За прошедшие 120 лет Маркса читали и понимали совершенно по-разному. В Социал-демократическом и коммунистическом движениях Маркс считался выдающимся экономистом, доказавшим эксплуатацию, непременное крушение капитализма и неизбежность пролетарской революции. Такая «марксистская политическая экономия» была интегрирована в мировоззренческий марксизм, знавший наперёд советы на все вопросы истории, общества и философии. 

Хотя этот всезнающий марксизм и был бесполезен для анализа, он был прекрасно приспособлен для целей пропаганды и как инструмент власти в отношении тех, кто сомневался в линии партии. Уже в двадцатые и тридцатые годы против такого марксизма поднималась критика слева, которая, однако, была задушена фашизмом и сталинизмом и позднее, во время холодной войны, тоже не была услышана. Положение изменилось в шестидесятые годы, когда вместе со студенческим движением и протестами против войны во Вьетнаме стали иначе читать Маркса. По ту сторону классического рабочего движения образовались «новые левые», видевшие себя с самого начала между двумя фронтами: с одной стороны – против мировой капиталистической системы, с другой стороны – против авторитарного и догматично-застывшего коммунистического движения, воспринимавшегося как стабилизирующее власть. 

 

Эти новые левые не были ни в коем случае однородны. Касательно критики марксистской ортодоксии, сильно упрощённо можно различить два направления. С одной стороны доносилась критика, что профсоюзы и партии рассматривают рабочий класс как объект, которым нужно управлять, а не как боевой, сопротивляющийся субъект. Теоретические основы этого властного обращения с классом были увидены в объективизме и экономизме традиционного марксизма. В противоположность объективным экономическим законам подчёркивалась классовая борьба как важнейший мотор общественного развития. 

Для штудирования Маркса это означало, что в «зрелом» экономическом труде констатировали либо «экономизм», либо выставляли на первый план отрывки, в которых речь шла о классах и борьбе. В шестидесятые годы такое направление критики встречалось в особенности в итальянском опрераизме, распространившемся в семидесятые также на другие  страны. В западной Германии это были в первую очередь Карл Хайнц Рот и журнал «Автономия», которые ориентировались на этот тезис. Так же находятся корни Тони Негри в операизме.  

Если различные операистские течения критиковали в марксистской ортодоксии перебор в структурно-теоритическом аспекте, второе критическое течение целилось скорее в противоположность, она упрекала ортодоксию в теоретической поверхностности. Марксистские категории должны были сначала быть освобождены от догматических помех ортодоксии, марксову критику политической экономии следовало вообще «реконструировать», причём в особенности методические вопросы выходили на первый план. 

Важными представителями этого направления в западной Германии были Ганс-Георг Бакхаус и Гельмут Райхельт, ясно показывавшие, что прежде всего форма категорий (т.е. форма стоимости в противоположность к, зачастую поверхностно понимаемой, субстанции стоимости) была упущена в марксизме. Этим самым марксизм мог определить капитализм как отношение эксплуатации, но специфика формы этой эксплуатации, отличающая капитализм от докапиталистических способов производства, оставалась в целом неохваченной. 

Исходя из такого анализа формы в западной Германии начались «дебаты о произведении государства» и дебаты о мировом рынке, а также различные попытки «реального анализа» актуального движения капитала. В формальном анализе семидесятых годов коренится так же подчёркиваемая с начала девяностых годов Робертом Курцем и журналом «Кризис» «критика ценности», как и вышедшее несколько лет назад на немецком языке исследование Мойше Постоуна «Время, работа и общественная власть». Дебаты в семидесятые годы были разожжены так же различными попытками модернизировать традиционный марксизм, как, к примеру, Фритцем Хаугом. В некоторых чертах модернизированный марксизм представлен Алесксом Каллиникосом, находящим резонанс, прежде всего в движении критиков глобализации. 

Сильные и слабые стороны упрощённо представленных критических движений соотносятся по большей части комплиментарно. Если у операистского движения зачастую можно было установить определённую поверхностность в обращении с марксовыми категориями стоимости, игнорирование таких концепций как анализ форм стоимости или фетишизм и иногда идеализированное отношение к актуальной борьбе, у другого направления занятие классами и их борьбой оставалось далеко позади всё более глубокого теоретического копания. Здесь было особенно проблематично, когда не были замечены границы развития категорий и предпринимались попытки «вывести» всё существенное в государстве, обществе и сознании из основных категорий критики политической экономии. 

