Это был совсем уже другой город, хотя отлучался он отсюда всего на два каких-то жалких года.

Необозримое множество невесть откуда взявшихся киосков, лотков, просто торговых раскладок прямо на асфальте (мешки, котомки, вёдра, банки самых экзотических форм, кучки другого сбываемого с рук разнообразнейшего товара, подчас смахивающего на хлам) тифозной сыпью чуть ли не сплошь покрывало теперь обочины улиц, переулков, скверов и даже площадей Магнитогорска. А в этом хаосе толпились и безостановочно гудели каким-то странным говором люди, в которых Борис Борисович Максимов, профессор кафедры общего языкознания и истории языка Магнитогорского педагогического института, не без труда узнавал всё тех же своих земляков, оставленных здесь им перед своим отъездом в командировку. Чуть ли не поголовно они выглядели тоже совсем другими...

Другими, более того, оказались даже студенты, встретившие теперь профессора в институтских аудиториях. Демонстративно независимые, ироничные, высмеивающие всё и вся, они тоже дружно перешли на какой-то умопомрачительный жаргон. И он как небо от земли отличался от того русского языка, который преподносил им Борис Борисович перед своим отъездом в институтских стенах и который он культивировал ещё вчера в Монголии, в тамошней группе советских методистов и учителей, помогавших своим монгольским коллегам совершенствовать знания по русскому языку и преподавательскому мастерству.

Подобные миссии выпадали на долю профессора не раз. За несколько лет до этого он побывал, например, во Вьетнаме. Его успехи в поднятии престижа русского языка и пропаганде русской культуры во время той командировки были отмечены советской медалью «За трудовое отличие», вьетнамской – «Дружба», грамотами посла СССР в Социалистической Республике Вьетнам и Советника по экономическим вопросам при посольстве СССР в СРВ. С богатой коллекцией подобных же наградных трофеев вернулся Максимов и из Монголии.

Он дорожил, конечно, и этими свидетельствами оценки своей работы, - хотя никогда ими не кичился. Потому что был человеком «нараспашку», и фундаментальность его знаний ничуть не мешала неформальности, так сказать, стиля его общения со всеми – от коллег до студентов. Недаром и те, другие называли его за глаза тоже неформально (но именно уважительно): «Быр Быр», и во всём остальном отвечая ему его же монетой – открытостью, искренностью и участливостью.

Буквально сразу же в немалой степени ему, быть может, и поэтому буквально сразу же открылась по возвращению из Монголии глубина здешних изменений субстандартной речевой стихии, особенно в молодёжной среде. Изумление Бориса Борисовича было, без преувеличения, неописуемым: вот что за это время здесь произошло…

Хотя большинство коллег, когда в первые дни после возвращения он затевал разговор на эту тему, отмахивались: «А, не стоит брать в голову! Минутная чесотка, рябь по водной глади от случайного дуновения ветерка! Рассеется как сон, как утренний туман при первом свете дня». И когда он уходил, так и не поддавшись на подобные уговоры, пожимали вслед ему плечами: чему, мол, удивляться, - у Быр Быра очередное увлечение.

Сегодня, когда прошло столько времени с той поры, уже никто, конечно, не сомневается, что «чесотка» та оказалась не такой уж и мимолётной, да во многом и не «чесоткой», во всяком случае – далеко не только «чесоткой». Спор теперь идёт разве лишь о том, добро или зло потянула она за собой. А если и то, и другое, - то чего больше. И в чём именно. И как всё это может аукнуться для будущего. Но серьёзность самого по себе столь неожиданного «языкового сотрясения» ни у кого теперь уже не вызывает сомнений, ибо это – факт. который остаётся лишь констатировать.

Для науки это даже первейшая обязанность. Хотя и не последняя. Так как в число её обязанностей входит ведь не только выявление и констатация фактов, но и то, случайны ли они, или же, напротив, свидетельствуют о чём-то большем. Например, - о том, не стоит ли за ними целое явление, и если да, то какое же именно.

