  |
  |
|
|||
 Главная Следующий номер Форум Обратная связь Календарь событий Поиск Архив старой версии | |||
| Сократ, Иисус Христос и Эвальд Ильенков: реминисценции смыслов |
Эвальду Васильевичу Ильенкову (1924-1979) принадлежит выдающаяся роль не только в отечественной, но и мировой философии. Пунктирами хочу наметить некоторые темы, затрагиваемые его творчеством. Те из проблем, которые, на мой взгляд, наиболее близки широкому читателю. В сфере человеческой исторической культуры есть две фигуры, принципиально одинаково повлиявшие на последующую культуру, но совершенно по-разному, даже противоположным образом определившие пути вхождения в нее и пребывания в ней. Это Сократ и Иисус Христос. Принципы, возвещаемые Христом, уже два тысячелетия вводятся в жизнь. И далеко не потому так долго, что они сложны, и не потому, что сознание человеческое их не хочет или не может воспринять, - существуют более серьезные коллизии в отношениях между сознанием и бытием. Чтобы эти коллизии открылись сознанию, требуется большой труд изучения специальных исследований. Но речь не об этом. А только о том, что пути Сократа и Христа принципиально различны. Еще иначе: это суть различные способы окультуривания человека, лежащие в одной плоскости прямого воздействия на сознание, на субъективность человека. На этом моменте следует сделать специальный акцент. Сознание изменяется, ему задаются те или иные установки только двумя способами: способом изменения обстоятельств, внутри которых «живет» сознание, и в форме непосредственного сознательного воздействия на сознание. В обоих способах имеется масса модификаций, теоретически допустимых (т.е. теория не видит причин, исключающих их появление) и уже исторически себя обнаруживших. Историческая наука содержит в себе всю эту фактологию. Как и в каких формах меняются обстоятельства человеческого бытия, почему это изменение приводит к сдвигам в сознании и, с другой стороны, как и в каких формах осуществляется прямое изменение сознания, изменение, непосредственно независящее от обстоятельств – это снова придется обращаться к специальным исследованиям: к сожалению, нет ключика, открывающего нам кладезь знаний или способность прозрения. Но именно такой путь, путь прозрения, путь прямого и непосредственного проникновения в суть бытия, предлагает человечеству Иисус Христос. И отмычку дает. Она в вере. И надо признать, что это самый легкий путь для человека, для его сознания. Он не требует усилий ума, он требует только решения, только решимости сделать шаг в веру, только поверить. А это делается усилием отказа от себя, только полной отдачей себя во власть другого, определяющего тебя существа. Мысль только вначале, потом полное доверие и повиновение тому, кому сам себя подчинил. Для того, чтобы это самоподчинение стало фактом человеческой действительности, были пролиты реки человеческой крови: непосредственное воздействие на сознание через форму физического насилия и принуждения переходит в форму спокойно-традиционного вхождения сознания в религиозное содержание в рамках религиозного воспитания, в рамках расширения деятельности церкви и церковных структур. В этом религиозном самоотречении есть момент великой человеческой правды. Ведь под образом бога, если вглядеться в это дело, скрывается собственно человеческое, т.е. общественное, общее всем людям начало, без которого вообще нет человека как человека – историческая человеческая культура, именуемая обычно то духом, то духовностью, то общечеловеческими ценностями и т.д. Поэтому, можно сказать: индивид здесь отрекается от себя во имя рода, во имя всеобщечеловеческого. И это последнее не есть нечто естественно-природное, и не есть общественно-государственные структуры и институты или конституциональная связь между индивидами, а стихийно (бессознательно) созданные людьми образы их общественного бытия - идеальное. Религия полна противоречий. С одной стороны она как бы утверждает человека в его человеческом бытии, связывает людей в общности их представлений через единое, пусть и иллюзорное начало. Но с другой стороны, это полный отказ от своих человеческих потенций, погружение в сомнамбулу, полное смирение с существующим. А потому и полное подчинение существующему. Внешнее насилие условий бытия, способное породить протест, переходит в форму самонасилия к уходу от этих условий в иллюзорное воображаемое бытие. Это