Сегодня Первое мая 1943 года. И дежурит тот, при ком можно писать.
Счастье! Какое счастье быть в этот день снова хотя бы на минуту
коммунистическим журналистом и писать о майском смотре боевых сил нового
мира!
Не жди рассказа о развевающихся знаменах. Ничего подобного не было. Не
могу рассказать и о захватывающих событиях, о которых ты бы с удовольствием
послушал. Сегодня все было много проще. Не было шумного многотысячного
потока людей, который в прежние годы бурлил на улицах Праги, не было того,
что я видел в Москве, - необозримого моря голов на Красной площади. Здесь
нет ни миллионов, ни сотен. Здесь всего лишь несколько коммунистов - мужчин
и женщин. Но значение нашего смотра от этого не меньше. Да, не меньше, ибо
это смотр сил, которые сейчас проходят под ураганным огнем и превращаются не
в пепел, а в сталь. Это смотр в окопах во время битвы. А в окопах нет
парадности, там носят полевую форму.
Все это ты чувствуешь по таким мелочам... Не знаю, поймешь ли ты меня,
товарищ, когда прочтешь мои слова, если ты не пережил всего сам. Постарайся
понять. Поверь, в этом была сила.
Утренний привет соседней камеры: сегодня оттуда выстукивают два такта
из Бетховена торжественнее, настойчивее, чем обычно, и стена передает их
тоже в ином, необычном тоне.
Мы стараемся одеться получше. И так во всех камерах.
К завтраку мы уже в полном параде. Перед открытой дверью камеры
дефилируют коридорные с хлебом, черным кофе и водой. Товарищ Скоржепа подает
три хлебца вместо двух. Это его поздравление с Первым мая, конкретное
поздравление заботливого человека. Передавая хлеб, он незаметно жмет мне
руку. Разговаривать нельзя, следят даже за выражением твоих глаз, но разве
нам не понятен немой разговор наших пальцев?
Во двор, под окна нашей камеры, выбегают на утреннюю получасовую
прогулку женщины. Я влезаю на стол и через решетку смотрю вниз. Может быть,
они заметят меня. Да, заметили! Поднимают сжатые в кулак руки и приветствуют
меня. Я отвечаю тем же. Во дворе сегодня радостно и оживленно, совсем иначе,
чем в другие дни. Надзирательница ничего не замечает или, может быть,
старается не замечать. Это тоже имеет отношение к майскому смотру.
Сейчас наша очередь гулять. Я показываю упражнение: сегодня Первое мая,
ребята, сегодня мы начнем по-другому, пусть дивятся конвойные. Первое
движение: раз-два, раз-два - удары молотом. Второе косьба. Молот и коса.
Чуточку воображения - и товарищи поймут: серп и молот. Я поглядываю кругом.
На лицах улыбки, все с энтузиазмом следуют моему примеру. Поняли! Правильно,
ребята, это наша маевка, а пантомима - наша первомайская клятва: пойдем на
смерть, но не изменим.
Мы снова в камере. Девять часов. Сейчас часы на кремлевской башне бьют
десять и на Красной площади начинается парад. Папаша, мы идем вместе с ними.
Там сейчас поют "Интернационал", он раздается во всем мире, пусть зазвучит
он и в нашей камере. Мы поем. Одна революционная песня следует за другой, мы
не хотим быть одинокими, да мы и не одиноки, мы вместе с теми, кто сейчас
свободно поет на воле, с теми, кто ведет бой, как и мы...

Товарищи в тюрьмах,
В застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами,
Хоть нет вас в колоннах...

Да, мы с вами.
Так мы, в камере э 267, решили завершить песнями наш первомайский смотр
1943 года. Но это еще не конец!
Посмотри, вон коридорная из женского корпуса расхаживает по двору и
насвистывает марш Красной Армии, "Партизанскую" и другие советские песни,
чтобы подбодрить товарищей в камерах. А мужчина в форме чешского
полицейского, который принес мне бумагу и карандаш и сейчас сторожит в
коридоре, чтобы меня не захватил врасплох незваный гость? А тот, другой,
инициатор этих записок, который уносит и заботливо прячет эти листки, чтобы
когда-нибудь, когда придет время, они снова появились на свет? За один такой
клочок бумаги оба могут заплатить головой. И они идут на этот риск, чтобы
перекинуть мост между скованным сегодня и свободным завтра. Они сражаются.