В случае с трудами Маркса речь идёт об огромном незаконченном теоретическом труде. Не только многие тексты состоят из неопубликованного и незаконченного, исследования самого Маркса остались большей частью незавершены. Прежде всего, в теоретическом развитии Маркса была не только последовательность, но и ряд переломных моментов. Таким образом, не стоит использовать Маркса как цитатную щебёнку или выдавать его труды за «Марксову позицию», не учитывая их контекста. А именно это и есть любимый способ, как критиков Маркса, так и марксистов.  

Так, критиками марксизма очень часто подчёркивалось, что из заметок о средствах производства и условиях производства на полутора страницах одного предисловия от 1859 года нельзя «дистиллировать» никакого «исторического материализма». Но и многие «недогматичные» марксисты также некритично обращаются с теми текстами, которые они сами находят хорошими. Знаменитые «Тезисы о Фейербахе»  от 1845 г., впервые опубликованные Энгельсом после смерти Маркса, часто считаются основным документом новой науки об обществе и истории. И одиннадцатый тезис («Философы только по-разному интерпретировали мир, следует его изменить») охотно используется как убийственный аргумент, если противник слишком уж много теоретизирует. 

То, что эти тезисы были нацарапаны в блокноте Марксом, когда он занимался совершенно конкретным философом, и он никогда их не использовал, не учитывается. Особенно касательно одиннадцатого тезиса охотно забывается, что у Маркса больше нигде нельзя найти конфликта, тем более взаимоисключающего, между понятиями  «интерпретировать» и «изменять». Столь же поверхностное отношение можно установить и с другими текстами, к примеру, со знаменитым «Вступлением» от 1857 г., которое охотно используется как методический ключ к «Капиталу», хотя и совсем не было написано на уровне тех знаний. 

Серьёзное изучение трудов Маркса должно не только серьёзно относиться к  контексту текстов, но и составленные заранее предрассудки о теории Маркса, которые можно получить в школе, через масс-медиа или содержащиеся в голове после общения с «марксистами», следует подвергнуть сомнению – начиная с «изма». На распространённые разговоры о «марксистской системе» (даже К. Х. Рот запросто ссылается на неё) Маркс не только грубо отвечал, что не является марксистом, он сопротивлялся предположениям, что он создал «систему». 

Глупость и догматические искажения строителей марксистской системы, особенно марксизма-ленинизма, были и тогда слишком очевидны. Поэтому сегодня едва ли можно получить марксизм без «приправы»: существуют недогматические, открытые, плюралистские и ещё какие-нибудь марксизмы. Но все эти милые атрибуты не могут скрыть, что конструкция «изма» требует критерия разграничивания, который либо должен быть основан догматично или (когда утверждается, что «марксизм» не исходит из принципов) таким неопределённым, что ни о чём больше не говорит. 

Особенно проблематичны так же все виды историко-философских конструкций. Они предполагают, что историческое развитие создало одно привилегированное место, с которого просматривается не только прошлое, но и будущее движение истории. Будущее развитие различно определялось традиционным марксизмом (постоянно растущий и становящийся всё более сознательным пролетариат побеждает в революционном акте буржуазию, капитализм угождает в кризис, империалистические силы разделывают друг друга в войнах), но постоянно выдавалось за неизбежный результат объективных закономерностей. Такие исторические философии ещё отнюдь не вымерли. 

Выше, корни «критики ценности» Курца и журнала «Кризис» были помещены в формо-аналитическую критику традиционного марксизма. С их теорией коллапса, которая напоследок утверждением Курца о «стремлении капитала к смерти» выводится в мистику, они, тем не менее, одновременно застряли в традиционном марксизме. Прогнозы таких историко-философов до сих пор лишь постоянно позорились. Они основываются на абсолютизации современных тенденций развития, не учитывая экстраординарную приспособляемость и потенциалы интеграции развитого капитализма. 

Если капитализм и приблизится к своему концу, то едва ли из-за автоматически действующих тенденций, а потому что люди будут сыты по горло его условиями и покончат с ним. Историко-философские конструкции можно найти и у Маркса, но, прежде всего у «молодого» Маркса «Парижских манускриптов» и у «среднего», времён «Коммунистического манифеста». В «Капитале» они больше не играют никакой роли.  