происходит через усмотрение бренности внешних условий, включая сюда и свое собственное тело: преходящность их не может быть бесконечной причиной, в них сознание не обнаруживает вечное, единое человеческое начало, а насилие есть насилие себя к вечному спасению, ближайшим образом, спасению от всех жизненных обстоятельств. Но в самонасилии обнаруживается воля и самостоятельность человека. Он стоит сам, но сам стоит только потому, что опирается на силу другого представляемого им существа. Общественная сила человеческого бытия становится фактом его сознания, но осознается иллюзорно. И тем не менее через эту иллюзию, через свою превращенную форму оказывается действенным фактором бытия. В религиозном сознании я соответствующим образом выстраиваю мир и живу в соответствии с этим образом. Единая плоскость сознания всех индивидов – единая форма бытия. Общественная сила (а под ее образом любая власть) управляет через самоуправление. Управление в человеческом обществе вообще связано с манипуляцией сознанием – по той простой причине, что сознание есть форма ориентации в пространстве человеческой действительности, а потому и форма определения своих действий. Религия - это самоопределение человека, т.е. свобода, но самоопределение через иллюзорную форму всеобщего начала, с которым он связан в своей вере. Человек в своем сознании отрекается от действительности, но на самом деле глубоко связан с ней, определен этой действительностью, поэтому и свобода оказывается всего лишь иллюзией сознания. Религиозное сознание отрекается от своей разумной познающей способности и замыкается в веру и чувство. В силу этого и истина признается им только в чувственно представляемой форме. Но - что парадоксально – эта чувственно представляемая истина мыслится им как истина внечувственная, как божественный сверхчувственный мир. И поэтому как непосредственно открывающийся душе человека. Эта непосредственность и есть великая иллюзия религии, в которой заключается прямой обман человека, это и есть тот самый ключик религиозного сознания, которым отмыкаются тайны бытия – как человеческого, так и вселенского. Это точка привязки человека к единому началу, это точка, от которой идут нити манипуляции человеком. Но это и точка опоры мятущегося сознания, растерявшегося в суете мельтешащего бытия. Но и, повторю, точка опоры на собственно человеческое, на общее, то бишь общественное начало, представленное через доверие и веру - и представленное иллюзорным образом. Это манипулирование человеком религиозному сознанию не представляется как манипуляция, ибо осуществляется оно от имени бога. А поскольку сознание добровольно готово идти к любому «божественному» действию, оно и идет навствечу манипуляции собой. Именно эта свобода «самоотдавания» и оказывается реальной основой всех тех форм, в которые погружено религиозное сознание и связанные с ним формы деятельности. Поэтому оно всегда в покое, в самообладании, в способности суждения. И этот суд (суждение) – суд божественный, т.е. идущий как бы от общей природы каждой вещи и потому приговаривающий каждую вещь лишь к тому, что она есть – такова воля божья! Поэтому смирение и есть требуемая норма религиозного сознания. Легко понять, что проводниками для этой формы сознания, как, кстати, и для всякой прочей, в том числе и научной, выступают как истинные проповедники, понимающие смысл данной формы представлений, их основания и границу, так и откровенные мошенники, мотивы которых лежат в грубо-земных ценностях откровенно-примитивного бытия. Цинизм последних превосходит первых по развитию рационально-мыслительных способностей, с помощью которых разыгрываются комедии и драмы великих масштабов, и когда он, этот цинизм, прорывается в сознание верующего, последний относит его на счет дьявола. И справедливо, потому что для религиозного сознания дьявол и есть олицетворение материально-животного начала, начала, противоположного человеческому. Религия – это очень простая позиция, где с самого начала, априори, получает объяснение любое событие в прошлом, настоящем и будущем. Получает объяснение даже самое необъяснимое. Этот момент, наличие необъяснимого, религиозное сознание оборачивает в свою пользу: за необъясненным фактом усматривается не только чудо как форма приоткрытия богом себя, чудо как объясняющий принцип необъясненного, но и как основание надежды. Надежды во всех ее ипостасях. И