Смело и твердо они стоят на своих постах и, применяясь к обстановке,
сражаются тем оружием, какое у них есть в руках. Это совсем простые и
незаметные люди, без всякого пафоса, так что ты и не замечаешь, что они
вступили в бой не на жизнь, а на смерть, в котором они, сражаясь на нашей
стороне, могут победить или пасть.
Десять, двадцать раз ты видел, товарищ, как войска революции маршируют
на первомайских парадах, и это было великолепно. Но только в бою можно
оценить подлинную силу этой армии, ее непобедимость. Смерть проще, чем ты
думал, и у героев нет лучезарного ореола. А бой еще более жесток, чем ты
предполагал, и, чтобы выстоять и добиться победы, нужны безмерные силы. Эти
силы ты ежедневно видишь в действии, однако не всегда полностью осознаешь
их. Ведь все кажется таким естественным.
Сегодня ты снова их осознал. На первомайском параде 1943 года.
День Первого мая 1943 года нарушил последовательность моего рассказа. И
это хорошо. В торжественные дни воспоминания бывают немного иными, и
радость, которая сегодня преобладает надо всем, могла бы приукрасить эти
воспоминания.
А в "кинотеатре" дворца Печека совсем нет ничего радостного. Это
преддверие застенка, откуда слышатся стоны и крики узников, и ты не знаешь,
что ждет тебя там. Ты видишь, как туда уходят здоровые, сильные, бодрые люди
и после двух-трехчасового допроса возвращаются искалеченными, подавленными.
Ты слышишь, как твердый голос откликается на вызов, а через некоторое время
голос, надломленный страданием и болью, рапортует о возвращении. Но бывает
еще хуже: ты видишь и таких, которые уходят с прямым и ясным взглядом, а
вернувшись, избегают смотреть тебе в глаза. Где-то там, наверху, в кабинете
следователя, была, быть может, одна-единственная минута слабости, один
момент колебания, вспышка страха или стремление сохранить свое "я" - и в
результате сегодня или завтра сюда приведут новых людей, которые должны
будут с начала до конца пройти через все ужасы, новых людей, которых боевой
товарищ выдал врагу...
Смотреть на людей со сломленной совестью еще страшнее, чем на избитых.
А когда твои чувства обострила смерть, прошедшая мимо тебя, когда ты глядишь
глазами воскресшего из мертвых, тогда тебе и без слов ясно, кто заколебался,
кто, может быть, и предал, у кого где-то в глубине души на миг зародилась
мысль, что было бы не так уж страшно немного облегчить свою участь, выдав
кого-нибудь из самых незаметных соратников.
Слабые души! Какая же это жизнь, если она оплачена жизнью товарищей!
Обо всем этом я, вероятно, не думал в первый раз, когда очутился в
"кино". Но потом эти мысли часто приходили мне в голову. И наверняка они
появились еще в то утро, в обстановке несколько иной, там, где люди
познавались больше всего: в "Четырехсотке".
В "кино" я сидел недолго - час, полтора. Потом за моей спиной
произнесли мое имя, и два человека в штатском, говорившие по-чешски, подняли
меня в лифте на четвертый этаж и ввели в просторную комнату, на дверях
которой была цифра "400".
...Некоторое время в этой комнате не было никого, кроме меня и двух
моих провожатых. Сидя под их надзором на стуле в глубине комнаты, я
осматривался со странным чувством: "Кажется, знакомое место. Был я, что ли,
здесь когда-нибудь? Нет, не был. И все же я знаю эту комнату, я ее видел во
сне, в каком-то страшном, горячечном сне. Тогда она выглядела иначе,
вызывала отвращение, но это та самая комната Сейчас она приветлива, полна
солнца и светлых красок. Через широкие окна с тонкой решеткой видны Тынский
храм, зеленая Летна и Градчаны.
Во сне эта комната была мрачной, без окон, ее освещал грязновато-желтый
свет, в котором люди двигались, как тени... Да, тогда здесь были люди.
Сейчас комната пуста, и шесть тесно составленных скамеек чем-то напоминают
веселую лужайку с одуванчиками и лютиками. А во сне на всех скамейках сидели
люди с бледными и окровавленными лицами Вон там, у двери, стоял человек в
синей поношенной спецовке, в глазах его была боль. Его мучила жажда, он
попросил пить и медленно, как падающий занавес, опустился на пол.