Что тут именно явление – это Быр Быр уловил «слёту». Ведь к тому времени он вполне сложился как учёный-филолог, к тому же овладевший целой дюжиной языков: немецким, болгарским, польским, чешским, украинским… У него уже имелся солидный опыт исследовательской работы в терминологической и фразеологической областях языкознания. Ещё за два десятка лет до этого он защитил в Ленинградском педагогическом институте имени Герцена кандидатскую диссертацию по теме «Производственная и бытовая лексика посёлка Краснинск Верхнеуральского района Челябинской области». Показательно и то, что именно он давно уже настаивал на том, чтобы диалектологическая практика студентов на его факультете в условиях Магнитогорска (а здесь готовятся будущие учителя, по преимуществу, для данного региона) заменялась практикой по изучению речи различных социальных слоёв населения современного индустриального города.

Удивительно ли, что, поражённый столь обвальной языковой вольницей, профессор буквально на первой же неделе по возвращению из монгольской командировки занялся, с присущей ему исследовательской страстью и основательностью, собирательством новоявленной речевой экзотики?

Для начала он привлёк в помощники себе собственных студентов – притом и обучающихся на стационаре, и заочников. Но даже ими круг его помощников тут не ограничился. Отряд своих «агентов-собирателей» Максимову вскоре удалось пополнить и выпускниками института, которые продолжали поддерживать связь со своим любимым профессором, и учащимися местных техникумов и профтехучилищ, ряда других учебных заведений Магнитогорска, - вплоть до слушателей местной консерватории. К ним вскоре присоединилась и целая группа молодых рабочих Магнитогорского металлургического комбината и местного метизного завода, которых Быр Быр тоже сумел увлечь своим замыслом.

От них безостановочно поступали всё новые материалы, и профессорское досье новоявленной и буйной языковой вольницы становилось с каждым днём всё объемистее. Хотя и тут не все коллеги Максимова отказались от того своего скепсиса насчёт «очередного увлечения профессора», который не скрывали с самого начала. Даже родные вместе с ближайшими друзьями продолжали снисходительно улыбаться, когда речь заходила об этом: «чем бы, мол, дитя ни тешилось…». Ну, появилось у человека вдруг появилось ещё одно безобидное хобби. Ни к чему серьёзному, дескать, привести оно не может, – но ведь и неприятностями тоже не грозит…

Хотя, с другой стороны, мало-помалу и в среде авторитетных профессионалов стали появляться у Максимова единомышленники, вполне понявшие и оценившие значение этой его исследовательской акции. В их числе оказалась и Светлана Григорьевна Шулежкова, доктор филологических наук, работавшая здесь же, в институте. Она решительно поддержала Максимова в его начинании, активно начала помогать ему. И даже, когда максимовское досье весьма уже распухло, стала торопить профессора: пора приступать к изданию столь уникального словаря.

Но Быр Быр никак не решался поставить последнюю точку. Ведь источник не обнаруживал и малейших признаков истощения: новые материалы всё продолжали поступать, и Максимову жаль было оставлять «за бортом» хоть одно новое словечко или фразеологический оборот. Шулежкова же не унималась: жаргонная стихия столь подвижна и своенравна, что многое из того, что уже собрано и обработано, может устареть ещё до того, как дойдёт до читателя…

Но только через десятилетие после начала работы над программой, в 1999-м году, Быр Быр, наконец, уступил, хотя и тут со скрипом, нажиму коллеги. Вместе они обсудили название словаря, - а начисто оформить его полный текст для сдачи в типографию после столь длительной и основательной подготовки слишком много времени уже не потребовалось.

Вот тут-то и выявилась впечатляющая масштабность не только проделанной работы, но и самого явления. Огорашивали уже цифры. В набранном и свёрстанном виде максимовский «Словарь молодёжного жаргона г. Магнитогорска» разросся до объёма в 505 страниц типографского текста и вместил в себя 25200 слов и более 6000 сверхсловных языковых единиц! И всё это родилось только на самом финише ХХ века, буквально под его занавес!

Правда, автор (но исключительно по предельной научной своей скромности, конечно) явно «сузил», прежде всего географически, самооценку панорамности сделанного им, а тем самым – и действительное значение своего словаря. А напрасно! Потому что последний, на деле, оказался далеко не только «магнитогорским»!