надежды на вечное бытие и спасение от дьявола, и надежды на прекращение всей этой суетности. Легко понять, что именно эта необъясненность, а вместе с ней и неспособность объяснения, лежит в основе шага в веру, в основе отказа от мышления, а потому и примирения с собой таким, каков есть. В этом выражена отрицательная реакция на содержание всей действительной жизни, в которой (реакции) нет и намека на понимание своей полной зависимости от нее. Вера в чудо – исходная позиция религиозного сознания. В веру вступают через чудо. Выше я подчеркивал, что вхождение в веру требует лишь одноактного усилия мысли, мысли об отречении; сейчас следует сказать, что это есть одновременно и отречение от мысли, и происходит оно через чудо, через обнаружение бессилия мысли, неспособной этот факт чуда объяснить. Если не надеяться на чудо, т.е. божественный алогизм, недоступный смиренному сознанию «червя земного», то теряется и эта всеобщая божественная опора – и снова бессильная суета существования, в которой на себя сознание ни положиться, ни опереться никак не может. Поэтому примирение с действительностью – это и примирение с собой, с собой таким, каков ты есть внутри этой действительности. Чтобы на себя опереться, необходима внутренняя сила. Ее дает бог, и принять эту силу – это поверить. Поэтому моя сила есть не моя сила, а сила бога. Чрезвычайно легкий путь к самообладанию! Все расщелины земного бытия цементируются единым всеохватывающим началом, придающим одновременно и направленность действиям. С одной стороны, это направленность к человеческому, ибо сила бога – это иллюзорное сознание силы культурно-исторического содержания, с другой – бессознательное и лишенное осмысленности погружение в наличную действительность с приятием всего, что там есть. Поэтому в наличной действительности свободно начинает господствовать тот, кто выступает от имени бога. Но есть другой путь. Путь, ищущий опору в самом бытии. Путь, где не примиряются с собой, каков ты есть, и с бытием, каково есть оно, а где, опираясь на бытие и изменяя его, изменяют себя. Изменяют вполне сознательно и осознают, что делают. Но опираться на бытие можно только в одном случае: если знаешь это бытие, если понимаешь, как оно само изменяется, где в нем есть точки прочной опоры. Разумеется, бог тоже понимается как бытие, как исходная основа всего существующего. Но знать бога, бога как иллюзорную природу всеобщечеловеческого начала, и верить в бога – совершенно разные вещи. Поэтому такая позиция, опора на бытие, предполагает труднейший путь познания действительности, путь - через познание - обретения себя в качестве способного к самоопределению, т.е. к свободе. Путь этот лежит в той же плоскости, что и путь Христа – в плоскости непосредственного воздействия на сознание. Разумеется, за этим воздействием сознания на сознание лежит единое для всех бытие, которое в конечном счете и определяет сознание всех взаимодействующих индивидов. Путь этот впервые в европейской культуре указал Сократ. Как и Христос, он учил своим бытием. Как и Христос, он умер на «кресте», будучи приговоренным к смерти. Приговоренным афинской демократией. Имея возможность избежать исполнения приговора, уже во исполнение собственных проповедуемых им принципов добровольно принял яд. Христос умер от рук императорского Рима. Умер четыреста лет спустя после смерти Сократа (469-399 до н.э.), фактом смерти и воскрешения утверждая свое учение. Смерть как факт жизни здесь становится самым весомым аргументом для обоснования жизненности принципа. Кто бы поверил Христу и в Христа, если бы он изменил себе, с одной стороны, а с другой, кто бы поверил в его новый принцип, принцип веры в чудо, если бы он не воскрес? Сократ делает шаг в смерть по той же причине. Мифологему распятия и воскресения Христа, пожалуй, знает каждый. Это есть свидетельство распространенности введенного им принципа жизни. И хотя жизнь и смерть Сократа есть более достоверный факт, об этом, как и о самом Сократе, мало кто что знает. И это знак того, что усилия Сократа, что проповедуемый им принцип жизни такого распространения не получил. Не получил по одной простой причине: отмычку к бытию человека он давал иного рода, нежели Христос, не столь простой она была, хотя не менее универсальной. Прорехи человеческого бытия здесь не цементировались сплошным божественным провидением, а наоборот, - обнажались сознанию. Сознание, по Сократу, должно было войти в бытие путем мышления, действительность человеческого существования здесь не принималась в бессознательности чувства и не отрицалась чувствующим и мыслящим сознанием, как то имеет место в религии. Сократ требует мышления. Здесь судит не чувство, пусть и полностью пронизанное божественным, т.