Да, все это было, теперь я знаю, что это не сон. Жестокой, кошмарной
была сама действительность.
Это было в ночь моего ареста и первого допроса. Меня приводили сюда
раза три, а может быть, десять и уводили, когда мои мучители хотели
отдохнуть или брали в работу другого. Я помню, что прохладный кафельный пол
приятно освежал мои израненные босые ноги.
На скамейках тогда сидели рабочие завода Юнкерса - вечерний улов
гестапо. Человек в синей разодранной спецовке, стоявший у дверей, был
товарищ Бартонь, из заводской ячейки, косвенный виновник моего ареста. Я
говорю это с той целью, чтобы в моем провале не винили никого. Причиной его
не была чья-либо трусость или предательство одного из товарищей, а только
неосторожность и неудача. Товарищ Бартонь искал для своей ячейки связи с
руководством. Его друг, товарищ Елинек, отнесся несколько легкомысленно к
правилам конспирации, пообещав связать его с кем надо, хотя должен был
раньше поговорить со мной, что дало бы возможность обойтись без его
посредничества. Это была ошибка.
Другая, более тяжелая ошибка заключалась в том, что в доверие к Бартоню
вкрался провокатор по фамилии Дворжак. От Бартоня он услышал о Елинеках. И
семейством Елинеков заинтересовалось гестапо. Не из-за их основной
подпольной работы, которую они успешно выполняли в течение двух лет, а из-за
пустяковой услуги товарищу, услуги, которая была ничтожным отступлением от
правил конспирации. А то, что во дворце Печека решили арестовать супругов
Елинеков именно в тот вечер, когда у них был я, и что к ним явился большой
отряд гестаповцев, - это была уже чистая случайность. По плану
предполагалось арестовать Елинеков только на следующий день. В тот вечер за
ними поехали, так сказать, заодно, "на ура", после успешного ареста ячейки
на заводе Юнкерса. Мое присутствие у Елинеков было для гестаповцев не
меньшей неожиданностью, чем для нас их налет. Они даже не знали, кто попался
им в руки, и вряд ли узнали бы, если бы вместе со мной не...
Но все это я сообразил не сразу, а гораздо позже, при следующих
посещениях "Четырехсотки". Тогда я уже был не один. Люди сидели на скамейках
и стояли у стен. И часы бежали, принося всякие неожиданности.
Неожиданности были странные, которых я не понимал, и дурные, которые я
понимал слишком хорошо.
Впрочем, первая неожиданность не относилась ни к той, ни к другой
категории. Это был приятный пустяк, о котором не стоит говорить.
Вторая неожиданность: в комнату входят гуськом четыре человека,
по-чешски здороваются с гестаповцами в штатском... и со мной, садятся за
столы, раскладывают бумаги, закуривают, держат себя свободно, совершенно
свободно, словно они здесь на службе. Но ведь я знаю из них по крайней мере
трех... Не может быть, чтобы они служили в гестапо... Или все-таки? И они?
Ведь это же Р., столько лет он был секретарем партийной и профсоюзной
организаций, немножко бирюк, но верный человек. Нет, это невозможно! А это
Анна Вйкова, все еще стройная и красивая, хотя совсем седая, - твердая и
непоколебимая подпольщица... Нет, невозможно! А вон тот - это же Вашек,
каменщик с шахты в Северной Чехии, а потом секретарь тамошнего обкома! Мне
ли его не знать! Какие бои мы вместе с ним пережили на севере! И этому
человеку сломили хребет? Нет, невозможно! Но что им тут нужно? Что они здесь
делают?
Я еще не успел найти ответ на этот вопрос, как возникли новые. Вводят
Мирека, супругов Елинеков и супругов Фрид. Этих я знаю, их арестовали вместе
со мной. Но почему здесь также искусствовед Павел Кропачек, который помогал
Миреку в работе среди интеллигенции? Кто знал о нем, кроме меня и Мирека? И
почему тот высокий парень со следами побоев на лице дает мне понять, что мы
незнакомы? Ведь я его действительно не знаю. Кто бы это мог быть? Штых?
Доктор Штых? Зденек? Боже, значит, провалилась и группа врачей! Кто знал о
ней, кроме меня и Мирека? И почему меня на допросах в камере спрашивали о
чешской интеллигенции? Почему им вообще вздумалось связывать мое имя с
работой среди интеллигенции? Кто знал об этом, кроме меня и Мирека?