Когда берёшься за «Капитал», для начала следует иметь в виду, что вообще представляет Маркс: он хотя и использует огромное количество примеров из современного ему английского капитализма, но не он является предметом «Капитала», и не «капитализм конкуренции 19-ого столетия», как говорил Ленин (к чему следовало добавить теорию монополистского капитализма). Маркс претендовал, более того, на то, чтобы показать основные взаимосвязанности капитализма или, как он сам это сформулировал, «капиталистический способ производства в его идеальном сечении». То есть речь идёт не о каком-то определённом, эмпирически присутствующем капитализме, но о тех структурах, которые лежат в основе всякого капитализма. 

Тем самым Маркс аргументирует на чрезвычайно высоком уровне абстракции, но именно поэтому мы даже сегодня можем что-то извлечь из «Капитала». Как минимум по его претензии, марксов анализ опирается не только на 19 столетие. Поэтому сначала нам не нужно, как писал Карл Хайнц Рот, отделять его от его привязанности к 19 веку. В некотором смысле можно сказать, что «Капитал» больше подходит 20 и 21, чем 19 столетию. 

Некоторые из проанализированных Марксом центральных механизмов развили своё влияние только в 20 веке, как например «продукция относительной прибавочной стоимости»: расширение прибавочной стоимости посредством уменьшения ценности рабочей силы из-за уменьшения цен на продукты питания и потребления могло наступить только после того, как само потребление стало достаточно капитализированным, что произошло лишь в 20 веке. Также и управление движением накопления посредством системы финансов и кредитов, процесс, который Маркс исследовал в третьем томе «Капитала», происходит в глобальных масштабах лишь с последней четверти 20-ого столетия.  

Высокий уровень абстракции «Капитала» имеет и свою цену. Представление капиталистического способа производства в его идеальном сечении собственно означает: речь идёт не об анализе капиталистического способа производства в его конкретной, пространственно-временной действительности. Подобный анализ, однако, не заключается просто в том, чтобы дополнить общие закономерности конкретными данными. Капиталистический способ производства не существует как «идеальное сечение», он всегда интегрирован в конкретные социальные и политические отношения; он всегда обладает определённым историческим характером. 

Часто эта разница между проанализированным Марксом идеальным сечением и конкретной формой капиталистического хозяйствования недопустимо сокращается. Некоторыми марксистами тем, что они не придают значения этой разнице, растворяют её в конечном итоге в никчёмные исторические различия пред лицом всегда одинаковой капиталистической эксплуатации, или тем, что они хотят всё социальное «вывести» из экономических категорий. Критиками Маркса эта разница, напротив, делается аргументом против марксовой теории: так как реальность всё же отличается от теории, что-то в теории должно быть неправильно.  

[...] так же аргументирует и Рот. Так он критикует марксову концепцию «дважды свободного рабочего». Рабочие, по Марксу, должны быть свободны в правовом плане, чтобы вообще быть способными продавать свою рабочую силу капиталу, они также должны быть свободны от средств к жизни средств производства, чтобы они были вынуждены продавать свою рабочую силу капиталу. Рот констатирует, что эти условия в любом случае присутствуют в капиталистических метрополиях (но и там не повсюду), в то время как в странах «Третьего мира» они никогда не были господствующими, многие капиталистические отношения эксплуатации основываются на несвободном, насильственно-принудительном труде. 

Что Маркс описывал в «Капитале», было капиталистическим в капитализме, то есть тем, что отличает этот способ производства от всех докапиталистических. К этому относится, что он может создать эксплуатацию без того, чтобы существовало насилие между теми, кто эксплуатирует, и теми, кто эксплуатируется. Насилие может ограничиваться «бессубъектным насилием» буржуазного государства, которое одинаково принуждает буржуазию, и пролетариат придерживаться правил буржуазного права: все равны и свободны, их собственность защищается, общепринятая форма общения – это договор, несоблюдение которого санкционируется.     

То, что эксплуатация происходит между неравными, что несвободные эксплуатируются, – такое было при всяком докапиталистическом способе производства. Но так, чтобы между равенством и свободой с одной стороны и эксплуатацией с другой не должно быть противоречия, это принципиально ново. Исторически реальный капитализм не совпадает с этим идеальным сечением, он есть всегда соединение из капиталистических и некапиталистических элементов. Чтобы проанализировать это соединение, а не просто описывать, нужно держать наготове понятие «капиталистического». 