Вот один из эпизодов, вполне иллюстрирующих справедливость последнего утверждения. В 2002 году, в мае, издание появилось и в библиотеке Национальной Академии Наук Украины имени Вернадского, в его главном книжном хранилище – здании на Московской площади в Киеве. И нужно было видеть, как сразу же после его внесения в библиотечные каталоги на абонементе образовалась солидная очередь из желающих ознакомиться со «Словарём» Максимова. Причём, не только из-за его «самой по себе экзотичности», как могло показаться на первый взгляд, но ещё и потому, а может быть – даже главным образом потому, что словарь оказался… «вполне киевским»! Ведь многие из тех же, скажем, жаргонизмов, помещённых здесь и собиравшихся за тысячи километров отсюда – на далёком Урале, вовсю «гуляли» уже тогда, в конце 80-х – начале 90-х годов ХХ века, и по улицам столицы Украины! И «гуляли» даже вопреки украиноязычному окружению, - в тогдашних условиях, ко всему, особенно «противостояще-силовому» по отношению к русскоязычию вообще, независимо то его нормативности или субстандартности!

А ведь не только сам Максимов (уже заголовком своего труда), но и Шулежкова (как редактор – в своём предисловии, помещённом в издании), характеризовали эту работу отнюдь не как уникальный ВСЕРОССИЙСКИЙ лингвистический памятник конца ушедшего столетия, а как всего лишь… «лингвоГЕОГРАФИЧЕСКИЙ» его памятник…

Но разве новостью для тех же киевлян, и у себя имевших в те же годы дело с буквально аналогичным взрывом русскоязычной языковой вольницы, являются такие вот лингвистические единицы из наугад взятых нами фрагментов максимовского «Словаря», как приводимые ниже?

«Аванец – аванс; Авоська – бабушка в магазине; Автостоп – проституция; Ажур (вариант: «В ажуре»). Хорошо, отлично (школьн.); Аксакал. Милиционер; Ален Делон. Красавец-мужчина; Алик. Пьяница; АМБА (вариант: АМБЕЦ) - смертельный удар; АМБЕЦ – кошмар; Американка – проститутка высокого класса; Антигрустин – любой алкогольный напиток; АРИЯ БЛЕВАНТИНО ИЗ ОПЕРЫ «РИГОЛЕТТО» – рвота после пьянки; На асфальте мозги. Тупость как следствие профессиональных занятий спортом; Афган. Афганистан; Не баба, а конь с яйцами. Об энергичной и сексуальной женщине; БАБЕЦ. Женщина средних лет; БАБКИ. Деньги; Фильтруй базар 1. Следи за своей речью. Фильтруй базар 2. Не ругайся. Фильтруй глаголы. То же (1, 2); Финита. Конец; Фирмово. Хорошо, отлично; Фифочка. Кокетка; ДО ФОНАРЯ. Безразлично (школьн.); Остаканиться. Выпить стакан спиртного; Отвали.1. Отстань. 2. Отвяжись. 3. Замолчи; Отвисла челюсть. О сильном удивлении; Разуть шары. Посмотреть внимательно».

Не правда ли, более чем затруднительно признать сугубо магнитогорскими (как, впрочем, и сугубо киевскими) эти свидетельства подобного словотворчества масс того времени? Потому что оно захватило тогда, несомненно, сразу всё пространство тогдашнего СССР, исчезающего у всех на глазах также и под подобной пеной! И даже в случаях, когда очередное действительно «сугубо собственное» новое словечко или немыслимый ещё вчера речевой оборот появлялись в самой далёкой и заброшенной местности огромной страны, - даже тогда они тут же теряли прописку своей «малой родины» и разливались мутным половодьем по всей громадной эссесеэровскоой шири…

Это сразу же и всем стало резать слух, тем более - языковедам-профессионалам, а не только Максимову, конечно. Но он не просто удивился, чем ограничилось тут большинство его коллег, а не мешкая и с головой окунулся в работу, - не предполагая, разумеется, что сбор подобного материала займёт у него столько времени и что ему уже не суждено будет увидеть свой труд изданным…

Теперь, когда максимовский «Словарь» вышел, можно, конечно, говорить о некоторых перехлёстах, содержащихся в нём. К их числу относится, к примеру, не только неправомерно зауженная автором география изменений русской субстандартной речевой стихии на финише ХХ века. Истины ради надо признать, что не всегда бесспорны здесь и трактовки вариантности, синонимии и омонимии помещённых в «Словаре» языковых единиц. Некоторые из них, кроме того, явно имеют куда более почтенный возраст, чем это утверждает «Словарь». Взять хотя бы «амбу» или «фифочку» из фрагментов, приведенных выше. Они ведь были знакомы, и очень широкой русскоязычной публике, ещё в 50-е – 60-е годы ХХ столетия, а то и раньше. Не найдёт здесь читатель и стройной системы грамматических помет, равно как и строгого разграничения между подлинными идиомами и обыкновенными устойчивыми словесными комплексами.

