляции на фоне оболганной и поруганной любви в приказном, репрессивном порядке, превращенной в случку и механическое действие. Прошлое, уже освобожденное и проростающее к человеческому, вырывающееся из берегов в настоящее, дотянувшееся, наконец, до чувств, превышающих возможности переживания, опять становится пережитком. Искусство загнано в резервации. Ему указали его место. Оно отбывает трудовую повинность, отрабатывая право на существование, в юридическом поле потребления. В его концертные залы, театры-мастерские, галлереи-склады приходит скучающая публика по нужде, а большей частью ­ отбывать номер, продемонстрировать очередной гарнитур. В концертах больше нет ни людей с партитурами, ни студентов, заполняющих галерку, ни музыкантов, одержимых музыкой, пускающих в зал всех желающих после третьего звонка. Голая коммерция. Оркестры играют так, будто стоят с протянутой рукой. Фальш еще до того, как вышли на сцену. Рутина и нудное существование как зубная боль. Дебелая скука затянувшихся похорон. Искусство подрабатывает, гримируя труп общества, пытаясь придать ему благостное благопристойное выражение.
Моцарт больше не просветляет, возвышая человека, восхищая его в вечность. Он отнимает последнее дыхание. Делает слабым и беззащитным. Сейчас Моцарт – это удар в спину. Он – результирующая посредственность между недоступной разумению гениальностью и бездарностью, примиряющей с тем, что общепринято считать жизнью в данном месте и в данное время. Вглядитесь в лица музыкантов. Они боле не светятся. От сегодняшнего исполнения разит потом и отдает тяжелой работой, безнадежностью, нищетой и натужным весельем. Иногда исполнители хорохорятся и желают доказать, что они по-прежнему – элита, но стоит цыкнуть или поманить деньгами, как свободолюбивый Слава Растропович перед симфонией Чайковсковского дирижирует Маршем морской пехоты США (кстати, виолончелист он так себе, технарь, до великого Казальса, у которого хватило ради музыки уйти со сцены вовремя, или Пятигорского ему ой как далеко, а уже и времени-то нет дотянуться, да и с интеллектом не ахти), а Ю.Башмет, составивший себе имя, по вызову играет на частных вечеринках за гонорары, оказывая эскорт-услуги и тщательно изображая чистоплотность, уверяет, что продаваться просто необходимо. Тому, кто имеет слух, доказательств не требуется: достаточно послушать его записи советского периода, когда он играл не за деньги, а ради самой музыки, и нынешние. Музыкантам сочувствуешь и даже готов понять, что «жить-то надо», но от этого не легче. Проще ампутировать остатки чувств и загнать музыку в стойло, где все понарошку, и крепостные музыки наяривают камаринскую для услады барина или обслуживают в номерах по вызову. Уплочено! «К нам приехал, к нам приехал, имярек наш да-а-а-рагой…» Искусство предало себя, став покорным, тупым и утратило способность к сопротивлению, поступившимся чувством собственного достоинства, чувством вообще во имя стоимости. Моцарт стал средством пропаганды. Гнилым продуктом разлагающейся эпохи. Он резко постарел. Обезличился. Стал условным. У Моцарта похищена глубина, которая была вне его, как пространство человеческого развития, в котором он простирался до бесконечности. Моцарт умер вместе с человеком. И умер не своей смертью.
Но музыка уже не «изячное» искусство, как во времена И.Канта, полагавшего, что она, являясь «возбуждением и душевным волнением», является чистым ощущением без понятия, а потому ничего не оставляет для размышления и вообще может наскучить, занимая «низшее место» в иерархии искусств.
В нынешнем скучном, тоскливом мире, который изо всех сил пытаются гармонизировать с деланным благочестием миротворцы-философы, на службе очередной идеологии, Моцарт опасен, как впрочем, и не прикормленное, необузданное искусство. Здесь никто не знает свободы (скомпрометированной политикой и обывательским «пусть рушится весь мир, а мне чтоб чай пить») и знать не хочет. И только музыка – слабый вздох безнадежно тлеет «абсолютным, посредством себя самого» (Шеллинг), в свершении всех времен, оправдывая живое движении без единой причины, чтобы быть, без единого основания. Это юность как таковая, смертельная, будто ранняя весна в старости, прекрасная даже в банальности, поскольку неповторима как сама Вечность.