Этими размышлениями нельзя обезоружить всякую критику марксовой теории. То, что Маркс претендует на то, что он анализирует идеальное сечение капиталистического хозяйствования, не означает автоматически, что ему это удалось во всех пунктах. Всегда следует проверять, не занимался ли Маркс в том или другом месте каким-нибудь преходящим явлением, так что он предполагал связанную с капиталистическим способом производства необходимость там, где  существовало лишь преходящее соприкосновение. 

Подобным образом обстоит дело с утверждаемым Марксом необходимым существованием товара Деньги: товар Деньги не должен циркулировать сам, как деньги, но должен, так сказать, служить якорем для всей денежной и кредитной системы. Этого, с коллапса валютной системы Бреттона Вудза, в которой отдельные валюты были связаны с US-долларом, а доллар – с золотом, определённо больше нет. 

При чтении «Капитала» следует обращать внимание не только на уровень абстракци, но и на построение. Последовательность категорий ни в коем случае не случайна или ориентирована на дидактические предположения. Маркс «развивает» категории, т.е. он пытается ясно показать, что категории на определённом уровне являются неизбежно неполноценными и поэтому делают необходимыми другие категории, либо уровень, на котором до сих пор происходила аргументация, должен быть покинут. Последовательность исследования ещё и сама транспортирует определённую информацию о том, что исследуется. Эта информация полноценна, только когда мы добираемся до конца исследования. 

Анализ, предоставляемый Максом в «Капитале» нельзя потреблять отдельными кусками, следует приняться за всё «меню». Если выломать часть из этого исследования, то мы располагаем не только чем-то незавершённым, но и чем-то, что само по себе является всегда неверным. Поэтому следует изучать все три тома «Капитала», если мы хотим что-то из него извлечь. Поэтому Маркс долго сопротивлялся требованиям Энгельса опубликовать хотя бы первый том «Капитла», хотя он ещё не завершил остальное. Когда он, в конце концов, согласился, то он сделал это лишь потому, что считал, что завершит остальные тома в течение года – что оказалось величайшей ошибкой.  

Не только традиционный марксизм ориентировался на первый том, ведь там, казалось бы, можно было найти всё самое важное, теорию ценности работы, объяснение эксплуатации, прибавочной стоимости и накопления, и в конце короткий (и весьма спекулятивный) взгляд на будущую кончину капитала. Восприятие первого тома преобладает до сих пор. Весь размах аргументации остаётся большей частью вообще незамеченным. Это имеет значительные последствия. 

«Развивающееся» исследование производит следующий эффект, т.е., что многие темы многократно повторяются  на различных уровнях аргументации. Накопление (Akkumulation) играет роль не только в первом тома «Капитала», она появляется с новыми условиями во втором томе, и на конец ещё раз – в третьем. Если мы пытаемся понять накопление только с условиями из первого тома, то этого слишком мало. То же самое и с фетишизмом, который не ограничивается только товарным фетишизмом первой главы. Тема фетишизма пронизывает все три тома и выливается, в конце концов, в «тринитарную формулу»: натурализация капиталистического способа производства не только структур повседневного сознания, но и буржуазной экономической науки. 

Классы и классовая борьба  

Без обращения к категориальному построению критики политической экономии нельзя так же понять и Марксову классовую теорию. О классах в «Капитале» в довольно больших отрывках речь ведётся лишь между делом, но не в систематическом смысле. Это привело к ошибочному мнению, что в «Капитале» классы и борьба не играют важной роли, что речь идет, прежде всего, о структурах и объективных тенденциях. В зависимости от того, как относились к такому пониманию, структуры предпочитались классам и борьбе или особенно выделялись те отрывки, где речь шла о борьбе (борьба за границы рабочего дня, борьба на фабрике), чтобы показать, что борьба тоже является в «Капитале» важной темой.  

При обеих реакциях не замечался общий смысл аргументации Маркса. Маркс применяет в первом томе очень узкое структурное понятие класса и отличает тех, кто располагает средствами производства, от тех, кто ими не располагает. В традиционном марксизме этой простой конструкции служила как достаточное определение «буржуазии» и «пролетариата». Из картины при этом выпадали не только подразделения этих простых понятий; прежде всего власть класса зачастую понималась как личная, намеренная власть одной группы над другой. Таким образом, прочтения «Капитал» низводится до уровня «Коммунистического манифеста», старшего на 20 лет, когда Маркс вместо критики экономических категорий практиковал всего лишь альтернативное использование существующих категорий буржуазной экономии.  