Всё это так. Но и другое бесспорно: уже объёмом проделанной работы труд магнитогорского профессора значительно превосходил к моменту своей публикации всё то, что было сделано за то же время в этой области другими его коллегами. Ведь хотя их числом и нельзя похвастаться, нашлась группа и таких. Причём, некоторые из них даже раньше Максимова успели обнародовать собранный ими соответствующий фактический материал.

Конечно, каждый из них брался тут лишь за ту сторону дела, которая более всего бросалась ему в глаза или в силу личных вкусов больше «грела» его. В результате никто не охватывал картины подобного массового словотворчества в целом. Зато все вместе они проделали по горячим следам уникальной русскоязычной эволюции на финише ХХ века такую работу, которая, несмотря на её начальный, черновой характер, убедительно зафиксировала воистину впечатляющий масштаб нового словотворчества, лавиной прокатившегося от Камчатки до Бреста. Но редко какое из них было «задокументировано» с той степенью скрупулёзности, к которой приблизился словарь магнитогорского профессора. Сказывались естественная горячность этих шедших буквально «по пятам за событиями» исследователей, а равно и поспешность, вызванная их желанием, - впрочем, тоже вполне тут законным, - успеть и формально «застолбить» первичность своего авторства в данной области.

И это тоже, как минимум, извинительно. Но вряд ли можно извинить этакий налёт легковесной сенсационности, характерный для немалой части последнего ряда исследований (а такого налёта, кстати, начисто лишён «Словарь» Быр Быра, - что является ещё одним несомненным его преимуществом). Конечно, «какое время на дворе – таков мессия»… А всё же не дело настоящего интеллекта рабски послушно подставлять свой хребет под быстротекущую моду и тем самым становиться орудием и средством подыгрывания пошлости и даже духовному распаду.

Последний уклон, и ранее никогда у нас не исчезавший, становился в этот период для многих даже… «принципиальной платформой». Миловидная (судя по портрету на ледериновой обложке её шикарно оформленной книги) украинка, доктор-языковед, успела тут же выпустить увесистый том о современной украинской… матерщине. Россияне, особенно мужеского полу, тем более не ударяли тут лицом в грязь. В. Н. Шапошников, декан историко-филологического факультета из Шуи (Ивановская область) в немалой степени тем же настроением напитал книгу «Хулиганы и хулиганство в России». А Л.В. Думченко из Прибалтики (г. Тарту) выпустила свой «Словарь обидных слов»…

Что ж, объективно отразить и документально зафиксировать действительно идущие в жизни процессы, притом независимо от того, симпатичны они тебе или отвратительны, во благо они или во вред, - тоже задача, и даже первоначальная, всякой науки. В том числе и гуманитарной, включая сюда и филологию. Какой бы неприятной и нежелательной лично для учёного ни была правда жизни, она не должна колоть ему глаза, - если он хочет оставаться учёным. Муза истинной науки имеет ту же природу, что и поэтическая муза: «хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспаривай глупца»! Но когда эта правда не просто, так сказать, фотографируется и уточняется, а становится орудием, которым начинают пользоваться в практических целях, - тогда события переходят, несомненно, в совсем другую плоскость. Одно дело без малейшей брезгливости изучать вредоносный микроб, чтобы затем находить лекарство против него и тем его обезвреживать, - и дело совсем другое, если начинаешь, притом на основе и впрямь абсолютно достоверного знания природы такой заразы, разносить её повсюду…

А ведь и сия струя присутствует почти всюду теперь и здесь, в языкознании, присутствует! Причём, не только в случаях с нынешними изменениями собственно субстандартной речевой стихии. В том числе не только за счёт того же явно гипертрофированного разгула сленговых и жаргонных явлений. Последнего рода разгул – лишь одна из сторон нынешних колоссальных подвижек в нашем языке, да ещё сторона не самая, может быть, печальная…

Ведь о подвижках того же по сути рода идёт речь, скажем, и в такой языковой проблеме, как правомерность нынешнего - без преувеличения повального! - использования в русскоязычии иностранной лексики. Тут ведь тоже надо уметь разобраться, во благо такое использование или во вред. Опыт, а равно и история науки вообще, давно здесь, казалось бы, определились: оптимальные оценки не приемлют крайностей, особенно же плоского, фанатичного толка.