«Оттуда на город забот,
Работ и вечерней зевоты,
На роботов Моцарт ведет
Свои насекомые ноты»

И если уж смысла искать
В таком сумасшедшем концерте.
То молодость, правду сказать,
Под старость опаснее смерти».
(Арсений Тарковский)
И тогда действительно «на свете смерти нет, ни клеветы, ни яда я не боюсь…» И утром еще подмораживает. Все – предчувствие. А здешнее не значит ничего. Моцарт лишь предстоит.
Написаны тысячи гениальных и не очень томов о Моцарте, но ни Герман Аберт (основатель института «моцартоведения» в Австрии), ни Б.Чичерин (тот самый нарком большевистского правительства, чья книга о композиторе до сих пор считается непревзойденным шедевром) не добавили ничего нового в моцартовской бесконечности, создав параллельные миры, новое пространство и чувства, которые Моцарту и не снились. Потому что дело не в нем, а в тех обретенных просторах, которые появляются с изменением общественной формы движения, когда единственным смыслом становится абсолютная красота, как мера целесообразности развития вообще. Тогда исчезает «тогда» и где. Все во всем как сущее настоящее. Везде и нигде. Ничто не может быть утрачено. Все «здесь-сейчас». И даже если торжествующему духу суждено погибнуть, то и то, что забыто и то, что утрачено, и любое действие, даже если это дуновение чувств, слабый проблеск человеческого, когда нет ни условий, ни оснований, ни причины – оправдано как безусловное, абсолютное движение, в котором человеческое сердце отбивает такт и создает ритм не бытия-к-смерти, а бытия жизни. Музыка выходит из берегов искусства и нарушает рамки приличия, установленного новым порядком. Моцарт и фашизм ­ «две вещи несовместны» (хотя именно фашизм является логичным продолжением экспансии вещей на человеческий мир, являясь идеологией мелкого лавочника, который, придя к власти, умильно рыдал над сдохшей канарейкой или проливал слезу, когда оркестр смерти в Бухенвальде играл Баха, в то время, как обреченных гнали в газовые камеры).
Музыка ­ тоска по несказанному, томление по неслучайной свободе, печаль о том, что не случилось и осталось за гранью молчания. Моцарт трагичен и он остается с теми, кто остался, не предав себя. Его биография не интересна. Но дело не в нем, а в том, как музыка, преломляясь (клятвой преломления хлеба) исторически, полнясь, переполняясь временем, проливаясь через край вешними водами, половодьем чувств, истомой жизни вырывается на волю вне предписанных канонов и ритуальных игрищ. Не в юрьев день, по высочайшему разрешению, в поисках нового хозяина, а разом, космической катастрофой, наводя ужас на тяглового обывателя, и «пожилого люда». И тогда
«Опять нисходит вечность на сегодня,
как тень – на солнце, ночь на круг огней,
и в ней не то чтоб дышится свободней,
а завтрашнее кажется нужней.
(Вадим Клеваев)
С эпохой нам не повезло, хотя, вопреки китайскому проклятию, «неплохо жить на переломе двух эпох». Те ушли, а эти еще не спохватились, не «отямились». А потому, «радуйся, что нас с тобой еще не ловят». Здесь нет обстоятельств. Ты волен действовать как угодно, потому что волен, достало б только воли. Перефразируя известное выражение, «в каждой эпохе две эпохи»: можешь выбирать, либо пресмыкаться и приспосабливаться, подчиняясь обществу амебообразных, одноклеточных, либо становись человеком просто так, без цели, по воле, но не случая, оказывая сопротивление и «в битве с целым морем бед…» Однако, есть еще (не) один путь, создающий действительность не мифов, а реальной жизни, создавая пространство из ничего, не впадая в религиозный экстаз. Только потому, что Моцарт. Только Моцарт. Моцарт ­ наше одиночество, грозное своей реальностью и навсегда. Будем делать трагедию там, где ее нет. Из ничего. Жизнь станет пережитком, но не музыка – оправдание, что мы были... Потому что Моцарт.