Личные и намеренные отношения власти типичны для докапиталистических обществ. Специфично капиталистическая форма власти – напротив, передаётся вещественно. Тем, что люди относятся к продуктам своего труда как к товарам, а к средствам производства как к капиталу, они конструируют собственным поведением определённую вещественную логику (товары нужно продавать, капитал нужно использовать), которая встречается им снова как кажущаяся объективной рациональность. Капиталистическое классовое общество является подсознательным и непреднамеренным результатом этой вещественной логики – что не исключает того, что эта классовая власть не становится осознанной и преднамеренной, это, однако, не есть важный пункт. 

Теория Ленина о монополиях (не смотря на такие её экономически-теоритические дефициты, что она уравнивала рост отдельных предприятий и уменьшение их числа с монополизацией, т.е. с коренной переменой экономического посредничества) была в этом смысле значительным шагом за Марксову критику политической экономии: безличные отношения власти растворились в личных, «хозяева монополий» якобы прививают обществу свою волю, вещественная логика не играет больше никакой роли. Многие операистские теории  тендируют подобным образом к тому, чтобы сократить вещественно осуществляемую власть до намеренной власти определённого класса, как во многих дебатах семидесятых годов речь велась о «кризисе» как об ответе капиталистов на борьбу рабочих и работниц.

В капитализме периферии из-за сильного переплетения капиталистического и докапиталистического способов производства личные и намеренные отношения власти играют куда большую роль. Чтобы быть в состоянии исследовать эти смешанные отношения, нам требуется ясное понятие безличной, классовой власти. С таким понятием капиталистической классовой власти, однако, нельзя начать исследование категорий, оно скорее будет его результатом. Поэтому запланированная глава о классах находится не в начале, а в конце «Капитала». 

Вещественно организованная власть приносит с собой «фетишизм, прилипающий ко всем продуктам труда, как только они производятся как товары». При этом фетишизм означает непросто форму «неправильного» или манипулированного сознания. Речь идёт, более того, о спонтанном рассмотрении определённой практики: если практика актёров определяется только вещами, то вещи получают общественные качества. Этому фетишизму, происходящему из общественной практики, подчиняются все классы. 

Поэтому для взгляда на функционирование капитализма нет заранее привилегированного места: ни капиталисты, заботящиеся об использовании капитала, ни рабочие и работницы, непосредственно эксплуатируемые, не находятся в таком месте. С «точкой зрения рабочего класса» не выиграть и цветочного горшка. Классовая борьба разыгрывается сначала в капиталистических рамках. Для эксплуатируемых важно для начала материально и правово обеспечить своё положение внутри эксплуатации. 

То, что с капиталом борются, не означает, что в этой борьбе уже должно быть нечто антикапиталистическое. Борьба против капитализма всегда является историческим исключением. Переоценивать действительную борьбу – это, как минимум, тенденция в операизме. Так же и Карл Хайнц Рот с одной стороны устанавливает, что не стоит ожидать, что «глобальные низшие классы» рано или поздно взбунтуются против капитализма, с другой стороны он пишет: «Несомненно, мы можем исходить из того, что для глобальных низших классов, подавляющего большинства из 6,4 миллиардов человек на сегодня, капитализм потерял свою социальную легитимацию». Большая часть этих 6,4 миллиардов, вероятно, вообще не размышляет о «капитализме», а пытается просто выжить. Но те, кто не могут примириться со своей участью и спрашивают о её причинах, приходят к совершенно разным ответам в спектре от человеческой несправедливости вообще, через неспособности определённого правительства, до жадности определённых капиталистов или банков или даже евреев (либо как в некоторых азиатских странах: китайских торговцев). «Капитализм» редко делается ответственным, поэтому в странах «Третьего мира» и отчасти в восточной Европе желают «правильный» капитализм, т.е. такой, который должен функционировать без жадности, насилия или коррупции.  