е. человеческое чувство, а мысль, предельно беспощадная к себе, а потому идущая до предела. Сократ учит, но никогда не считает, что он учит (этим он тоже отличается от Христа). Он всего лишь - так разумеет Сократ свою роль - помогает родиться знанию, он помогает человеку открыть истину, найти ее в себе, не связывая ее предварительно ни с какой бы то ни было основой, делая ее, истину, самодостаточной для того, чтобы самодостаточным был и человек. Он требует истинной мысли, ибо каково мышление, таково и бытие. Процесс порождения такого мышления и демонстрирует Сократ, расхаживая по улицам Афин в беседах с согражданами. Правда, то, как он переворачивает сознание своих собеседников, можно с полным основанием назвать чудом. Но чудом это кажется только по впечатлению. На самом деле тут как раз все наоборот, все подчинено логике, никакого чуда. Собеседники Сократа удивлены только двум вещам: неожиданности явившегося знания и его естественности. Но Сократ показывает, что эта неожиданность всего лишь неожиданность открытия того, что потенциально содержит в себе собеседник, но никак не его, Сократа, заслуга. Он своим методом беседы лишь помогает открыться знанию. Сократ тем самым с самого начала внимателен к позиции собеседника, ему помогает, и помогает ему в его собственном развитии. И делает это не чудесным образом исцеления или пробуждения в нем таинственных сил субъективности, а путем мышления, формируя одновременно у собеседника эту универсальную способность. И, повторю, никакого чуда. Чудом выглядит только способность мышления. Эта-то способность потом и станет предметом исследования многих поколений философов. Сократа, как Христа, надо принять в себя. Если Христос принимается актом полного доверия, веры, актом полного отрешения от себя, то Сократ - только собственным напряженным движением мышления. Сократ растворяется в субъективности человека, начинает жить в способе его мышления как основе его самоутверждения, Христос живет в душе как образ веры, как образ самоотречения. Христос живет как чувственно-представляемый образ, Сократ – как наша мыслительная способность. Поэтому дело не в самом Сократе, не в его личностной позиции, хотя это очень важная нравственная сторона дела, - а в том, что так только, как это делает Сократ, и открывается истина. А истина всегда естественна. И она есть действительная точка опоры, доступная каждому. Именно эта доступность для каждого истины и демонстрируется Сократом во всех беседах с самыми различными собеседниками. Этим Сократ как бы говорит, что путь к открытию истины доступен каждому и - уж если верить – то верить надо в себя, в те свои потенциальные возможности, которые раскрываются благодаря методу, благодаря мышлению как собственно человеческой способности. И благодаря этой способности раскрывается истина бытия, действительности. Это не озарение и не откровение, и не божественный промысел, а труд, трудная дорога к знанию. А это другая дорога, нежели путь Христа, легко доступный каждому, - стоит только броситься в омут веры. Почему человечество не пошло путем Сократа? Ответ на этот вопрос, пожалуй, содержится в выше означенной мысли о трудности этой дороги. Путь Христа гораздо легче и проще. Но есть еще и другая причина: мысль страшнее веры. Потому Сократ и был убит. Она, мысль, оказалась страшна даже для демократии. Нельзя сказать, что власть не страшится веры. Ведь и Христос был распят. Любое убеждение, даже вера в ее религиозной форме, оказывается столь неподатливым материалом, что никакая власть не способна сладить с ним. Но с верой можно войти в соглашение и освятить ею любые земные дела: ее исходная иллюзорная основа позволяет сделать это. Более того - и история тому великий свидетель - власть умеет действовать от имени бога. Здесь иллюзия превращается в ложь. Христианство били веками, прежде чем догадались войти с ним в хитрый и продажный союз. Мысль, начало которой положил Сократ, бьют по сию пору. А вместе с ней – философию. Тихая ненависть к ней тлела во все века. И только там, где философия