Найти ответ нетрудно, но он жесток: Мирек предал, Мирек заговорил. Еще
минуту я надеялся, что он, может быть, сказал не все, но потом привели
наверх еще одну группу, и я увидел Владислава Ванчуру {Владислав Ванчура
(1891-1942) - известный чешский писатель-коммунист, казненный
гитлеровцами.}, профессора Фельбера с сыном, почти неузнаваемого Бедржиха
Вацлавека {Вацлавек Бедржих (1898-1942) - известный чешский
критик-коммунист, казненный немецкими фашистами.}, Божену Пульпанову,
Индржиха Элба, скульптора Дворжака, всех, кто входил или должен был войти в
Национально-революционный комитет чешской интеллигенции, - все оказались
здесь. О работе среди интеллигенции Мирек сказал все.
Нелегки были мои первые дни во дворце Печека, но это был самый тяжелый
удар. Я ждал смерти, но не предательства. И, как бы снисходительно я ни
судил Мирека, какие бы ни подбирал смягчающие обстоятельства, как ни
старался вспомнить все то, чего он еще не выдал, я не мог найти иного слова,
кроме "предательство". Ни шаткость убеждений, ни слабость, ни бессилие
смертельно замученного человека, лихорадочно ищущего избавления, - ничто не
могло служить ему оправданием. Теперь я понял, откуда гестаповцы в первую же
ночь узнали мою фамилию. Теперь я понял, как сюда попала Аничка Ираскова, -
у нее мы несколько раз встречались с Миреком. Теперь было ясно, почему здесь
Кропачек и доктор Штых.
Начиная с этого дня меня почти ежедневно водили в "Четырехсотку", и
всякий раз я узнавал новые подробности - печальные и устрашающие. Мирек! Был
смелый человек, в Испании не кланялся пулям, не согнулся в суровых
испытаниях концентрационного лагеря во Франции. А сейчас он бледнеет при
виде плетки в руках гестаповца и в страхе перед зуботычинами предает друзей.
Какой поверхностной была его отвага, если она стерлась от нескольких ударов!
Такой же поверхностной, как его убеждения. Он был силен в массе, среди
единомышленников. С ними он был силен, так как думал о них. Теперь,
изолированный, окруженный насевшими на него врагами, он растерял всю свою
силу. Растерял все потому, что начал думать только о себе. Спасая свою
шкуру, он пожертвовал товарищами. Поддался трусости и из трусости предал.
У него нашли записи, и он не сказал себе: лучше умереть, чем
расшифровать их. Он расшифровал! Выдал имена. Выдал явки. Привел агентов
гестапо на нелегальную квартиру к Штыху. Послал их на квартиру Дворжака, где
были Вацлавек и Кропачек. Выдал Аничку. Выдал и Лиду, смелую, стойкую
девушку, которая любила его. Достаточно было нескольких ударов, чтобы он
выдал половину того, что знал. А потом, решив, что меня нет в живых и некому
будет его уличить, он рассказал и остальное.
Мне от этого хуже не стало. Я был в руках гестапо - что могло быть
хуже? Наоборот: его показания явились исходным материалом, которые лег в
основу всего следствия и как бы дал начало цепи, дальнейшие звенья которой
держал в руках я, а гестапо они были очень нужны. Только поэтому меня и
большую часть нашей группы не казнили в первые же дни осадного положения.
Выполни Мирек свой долг, эта группа вообще не попала бы в руки гестапо.
Обоих нас давно уже не было бы в живых, но другие уцелели бы и продолжали
работу.
Трус теряет больше, чем собственную жизнь. Так было и с Миреком
Дезертир славной армии, он обрек себя на презрение даже самого гнусного из
врагов. И, оставаясь в живых, он не жил, ибо коллектив отверг его. Позднее
он пытался как-то загладить свою вину, но коллектив не принял его. А
отверженность в тюрьме много страшнее, чем где бы то ни было.
...Узник и одиночество - эти понятия принято отождествлять. Но это
великое заблуждение. Узник не одинок, тюрьма - это большой коллектив, и даже
самая строгая изоляция не может никого оторвать от коллектива, если человек
не изолирует себя сам.