Но не тут-то было! Упомянутый выше автор труда о русском хулиганстве, доктор-филолог из Шуи Владимир Николаевич Шапошников, к примеру, в другой своей работе - посвящённой уже проблеме заимствований современной русской речью иноязычной лексики, не имеет и малейших сомнений насчёт благой однозначности, которую несут с собой для этой речи такие заимствования. «Использование иностранных слов в современной русской жизни, - без тени сомнений утверждает он, - абсолютно закономерно и связано с прогрессом». Заметим: именно это слово – «абсолютно» - и стоит у Шапошникова здесь!

И ведь обучающий своих студентов и аспирантов не чему-нибудь, а «концептосфере русского языкового сознания в становлении и динамике компонентов», этот наш профессор отнюдь не одинок в своих воззрениях, и недостатка в единомышленниках не испытывает ни среди теоретиков, ни среди практиков, - причём, не только провинциальных, но и столичных.

Посмотрим же теперь на таких практиков. Вот типичный для их перьев блок статей А. Мунипова «Случай на танцплощадке» в «Известиях» от 31 октября.2000 г. Абсолютно прогрессивный автор оснастил свой текст такими словами, как биг-бэнд, фиоритура, свинг, хитрованский коктейль, перченые дикси-мелодии, неосвинг, этно-поп-команды, ремикс, ремиксер, перкуссия, бонги, ситары, сингл, ковер-версия, саундтрэк, к тому же не раз повторив некоторые из них. Рассматривая этот вовсе ещё не рекордный для нынешних наших СМИ случай, саратовская коллега шуйского профессора - А. В. Осина, в своей статье «Хорошая речь и среднелитературная речевая культура» (сборник «Хорошая речь», Саратов, 2000 г.) справедливо замечает, что соответствующие пояснения или комментарии ко всей этой иностранщине автор обязан был бы дать. Хотя формально тут и можно отмахнуться от такой обязанности тем соображением, что, мол, не все употреблённые здесь иностранные слова имеют прямые русские эквиваленты или, того хуже, не всегда вообще поддаются полнозначному переводу на русский язык. А всё-таки и при этом надо было учесть, что употреблены они в газетном тексте, рассчитанном на достаточно широкий круг читателей, которые далеко не полиглоты. Впрочем, и самое удачное облегчение текста подобной публикации с помощью дополнительных пояснений, заканчивает свой комментарий А. В. Осина, не позволило бы отнести этот газетный текст «к хорошей речи даже носителей среднелитературной речевой культуры» - и по причине именно чрезмерного увлечения автора иностранными словами.

Столь неотразимые опровержения «абсолютной прогрессивности» безоглядного использования сегодня в русской речи иностранных слов не могут игнорировать и самые ярые энтузиасты нынешнего засилья иноязычия в нашей речи, - включая и самого В. Н. Шапошникова. Так что даже он вынужден ввести в свою «концептосферу динамики компонентов» по крайней мере одно очевиднейшее ограничение: «…привлечение иностранных слов вполне закономерно, если способствует улучшению восприятия мысли и помогает найти общий язык с аудиторией или собеседником». Правда, «восприятие аудиторией или собеседником» и этой, на сей раз действительно справедливой, мысли самого шуйского языковеда и на самом деле может «улучшиться» лишь после того, как они учтут ещё одно профессорское признание, - против которого тоже ничего возразить нельзя: «Иноязычные слова выступают как фактор внешнего влияния на общество».

Но тогда на первое место надо ставить выяснение вопроса не о справедливости или несправедливости утверждения об «абсолютной прогрессивности» для нынешнего русского языка иноязычных заимствований, а о… справедливости или несправедливости утверждения об «абсолютной прогрессивности» самих эти факторов «внешнего влияния на общество»! Ведь если сами эти внешние факторы отнюдь не прогрессивны, а может быть, даже и крайне реакционны, - то неужели иноязычные слова, реализующее «внешнее влияние на общество» столь отвратительных факторов, могут обладать этаким сверхъестественным свойством отмывания подобного чёрного кобеля до бела, то бишь сверхъестественной способностью превращения регресса в абсолютный прогресс?..