продавалась, на нее опирались - как на веру. Превращая ее в догматическую форму учебных курсов и проституируя в науке, оставляя ей и направляя ее в самое консервативное русло. В русло, уже заведомо безопасное, господство над которым уже обеспечено. Ненависть к философии – это не только ненависть господствующей власти, это ненависть всех, для кого заказано свободное мышление. С ней - как мыслящим мышлением - в союз войти нельзя, не признав власть истины. Мотив Сократа – развитие личности, ее универсальной мыслительной способности, приобретение истинного знания как приобретение истинного бытия (как думаю, так и поступаю). Иисус Христос как будто делает то же самое, открывает вход в собственно человеческое нравственное бытие, противопоставляя и обособляя его от животного бытия, - но только в рамках слепого доверия (веры) и смирения с той действительностью, в которой живет человек. Вот и получается, что человек тут только по видимости противостоит действительности, только в своем отрешенном сознании, а в реальности он полностью примирен с ней. Он не самостоятелен в бытии, но самостоятелен в сознании, в своем мнении о себе – и то только в той мере, в какой это допускается богом. Но допускаемое богом есть всего лишь допускаемое своим собственным представлением о боге. И человек оказывается замкнут в представляемый и – увы – иллюзорный мир. С истиной Христос связывает человека только через веру, через божественное откровение, и истинное бытие обещает ему только по ту сторону земного бытия. Не так у Сократа. Здесь опора только на себя. И эта опора на себя есть опора на действительность, как она предстает в мышлении, только на истину, данную в мышлении. Образ мыслей Сократа и образ жизни Сократа непосредственно совпадают. Сократ был «воплощенной философией» (К.Маркс). Такую позицию редкий человек выдерживает. Правда, можно сказать, что каждый из нас в жизни таков, каков есть по сути. Только каковы мы, вот вопрос. Познать самого себя и было лозунгом Сократа. Все, что есть Сократ, буквально сделано, сотворено им самим. Без вмешательства каких-либо, тем более божественных, сил. Сократ как бы сам есть свидетельство могущественных сил человека, способных преодолеть в себе животное бытие, стать таким, каким хочу, и свое «хочу» построить на истинных идеалах. Это предельная мера свободы. Но ведь именно отсутствие свободы, зависимость от убогого общественного бытия и от собственной изуродованности этим бытием приводят нас к богу. «Нет божества без убожества», - лаконично констатирует Э.В.Ильенков. Богом человек достраивает себя. Бог – это духовный костыль человека. С Сократом человек строит себя. Своим собственным мышлением. За постановку задачи исследовать мышление Э.В.Ильенков в 1954 году был изгнан с философского факультета Московского университета. И с тех пор больше никогда не был допущен к студентам. Это распятие на философской голгофе через далее порождаемые этим фактом следствия, думаю, входит в состав причин его самоубийства. Действительность без ума – это безумная действительность. Без ума действующее в мире начало порождает не только хаос, но и чудовищ. Без ума действующим началом в мире становятся животные и полуживотные мотивы, обуздать которые мало могут и танки, и колючая проволока. Многообразие бытия столь впечатляюще, что часто кажется невозможным его подвести под какое-то единство и с позиций этого единого основания оценить каждый и любой образ, каждую и любую вещь. Действительность начинает представляться хаосом, выстраивание элементов которого выглядит калейдоскопической случайностью, зависящей от произвола непонятных сил. Усталая мысль приходит к неутешительному выводу о суетности бытия, к примирению с любым существованием, к равнозначности любой формы. Как хочется уйти обывателю за рамки разыгрывающихся драм и трагедий бытия! Здесь странными кажутся все человеческие стремления – от воли к власти до страсти к смерти. Чего только нет в этом диапазоне! Упорядочить это в мире, или, говоря современным языком, управлять этой стихией представляется делом бесконечно сложным. Зависть к «организации» муравьев и пчел вырастает из бессилия человека справиться со своей собственной свободой, со своей способностью делать или не делать, делать то или прямо противоположное. Биологически встроенные инстинктивные формы бытия кажутся идеальным механизмом управления индивидуальным