В тюрьме братство порабощенных подвергается особенно тяжкому гнету, но
этот гнет сплачивает и закаляет людей, обостряет их восприимчивость. Для
этого братства стены - не преграда: ведь и стены живут и говорят условными
стуками. Тюремное братство объединяет камеры всего этажа, связанного общими
страданиями, общей стражей, общими коридорными и общими получасовыми
прогулками на свежем воздухе, во время которых бывает достаточно одного
слова или жеста, чтобы передать важное сообщение и спасти чью-то жизнь.
Поездки на допрос, сидение в "кино" и возвращение в Панкрац объединяют все
тюремное братство. Это братство немногих слов и больших услуг. Простое
рукопожатие или тайком переданная сигарета раздвигают прутья решетки, за
которую ты был посажен, выводят человека из одиночества, которым его хотели
сломить. У камер есть руки: ты чувствуешь, как они тебя поддерживают, чтобы
ты не упал, когда ты, измученный, возвращаешься с допроса. Из этих рук ты
получаешь пищу, когда враги стараются уморить тебя голодом. У камер есть
глаза: они смотрят на тебя, когда ты идешь на казнь, и ты знаешь, что должен
шагать твердо, ибо твои братья видят тебя и ты не смеешь неверным шагом
ослабить их волю, заронить сомнение в их сердце. Это братство истекает
кровью, но оно неодолимо.
Если бы не его помощь, не снести бы тебе и одной десятой своего
бремени. Ни тебе, ни кому другому
В моем повествовании - не знаю, смогу ли я продолжать его (ведь
неизвестно, что сулит любой день и час), - часто повторяется слово, которое
служит названием этой главы "Четырехсотка"
Сначала "Четырехсотка" была для меня только комнатой, где я провел
первые часы в безрадостных размышлениях. Но это была не просто комната - это
был коллектив И коллектив бодрый и боевой
"Четырехсотка" родилась в 1940 году, когда значительно "расширилось
делопроизводство" отдела по борьбе с коммунистами Здесь устроили филиал
"кинотеатра", где, ожидая допроса, сидели подследственные, это был филиал
специально для коммунистов, чтобы не приходилось таскать арестованных по
всякому поводу с первого этажа на четвертый Арестованные должны были
постоянно находиться у следователей под рукой Это облегчало работу Таково
было назначение "Четырехсотки"
Но посади вместе двух заключенных, да еще коммунистов, и через пять
минут возникнет коллектив, который перепутает все карты гестаповцев.
В 1942 году "Четырехсотку" уже не называли иначе, как "коммунистическим
центром". Многое видала эта комната, не одна тысяча коммунистов, женщин и
мужчин, сменилась на этих скамейках, одно лишь оставалось неизменным' дух
коллектива, преданность борьбе и вера в победу.
"Четырехсотка" - это был окоп, выдвинутый далеко за передний край, со
всех сторон окруженный противником, обстреливаемый сосредоточенным огнем,
однако ни на миг не помышляющий о сдаче Это был окоп под красным знаменем, и
здесь проявлялась солидарность всего народа, борющегося за свое освобождение
Внизу, в "кинотеатре", прохаживались эсэсовцы и покрикивали на
арестованных за каждое движение глаз Здесь, в "Четырехсотке", за нами
надзирали чешские инспекторы и агенты из полицейского управления, попавшие
на службу в гестапо в качестве переводчиков - иногда добровольно, иногда по
приказу начальства Каждый из них делал свое дело одни выполняли обязанности
сотрудника гестапо, другие - долг чеха. Некоторые держались средней линии.
Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сложив руки на коленях и
устремив неподвижный взгляд вперед. Здесь можно было сидеть более
непринужденно, оглянуться, сделать знак рукой... А иной раз можно было
отважиться и на большее - в зависимости от того, кто из надзирателей
дежурил.
"Четырехсотка" была местом глубочайшего познания существа, именуемого
человеком. Близость смерти обнажала каждого: и тех, кто носил на левой руке
красную повязку заключенного коммуниста или подозреваемого в сотрудничестве
с коммунистами, и тех, чьей обязанностью было сторожить их или допрашивать в
одной из соседних комнат. На допросах слова могли быть защитой или оружием.
Но в "Четырехсотке" укрыться за слова было невозможно. Здесь были важны не
твои слова, а твое нутро. А от него оставалось только самое основное. Все
второстепенное, наносное, все, что сглаживало, ослабляло, приукрашивало
основные черты твоего характера, отпадало, уносилось предсмертным вихрем.