Бред? Безусловно! Но подобная «мыслительная» макулатура тем коварнее, что с чёрного хода протащить её в неискушённые читательские головы помогают формально грамотные фразы, знаменитые искусством морщины прятать под румяна…

И ведь вся эта заморочная суета продолжается сегодня на местах, давным-давно вполне прояснённых действительной культурой, и не только отечественной, для которой всегда позорнейшим делом было обслуживание «среднестатистического хама»! Никогда такая культура и мизинцем не способствовала идеологии национальной ограниченности, - напротив, рьяно стояла за обогащение национального духа и всечеловеческими ценностями. Но обогащение этого национального духа истинными ценностями, а не их суррогатами! Вспомним: каждое третье слово в великом и могучем русском языке – заимствованное. Так не обязан ли он своему всемирно признанному авторитету также и этим иноязычным заимствованиям? Вопрос ведь не в том, заимствовать или нет «что бы то ни было вообще» русскому языку извне, а «только» в том, как, и что, и зачем, и когда заимствовать – вот и все дела!

Взять хотя бы следующую, более чем полуторавековой давности, позицию на сей же счёт нашего классика – В. Г. Белинского. С одной стороны, он считал, что «неудобно составленное русское слово для выражения чуждого понятия не только не лучше, но, пожалуй, хуже иностранного слова». А со стороны другой, полагал: «употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, - значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус. Так, например, ничего не может быть нелепее и диче, как употребление слова утрировать вместо преувеличивать». (Соч., т. 10, с. 282). Но современным изобретателям самоновейшей «концептосферы русского языкового сознания в становлении и динамике компонентов» прокламируемый ими как потрясающее открытие «их возвышающий обман» дороже «тьмы ветхих истин» того рода, которые для СОБСТВЕННО КУЛЬТУРЫ являются… АЗБУКОЙ! «Национальное самомнение, как и национальное самоуничижение, - это только суррогаты народного самосознания», - считал, и не на пустом месте, русский историк В. О. Ключевский. (В. О. Ключевский. Исторические портреты», М., 1990 г., стр. 400).

И каждая из обеих этих фанатичных крайностей – самоуничижение и самомнение, а не какая-то одна из них, - является воистину смертным грехом. Таковым являются обе они! Но… но не в одинаковой степени! Ибо недаром сказано: УНИЧИЖЕНИЕ ПАЧЕ ГОРДЫНИ!

Вот этот-то худший из смертных грехов – уничижение, даже самоуничижение, - и прокламирует как благо «концептосфера» «абсолютной прогрессивности» иноязычных заимствований в современную русскую речь… Потому что, для данного именно случая, - если, опять же, воспользоваться определен1ием того же Ключевского, - «Национальная гордость – культурный стимул, без которого не может обойтись человеческая культура». (В. О. Ключевский. Исторические портреты», М., 1990 г., стр. 400). А раз сам этот культурный стимул погашен, то не может быть надежд не только на усвоение собственной культуры, но и на сколько-нибудь продуктивное усвоение действительно ценной культуры чужой. Ведь обрисованный выше Ключевским культурный стимул (национальная гордость, - но, опять же, не гордыня!) – самое первичное, а потому и одинаково общее условие как для случая продуктивного усвоения культуры собственной, так и чужой! Стоит ли после сказанного особо разжёвывать, что вот этот-то стимул – национальную гордость, отнюдь не национальную гордыню, - и замахиваются, вольно или невольно, кастрировать в нынешней российской обстановке самоновейшие «концептосферы динамики компонентов» наподобие обрисованной шапошниковской, - тем самым на деле обрекая даже минимально продуктивное русское усвоение чужой культуры на «абсолютную»… неудачу?

У нас ещё будут ниже особые поводы куда подробнее всмотреться во многие детали «за» и «против» инояхычных заимствований в русскую речь, в том числе (и в особенности!) сегодня. Но уже и здесь так и хочется воскликнуть: «Господа присяжные! Прежде, чем выносить свои безапелляционные вердикты насчёт «абсолютной прогрессивности» (как, впрочем, и «абсолютной реакционности») заимствования в современную русскую речь иностранных слов, позаботьтесь в первую голову о том, чтобы не ставить телегу впереди лошади!» Потому что любой язык – это лишь телега. Хотя и со скарбом, - но скарбом, загруженным в неё на преодолённой уже ею части Дороги Жизни. Тянет же дальше сию упряжку - лошадь: сама многообразная человеческая Жизнь. И эта лошадь не только тянет свою необычную телегу всё дальше, но и безостановочно продолжает загружать в неё новый скарб, а равно тем или иным способом освобождаться от пришедшего в негодность скарба старого, - в том числе выбрасывая его по мере необходимости на обочины.

