— Ты спрашивала, что такое каньон. Вот он, — сказал Глеб.

Юма сидела на камне, ерзая задом по мятой газете. Ее ноги, в кроссовках с блестками болтались над пустотой. Внизу журчала вода. Река Каменка круто спускалась вниз, к серым скалам, зажавшим в тисках реку Тетерев.

— Какой же это каньон? Это речка, — Юма встала на камень ногами, и застыла над обрывом, как статуя – если бы статуя могла качаться от алкоголя. Глеб подался вперед, но остановился, боясь столкнуть ее вниз. Солнце падало за реку, в пожелтевший лес – как монетка в золотую казну. Подняв руки, Юма грелась в его мягких лучах, невесомая, будто осенняя паутинка. Подкравшись, Глеб осторожно обнял сзади ее ослабевшее тело, стащив его на пожухлую, загаженную траву.

— Ты свалиться могла, – говорил он в слепые от водки глаза. Рядом орала музыка, а подростки плясали возле выросшего на обрыве дуба. Табличка «Осторожно, оползень!», прибитая к его стволу, сбилась вкось, – и чтобы прочитать ее, пьяные смешно поворачивали вбок свои головы. Когда-то здесь стояло древлянское городище, потом – замок литовского войта, а сейчас в обрыв упирался запущенный провинциальный бульвар, полный гулящих студентов и участников свадебных церемоний. Над холмом стоял запах мочи и пива, – а Глеб с Юмой еще лежали на самом краю, слушая, как в  земле отражается топот чужих ног.

— Водка!, — крикнул Дианыч, возникая сверху с пластиковым стаканом.

Юма поднялась, опираясь на Глебову шею. Она глотнула алкоголь и повисла на нем, скользя вниз и заваливаясь к ногам.

— Идем в общагу, – сочувственно сказал Глебу Дианыч.

С тех пор, как Глеб подцепил Юму в клубе «Каньон», он ночевал в у нее в хрущевке, или в общаге коммерческого техникума на проспекте генерала Черняховского, куда водила его Юма. Общежитие угадывалось среди панельных домов. Толпа пьяных студентов повалила туда после заката, когда солнце упало в гранитную пропасть каньонов – а на другой стороне, на обрывах Малёванки, зажглись костры пикников.

Tетка на вахте встретила их угрюмым взглядом исподлобья.

— Юля Масенко. Седьмая комната, – сказал Глеб, показывая на Юму.

Дианыч не глядя прошел мимо. Его мать, Диана Вацловна, тридцать лет проработала тут уборщицей – пока не повесилась на решетке окна в туалетном блоке. Дианыч ушел из техникума, но ночевал в общаге почти каждую ночь – и ни его, ни его друзей никогда не останавливали на вахте.

Они шли по крашеному в зеленый цвет коридору, с облупленными, как варенное яйцо, стенами – а общага вокруг жила криками, девичьим визгом и диким смехом пьяных студентов. Дианыч успевал стрелять сигареты и тиснуть кому-то руки, а на плечах Глеба висела трезвеющая Юма. Он занес ее в сизую от дыма комнату, где сидела Наталя — низкорослая грудастая девушка, которую знали здесь, как новую жену Дианыча. Натале было семнадцать лет, и она училась в пединституте. Этот вуз готовил учителей иньяза для сельских школ. С ней были подруги – они быстро накрывали на стол из поставленных рядом табуретов, покрытых яркими полосами газет.

«...езидент подписал указ», – прочитал вслух Глеб, беря в руки две стакана, – для себя и для Юмы. Лежа на скрипучей койке, она смотрела на него с пьяной нежностью на лице, слишком юном для морщин и похмельных мыслей.

Кто-то ломился в комнату, – но Дианыч наотмаш ударил его дверью, выкинув назад в коридор. Глеб смотрел на стены. Они были обклеены обложками женских журналов, резными сердечками и снимками кинозвезд. Над койкой Натали висела шторка с буквой «С», вышитой нитками по замацанной жирными пальцами ткани.