поведением, механизмом, осуществляющим не только направленность действий каждого, но и исключающим необходимость какого-либо контроля за этими действиями. У индивида здесь нет цели как сознательного образа того, что он делает. Действия его предопределены, и он не знает о своей предопределенности как и вообще не знает себя. Он «не ведает, что творит», но кажется, что его поведение разумно. И в производстве манкуртов начинает мерещиться идеал. Тщета же человеческой суеты создает впечатление бессознательности и невменяемости бытия, но формирует отчетливое ощущение могучих сил за нашей спиной, которые то ли не хотят, то ли не могут умно организовать и облагоразумить этот мир. Ощущение подобного бытия заглядывает в душу каждого, и «душа начинает созерцать», пытаясь найти основание и смысл своего собственного существования. Но мир человеческий, восхваляя сознание и разум, всегда настороженно относился к свободному созерцанию бытия. Свободному - то есть не определенному потребностями тела и внешним насилием действительности, а вырастающему из движения самой души, ощутившей противоречие, казалось бы, самодостаточного и самосознающего своего существования и непонятной зависимой встроенности в этот сумасшедший мир. Ясно, откуда такая, мягко скажем, настороженность к свободному мышлению: и без свободы мысли человек никак сладить не может со своей свободой, создающей хаос бытия и мельтешение сознания; все самонасильственные меры человека, определяющие и консервирующие формы бытия (традиции, общие представления и т.д.) начинают казаться недостаточными, более того - как раз противоречащими собственно человеческой способности быть свободным. Мысль поэтому выглядит разрушающим началом. Но разве плохо, если возникшая, свободная от контекста приземленных обстоятельств мысль, начавшая созерцать душа, ищет земные пути ее движения, просматривает начала и концы самой себя и всей вселенской действительности, если она пытается придать своему свободному человеческому движению осмысленность и целесообразность, понять самое эту свободу не как алогичное «шараханье», а в каком-то ей одной присущем законе? Даже если с самого начала понятно, что этот неведомый закон свободы парадоксальным образом противоречит ее, свободы, исходному понятию. Ведь, казалось бы, ясно, что только незнание свободы, ее собственной логики движения, вынуждает действовать не в согласии с ней, а в ограничении ее. Так дело, однако, выглядит только в абстрактном рассуждении. А на самом деле свобода есть только принцип, принцип бытия, который осуществляет себя только в контексте наличных условий и обстоятельств. И как бы странно это ни прозвучало, первейшим из таких «обстоятельств» является сам человек. Иначе говоря, свобода каждого индивида осуществляется только через бытие другого человека. И надо добавить – через свободное бытие. Человеческое сознание еще и до возникновения соответствующих теорий предчувствовало, что человеческие проблемы заключены не в отношениях человека с природой, и не в отношениях его с богом, а в отношениях человека к человеку. В чем природа этих отношений и в каких формах они необходимо существуют, как эти формы возникают и снимаются и какие из них адекватно выражают собой сущность человека – эта проблема и становится в общественной науке основной, не решая которую невозможно создать целостный образ общественного бытия и его законов. Естественно, что вместе с этой проблемой должна решаться и проблема человека, его сущности, т.е. раскрытия для сознания того, посредством чего мы и оцениваем меру человечности существующих и мыслимых в идеале форм отношения человека к человеку. Человек вынужден двигаться по контуру своих собственных природно-материальных потребностей, выражать в пространстве и времени бытия природу этих «естественных обстоятельств», и свобода его с самого начала наталкивается на зависимость от самого себя, своих собственных телесно-природных потребностей. Эти потребности и диктуют характер поведения, способ действий, который вынужден согласовываться еще и с контурами внешних для человека обстоятельств, с особенностями всего того бытия, внутри и посредством которого он живет. Именно эти противоречия и разрешает человек в своем труде, с одной стороны, изменяя обстоятельства, стараясь придать им форму, соответствующую своим потребностям и интересам, а с другой – меняя характер и состав своих потребностей, изменяя