Оставалась только самая суть, самое простое: верный остается верным,
предатель предает, обыватель отчаивается, герой борется. В каждом человеке
есть сила и слабость, мужество и страх, твердость и колебание, чистота и
грязь. Здесь оставалось только одно из двух. Или - или. Тот, кто пытался
незаметно балансировать, бросался в глаза так, как если бы вздумал с
кастаньетами и в шляпе с пером плясать на похоронах.
Были такие и среди заключенных, были такие и среди чешских инспекторов
и агентов. В кабинете следователя иной кадил нацистскому господу богу, а в
"Четырехсотке" - большевистскому "дьяволу". На глазах у немецкого
следователя он выбивал заключенному зубы, чтобы заставить его выдать явки, а
в "Четырехсотке" дружески предлагал ему кусок хлеба. При обыске он начисто
обкладывал твою квартиру, а в "Четырехсотке" подсовывал тебе украденную у
тебя же сигарету - я, мол, тебе сочувствую.
Была и другая разновидность того же типа: эти по своей инициативе
никого не истязали, но и не помогали никому. Они беспокоились только о
собственной шкуре. Это делало их отличным политическим барометром. Они сухи
и строго официальны с заключенными? Можете быть уверены: немцы наступают на
Сталинград. Они приветливы и заговаривают с нами? Положение улучшается,
немцев, очевидно, побили под Сталинградом. Начинаются толки о том, что они
коренные чехи и что их силой заставили служить в гестапо? Превосходно!
Наверняка Красная Армия продолжает наступление - уже за Ростовом! Такой уж
это народ: когда тонешь, они стоят, засунув руки в карманы, а когда тебе
удается без их помощи выбраться на берег, они бегут к тебе с протянутой
рукой.
Люди этого сорта чувствовали коллектив "Четырехсотки" и старались
сблизиться с ним, ибо сознавали его силу. Но никогда они не принадлежали к
нему.
Были и такие, которые не имели никакого представления о коллективе. Их
можно было бы назвать убийцами, но убийцы - все-таки люди. Это были
говорившие по-чешски звери с дубинками и железными прутьями в руках.
Чехов-заключенных они истязали так, что даже многие гестаповцы-немцы не
выдерживали этого зрелища. У таких мучителей не могло быть даже лицемерной
ссылки на интересы своей нации или германского государства, они мучили и
убивали просто из садизма. Они выбивали зубы, били так, что лопались
барабанные перепонки, выдавливали глазные яблоки, били ногами, в пах,
пробивали черепа, забивали до смерти с неслыханной жестокостью, не имевшей
других источников, кроме звериной натуры. Ежедневно я видел этих палачей,
вынужден был говорить с ними, терпеть их присутствие, от которого все вокруг
наполнялось кровью и стонами. Нам помогала лишь твердая вера, что они не
уйдут от возмездия. Не уйдут, даже если бы им удалось умертвить всех
свидетелей своих злодеяний!
А рядом с ними, за тем же столом и как будто в тех же чинах, сидели те,
которых справедливо было бы назвать Людьми с большой буквы. Люди, которые
превращали организацию заключения в организацию заключенных, которые
помогали создавать коллектив "Четырехсотки" и сами принадлежали к нему всем
сердцем, бесстрашно служили ему. Величие их души тем больше, что они не были
коммунистами. Наоборот, прежде в качестве чехословацких полицейских они
воевали с коммунистами, но потом, когда увидели коммунистов в борьбе с
оккупантами, поняли силу и значение коммунистов для всего чешского народа. А
поняв, стали верно служить общему делу и помогать каждому, кто и в тюрьме
остался верен этому делу.
Многие подпольщики на свободе поколебались бы, если бы ясно представили
себе, какие ужасы ждут их в застенках гестапо. У наших тайных друзей в
тюрьме все эти ужасы были постоянно перед глазами, они видели их каждый
день, каждый час. Каждый день, каждый час они могли сами стать заключенными,
и им пришлось бы еще хуже, чем другим. И все же они не колебались. Они
помогли спасти тысячи жизней и облегчить участь тех, кого спасти не удалось.
Назовем их по праву героями. Без их помощи "Четырехсотка" никогда не могла
бы стать тем, чем она стала для многих тысяч коммунистов: светлым пятном в
доме мрака, укреплением в тылу у врага, очагом борьбы за свободу в самой
берлоге оккупантов.