— Будьмо, — крякнул Дианыч, под крик несмолкающего радио. Их было шестеро, – вместе с подружками Натали. Все выпили по стакану самогона, выгнанного из мелясы – черной патоки, какую дают на фермах коровам. Все съели по бутерброду со шпротным паштетом, все ловили в банке скользкие шампиньоны и хрустели на зубах домашними огурцами. Девочки говорили о родителях, о каких-то фильмах, о красивых учебниках, с библейскими картинками – подарок франкфуртских баптистов их институту. Раскрасневшись, Наталя вытащила альбом со свадебными снимками однокурсницы. Она старалась показать Дианычу фасон белого платья, отвлекая его от сисек своей подружки.

Глеб смотрел на них с теплотой и любовью. Он поставил на табурет стакан, и обнимал Юму, сжимая под свитером ее мягкую грудь. Сельское воспитание боролось тут с городским пороком, сдаваясь ему без боя, как сдаются всем эти первокурсницы – за бутылку «Мартини» или входной билет в клуб. Глеб представлял себе, как эти девчонки будут учить детей немецкому в мертвых селах где-то под Чудновом и Олевском. Черные, потонувшие в ночной грязи улицы, с силуэтами заколоченных домов. Годы в общаге будут лучшими в их жизни.

Он почувствовал на себе взгляд Юмы. Она смотрела на него в сизом табачном дыму, снимая с себя футболку. А напротив Наталя выталкивала с койки подружку, задергивая расшитую шторку.

Утром Глеб сразу встал, нащупывая ногами обувь. Лежать на койке вдвоем было неудобно. Юма спала ничком, раскинув плетями руки. Между грязных тарелок валялись снимки из фотоальбома: белые невесты и умильно смотрящие в кадр малыши.

Глеб подошел к окну, где рождался серый выходной день. Высокий забор целиком закрывал двор – чтобы никто не лазил в окна обшаги. За решеткой стояли поросшие деревцами руины, с маленькими окнами, похожими на бойницы. На заборе висели фотографии и плакаты. Глеб щурился, пробуя разобрать слова – а потом оделся, и вышел из комнаты.

Вахтерша спала на раскладушке прямо у входа. Влажный воздух на улице был сладким после перегара общаги. Обогнув ее, Глеб подошел к руинам. Бомжи уже выходили из них на свой утренний промысел. Плакаты давно сгнили под дождем, разлезаясь на большие куски. Пришлось соединять их руками, вчитываясь в расплывшиеся буквы.

Окруженные домами развалины были кельями старой житомирской Юридики. Король Август Моцный основал здесь иезуитский коллегиум, где набранных из простонародья студентов учили языку, вере и законам своих господ. Надписи на украинском и польском венчал выцветший лозунг: «Україна — частина Європи».

Когда Глеб вернулся, в общаге уже не спали. Дианыч сидел на кровати в одних трусах, сжимая в руке сигарету. А Наталя возилась за своей шторкой с вышитой буквой.

— Что такое «С»?, – спросил Глеб

— Саша. Имя мое, — ответил ему Дианыч, старясь подкурить от выдохшейся зажигалки.

Глеб вдруг понял, что никогда не слыхал его раньше. Все в общаге звали Дианыча по имени матери, которая отдала этому бараку свою жизнь, – пока не устала бороться с туберкулезом.

— Саша, — сказал Глеб, — будто обращаясь к новому человеку. — Саша, а почему вы с мамой здесь жили? Ты говорил, у тебя есть квартира на Крошне?

Дианыч встал, и пошел к окну, сбив вниз сигаретный пепел.

— При немцах тут была большая тюрьма, — сказал он, выдохнув дым в сторону руин. — Мама там родилась. Ее вынесли на улицу, отдали каким-то людям. А все родные остались в подвалах.

Глеб сел на койку Юмы. Она взяла его руку, приложив ее к своему голому теплому животу. Юма улыбалась, и Глеб ласково улыбнулся в ответ.

– Если родится дочь, назовешь ее Юридикой.