Так что в итоге всегда выходит одно: какова Жизнь – таков и этот скарб. Следовательно, прежде, чем оценить второе, надобно оценить первое, а не наоборот. И оценщику обязательно знать всё: и откуда этот скарб взялся, и какова вместимость телеги, и когда (и сколько) надо освобождать в ней место для новой поклажи, и если да, – то что из поклажи старой лучше всего выбросить вон, и не загнана ли лошадь…

Швейцарец Фердинанд Соссюр, овладевший рекордной даже для полиглотов обоймой индоевропейских языков и работавший на их материале, ещё на рубеже XIX-XX веков сумел впечатать весь этот многотонный смысл обязанностей вышеназванных оценщиков всего в три слова: «язык есть факт социальный». (Соссюр де Ф. Курс общей лингвистики. М., 1977, стр. 15). Конечно, выделившись в особую сторону и специфическую сферу человеческой жизни, язык тем самым приобретает и определённую самостоятельность, независимость, - но не абсолютную, а относительную. Периметр этой относительной самостоятельности Соссюр тоже чётко определил – в другом столь же неопровержимом афоризме: «Язык есть система знаков, выражающая понятия». (Там же, стр. 44).

Последнее определение языка, скорее всего, и позволило провозгласить Соссюра в языковедческой среде неким формалистом, точнее – стрктуруалистом, для которого не важна душа языка, а важно лишь его «тело». Что и раскололо мировое сообщество теоретиков-лингвистов на сторонников и противников швейцарского языковеда. Но признав флагом генеральной, так сказать, концепции швейцарца второй его афоризм, ни почитатели, ни критики швейцарца, странное дело, упорно с самого начала не замечали, да и поныне не замечают в своих спорах о нём, первого его афоризма, который, вне всяких сомнений, имеет первичное, действительно фундаментальное значение.

И эта самая первичная и самая первородная основа языка как ФАКТА СОЦИАЛЬНОГО с особой ясностью показывает не только абсолютную… ложность «теории» «абсолютной прогрессивности» заимствования иностранных слов в русскую речь, в особенности же - нынешнего характера такого заимствования. Она с порога проясняет и истинную причинность вот того сленгового и жаргонного обвала в русской речи от Камчатки до Бреста, одним из свидетельств которого, и притом предельно убедительных, явился «Словарь» Бориса Борисовича Максимова. Недаром по возвращении магнитогорского языковеда домой сначала его встретила здесь та самая тифозная сыпь базарного бедлама на улицах, в переулках, в скверах и даже на площадях родного города, которая буквально огорошила его. И только потом до его слуха, как языковый всего лишь аккомпанемент к ней, донеслось безбрежное жаргонное половодье. Впрочем, уже и в самой жаргонной форме эта неразрывная связь рынка с «новорусской» речью вообще с тех пор закрепилась вполне. И словарь Быр Быра тут же зафиксировал это: «БАЗАР. 1. Выяснение отношений (часто с дракой). 2. Шум, суматоха, устраиваемые специально в момент кражи (вор.). 3. Беспорядок».

Политэкономы до сих пор никак не выберутся из жаркого спора о том, равнозначны ли «базар» и «рынок», а если есть между ними разница, то в чём она, и насколько принципиальна. Уже и с точки зрения их собственной специальной науки спор этот абсолютно бесплоден, поскольку объективно тут именно тот случай, когда чёрного кобеля никому не дано отмыть добела. Но неопровержимость этой сугубо политэкономической истины, странное дело, сегодня неизмеримо доступнее языковеду, чем спорщикам вышеупомянутой закваски, в особенности же если языковед этот хоть сколько-нибудь добросовестен. Потому что в его случае достаточно взглянуть на одно лишь взрывообразное появление в последнюю эпоху на всём громадном пространстве бывшего СССР ошмарного «русского новояза» (и не только «русского»!), да ещё связать этот очевиднейший факт с тем же соссюровским постулатом «язык – факт социальный», чтобы всё и сразу нашло тут своё объяснение.