Карл Хайнц Рот по праву исходит из того, что капитализм следует анализировать лишь как мировую систему. Ещё у Маркса было такое ожидание, когда он объявил в «Капитале», что мировой рынок является  «базисом и жизненной атмосферой капиталистического способа производства». Вопросом, однако, является, каким образом следует проводить анализ капиталистической мировой системы. Многие марксисты видели в «Капитале» описание капитала, ограниченного национальным государством, к которому затем присоединяется мировой рынок. Последовательность категорий (после книги о Капитале должны были, по задумке, последовать книги о Государстве и Мировом Рынке) воспринимается при этом как последовательность расширения анализа. 

Национальная экономия постоянно предполагает (государственно-определенную) границу к другим национальным экономиям, без мирового рынка национальная экономия не может быть проанализирована. В «Капитале» мы находим не готовый анализ национального капитализма, а только категориальные предпосылки для исследования национальной экономии и мирового рынка – исследования, касательно которого у Маркса существуют лишь немногочисленные намёки. 

В марксистской традиции эта теоретическая пустота была заполнена в первую очередь теориями империализма. Но в особенности теория империализма Ленина остаётся далеко позади достижений критики политической экономии Маркса. На недостатки её теории монопольного капитализма было уже указано выше. К этому присоединяется экономистски урезанная теория государства, любимая ещё и сегодня в различных формах: государство сводится к «инструменту» «монополий», чьи интернациональные экономические интересы должны быть осуществляемы или охраняемы. То, что общие капиталистические интересы (кроме совершенно общего заинтересованности в сохранении капиталистического способа производства) едва ли встречаются в готовом виде и ждут инстанции, которая бы их претворила в жизнь, не замечается этим упрощённым пониманием государства как «инструмента». 

Экономические сокращения классической теории империализма следует скорей оставить позади. Кстати, не всякая концепция теории империализма является лучше, чем она. В своей книге «Empire» Хардт и Негри намекают уже в заглавии на отличия от «империализма». Но их критика теорий империализма заключается исключительно в том, что они сегодня «больше не являются действительными», т.к. национальные государства потеряли свою основную роль в процессе глобализации. Традиционный экономизм не критикуется ими вообще, признаются действительными лишь якобы новые, сомнительные обстоятельства. Настоящей критики дефицитов теории империализма, однако, ещё не происходит.  

Карл Хайнц Рот подчёркивает как важнейшую черту «грабительско-экономический» характер современной аккумуляции,  намеревающийся платить рабочей силе меньше, чем нужно для её воспроизводства. Также Дэвид Харви рассматривает в своём тезисе об «аккумуляции через экспроприацию» что-то вроде грабительской экономики, которая, кстати, относится не только к рабочей силе, но и к присвоению ресурсов чужых стран, к банковским и биржевым скандалам и т.п. Оба упрекают Маркса в том, что он помещает подобные механизмы исключительно в ранней стадии капитала, в «изначальной аккумуляции», недооценивая его современную важность.  

Маркса же заботила, прежде всего, разница между историческим образованием предпосылок капиталистических отношений и воспроизведением этих предпосылок в уже существующих капиталистических условиях. То, что как раз тогда, когда новые территории подвергаются капитализации, доходит до «грабительско-экономических» тенденций или, что каждый кризис ставит под вопрос достигнутый уровень рабочих и работниц, видел и Маркс. Однако если это происходит при развитых капиталистических условиях, то следует задать вопрос, как подобные тенденции описываются законом стоимости, если мы не хотим оставаться на уровне простого наблюдения. 

Тут Рот и, прежде всего Негри, слишком торопятся с отставкой марксовой теории стоимости. В первую очередь у Хардта и Негри становится ясно, что эта отставка покоится на простом равенстве создающей ценность «абстрактной работы» и измеряемой во времени фабричной работы, и т.к. последняя якобы всё более уменьшается, то марксова теория стоимости теряет свою основу. Но «абстрактная работа» у Маркса совсем не идентична с особенной формой затраты труда, но является категорией общественного опосредования: она описывает специфический общественный характер затрачиваемой лично, производящей товары работы – совершенно не важно, является ли этот товар стальной трубой или уходом в доме престарелых. 

Марксова теория ценности – это не теория распределения общественного богатства, но теория о конструкции общественных взаимоотношений при условиях капиталистического производства товаров – и как таковая, она, вопреки всем утверждениям, далеко ещё не устарела.

Перевод olladij   
Источник