себя. Так что в конечном счете происходит все более тесное согласование изменяющейся формы субъекта, как выражаются философы, с изменяемой формой действительности. Но если на дело посмотреть таким образом, и не привносить сюда предварительно никаких представлений, то окажется, что никакой свободы и нет, есть исторический процесс выстраивания форм согласования (если быть строгим, это надо выразить как процесс разрешения возникающих противоречий бытия), процесс, который с самого начала определялся природой тела и природой внешних условий. И вместе с тем сознанию ясно, что формы эти, в отличие от животных инстинктов, не даны человеку от самой природы, что он обречен их находить и создавать, а создав, закреплять. И тут происходит самое интересное: закрепив форму деятельности (ближайшим образом в орудиях труда), человек обрекает сам себя на необходимость осуществления этой формы. Иначе говоря, что человек сотворит, тем себя и принуждает. И если первоначальный акт творения был полностью определен естественно-природными потребностями и обстоятельствами, то теперь дело выглядит как самоопределение, как зависимость от своего собственного результата и вместе с тем как все большее освобождение от естественно-природной зависимости. Что это, если не становление и развитие свободы? Но опять не все так хорошо. Ведь свобода, т.е. процесс самоопределения себя в пространстве и времени человеческой жизни, есть зависимость человека от самого себя. Это могло бы показаться казуистикой, если бы это положение - зависимость человека от самого себя - так коротко и емко выражаемое философией, фактически не оборачивалось зависимостью человека от человека. Важнейшим обстоятельством бытия каждого индивида, как уже было замечено, является другой индивид. Только в совместной деятельности с другими человек и сам себя осуществляет как человек. Это предельно точная констатация факта удивительно трудно входит в сознание исторического человека. Трудно утвердить в мире принцип непосредственной общественности, положительная зависимость человека друг от друга индивидуальному сознанию не столь видна, сколь зависимость отрицательная, - и разрешение этой коллизии начинает находить себя в возникающих надындивидуальных общественных структурах, институтах, выполняющих, грубо говоря, функцию природных инстинктивных сил, которых нет в человеческом обществе, – функцию определения поведения индивидов, согласования и направления их действий. Эти надындивидуальные общественные формы (структуры, институты) возникают как антитеза индивидуального обособления, как вынесенная вовне общественная сила самого индивида, теперь управляющая им и организующая его действия в рамках смыслов общественного целого. Но было бы очень хорошо, если бы эти надындивидуальные общественные структуры и в самом деле определялись в своей деятельности интересами общественного целого. Как ни странно, целое для них является целью только в качестве условия осуществления собственных свобод и интересов тех групп людей, в руках которых, в частной собственности которых оказались сами эти структуры. Свобода одних становится организованной, защищающей себя и расширяющей себя силой против силы и свободы других. Проблемы человеческого бытия, сводятся ли они к смыслу жизни или к смыслу смерти, к свободе или справедливости, так или иначе входят в контекст представлений каждого индивида. Человек, как заметил Гегель, всегда метафизик, он всегда с большей или меньшей глубиной и серьезностью вхож в сферы, которые возвышаются над чисто физическим существованием. В это метафизическое (человеческое) бытие можно входить по-разному. Путь Ильенкова – это путь исторического мышления, берущего начало в попытках Сократа найти объективно-истинные измерения человеческой личности, путь ума, возвышающего себя усилиями Платона, Декарта, Спинозы, Канта, Гегеля, Маркса. Деятельностью этих людей выявляются объективные формы мысли, через призму которых человечество по сей день вглядывается в себя, в свою историческую и вселенскую бесконечность. В той мере, в какой оно умеет на этот путь вступить. Это трудный путь, гораздо более сложный, чем кажется обыденному сознанию, он многократно сложнее, чем первые тропинки Сократа, - но последний есть и останется нашим первым учителем истины. Потому и понимание Ильенкова должно начинаться с Сократа. Грустно признать, но Ильенков еще не вошел в состав мыслительной культуры в той мере, как того объективно требует сама культура. Такая печать, к сожалению, лежит на любой классике. Но «от него идут глубокие корни в различные пласты культуры – в науку, искусство, экономику, психологию, педагогику, эстетику, этику. Даже в политику. Там, где знание, культурно-творческая деятельность сталкиваются с классикой, там действительность сталкивается с Ильенковым» (Вопросы философии. 2000, №2. С.175). Сократ, как-то попав на базар, сказал: «Как много здесь того, чего мне не надо». Помните, как в недавние годы алчно глядящие на запад падали в американских супермаркетах в обморок? Как много там было того, что им было надо! Легко понять, что им не нужен ни Сократ, и ни Христос, и тем более Ильенков. Разве только как средство доступа к вожделенной вещи. Доступа к ее всеобщему образу – возникшему в недрах истории их современному богу, золотому тельцу, деньгам. Этот товарно-денежный фетишизм не случаен: товарам и деньгам поклоняются в том мире, где они оказываются и мыслятся единственными условиями индивидуальной свободы человека. Поэтому они и превращаются в идолов. Но Сократу же принадлежат и известные слова: «Все свое ношу с собой». Язвительный Вольтер не без ехидства однажды, но, разумеется, не по поводу Сократа, заметил, что все жалуются на недостаток всего, чего угодно, но никто не жалуется на отсутствие ума. Это чванливое самомнение еще долго будет обнаруживать себя в кровавых трагедиях человеческого бытия, в неутешной суете и скуке обыденной жизни, приводящим к ультрасовременным формам иллюзорного разрешения сомнительных проблем. Природа мышления, глубоко проанализированная Э.В.Ильенковым, стала теоретическим основанием педагогической практики воспитания слепоглухонемых, т.е. в тех условиях, где без понимания природы ума бессильны все потуги немыслящего сознания. Он должен был – почти в отчаянии! – еще раз прокричать миру: «Школа должна учить мыслить!» Но сделал это деликатно, расжевывая, как детям, эту древнейшую проблему. Там, где нет мышления, человечество всегда попадает в ситуацию мартышки с очками. Особенно страшными следствиями это оборачивается в образовательной практике. Измерить результаты последней можно мерой погружения человека в пространство религиозно-мистических, с одной стороны, и буржуазно-мещанских, с другой, представлений. По тому, насколько широко распространено это, насколько это господствует в мире, можно судить, в каком объеме убожество выходит из-под наших педагогических рук. Хотя и понятно – без ума и в обнимку с дьяволом человека не воспитать. Без ума никакие перестройки образовательной системы не помогут. «Друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь». Ибо надо искать не где светло, а где лежит. Откуда берется ум, это Э.В.Ильенков блестяще показал... |
07 2008 22:45:00
· 0 Комментариев ·  |
|
|||
| Нет комментариев. | |||
|
|||
| Пожалуйста, залогиньтесь для добавления комментария. | |||
|
|||
Рейтинг доступен только для пользователей.
Пожалуйста, залогиньтесь или зарегистрируйтесь для голосования. Нет данных для оценки.
| |||
|
|||
| 29 ноября врачи проведут общероссийскую акцию против ... 8 ноября профсоюзы проведут митинг в поддержку арест... Докеры Ейского морского порта начали «итальянскую з... Валентин Урусов сделал заявление в связи с преследо... 7 ноября в Москве левые силы проведут "КРАСНЫЙ МАРШ" Moody’s предсказал рекордное падение золотовалютных р... 12 сентября потеряла сознание участница голодовки ра... Московские больницы в ближайшие месяцы ждут внутрен... В Уфе участники акции протеста встретились с предста... 9 сентября 6 активистов профсоюза медиков начали голо... | |||
|
|||
| 5 ноября 2014 года в Вашингтоне пройдёт Марш Миллиона ... МВД Испании перебросило в Каталонию более 400 сотрудн... Митинг против запрета референдума о независимости. П... Работники школьных автобусов Нью-Йорка грозятся объ... Стачка на заводе Bombardie может закончиться 15 сентября В Китае 16 000 работников дочерних подразделений тайва... У берегов Ливии затонуло судно с 250 мигрантами Из-за забастовки на Air France, стартующей 15.09, под вопросо... В США начали забастовку работники автомобильной про... Пилоты Lufthansa 10 сентября провели забастовку в Мюнхене | |||
|
|||
|
|||
| И политики, и народ ждут волнений. Выходит, в волнениях участвовать некому! Н. Пащенко | |||
|
|||
|
|||