Если деятельность Дэвида Гилмора, Ника Мейсона и Рика Райта производит впечатление тихого отступления, их бывший "начальник" и коллега кажется очень активным. Среди нынешних проектов Роджера Уотерса бродвейская версия The Wall, опера, посвященная Французской революции, и две песни, которые сразу же после написания были выложены в свободном доступе в Интернете. To Kill The Child и Leaving Beirut в основном посвящены проблемам, которые занимают мысли людей после 11 сентября 2001 года, но все же они связаны и с биографией самого Уотерса. К примеру, Leaving Beirut основана на его собственном опыте передвижения автостопом из Ливана в Лондон. Тогда его, 19-летнего, приютила арабская семья.

"Я решил, что в этот год, год выборов в США, я должен выпустить эти песни, — говорит Уотерс. – Я должен был выразить, что я думаю о Джордже Буше-младшем и Тони Блэре".

Когда Уотерс говорит о своих теперешних работах и о том времени, что он провел в Pink Floyd, его речь представляет собой смесь уверенности в себе, невинности, цинизма и гордости. Он все время подчеркивает желание отделиться от правил дипломатии, принятой в рок-музыке, и говорить о вещах, которые проще всего назвать "непонятными".

"Если оглянуться на последние 30 лет, то станет ясно, что нет необходимости проводить границу между тем, что я делал с Pink Floyd, и тем, что я сделал после того. И уж точно мои работы постфлойдовского периода больше похожи на Pink Floyd, чем A Momentary Lapse Of Reason. Мой голос начал звучать еще тогда, и он продолжает звучать до сих пор", — говорит Уотерс уже ближе к концу интервью.

В нем постоянно сидит эта идея, хотя разговор рано или поздно все равно так или иначе затрагивает Pink Floyd. Впрочем, начинаем мы разговор с обсуждения одной из вечных "горячих точек" планеты.

Недавно вы оказались вовлечены в протесты против так называемой "Стены мира" в Израиле...

Я был знаком с человеком, который работал с израильскими "отказниками", израильскими юношами, которые отказываются идти служить в армию, и именно таким образом оказался вовлечен в эти протесты. 30 лет я говорил, что есть люди, которые не разделяют милитаристские, националистические, эгоистические интересы, то есть не являются приверженцами догм, которые мы привыкли слышать из уст Буша, Блэра и Шарона и которые они объясняют экономической необходимостью. Есть люди, которые пытаются разглядеть что-нибудь сквозь этот политический туман, пытаются понять, можно ли двигаться вперед, используя другие методы. И эти люди близки мне. Наверное, потому, что именно эти идеи стали определяющими для моего собственного развития. И если благодаря мне найдутся люди, которые знают, что делать дальше, я буду только счастлив.

Коммунистические идеи сильно повлияли на Ваше воспитание?

Оба моих родителя были коммунистами. Моя мать состояла в Коммунистической партии вплоть до 1956 года, когда русские оккупировали Венгрию. Я сам этого не помню, но потом мне об этом рассказали. Для многих людей такие рассказы становились определяющими. Но мама очень неприязненно относилась к Америке. Не к людям – она провела немало времени в США в юности и рассказывала, чтобы была поражена тем, как внимательно американцы относятся к людям, — а к американской экономической системе и той роли, которую американцы играли в мировой политике. Я вспоминаю встречи Ассоциации британско-китайской дружбы и собрания в Доме квакеров в Кэмбридже. И, несмотря на то, что моя мать вышла из коммунистической партии, ее политические воззрения не изменились. Сейчас ей 91 год и она член лейбористкой партии. Эту ситуацию я просто принимаю. Не задавая вопросов. Думаю, именно так надо относиться к политическим воззрениям своих родителей. Вместо политических споров молодежь обычно просто поднимает юношеский бунт против родителей. Кстати, я был членом организации Юных социалистов.

Вы крайне скептически и даже воинственно относитесь к властям и чиновникам. На Ваше к ним отношение повлияла смерть Вашего отца?

Я не знаю, кого мне винить в гибели моего отца. В основном моя ненависть была направлена на (говорит с ливерпульским акцентом) на немцев. На врага. Но если бы вы могли наблюдать за моим поведением в школе, то стало бы ясно, что на меня влияло отсутствие мужчины, хозяина в доме. Я искал того, кто может взять на себя эту роль. И это сильно влияло на мое поведение.

Какие Ваши первые музыкальные воспоминания? Что заставило Вас взять в руки гитару?

Первые, кто приходит в голову, — Gilbert And Sullivan. В юном возрасте я также любил слушать Frankie Laine-Champion The Wonder Horse, потом Dixieland Jazz, Leadbelly. Моя первая гитара была классической, испанской. Мне дала несколько уроков одна женщина в Кембридже, которая обычно брала гитару с собой в постель, как будто какой-то сексуальный предмет (смеется). Из английских музыкантов могу назвать тех, кому покровительствовал Лэрри Парнес: Клифф Ричардс, Марти Уайлд, Билли Фьюри, Винс Игер. В общем, нельзя сказать, чтобы они сильно повлияли на меня. Совсем другое дело "Битлз" и "Стоунз". Позже успех сильно изменил их, но первая пластинка "Битлз" была буквально набита мощными песнями, которые завладевали воображением. И ранние синглы "Стоунз" были очень впечатляющими. Я научился играть, слушая те записи. Если ты умел играть Money – не мою Money, а битловскую вещь – ты сразу становился круче остальных (поет). От этого уже один шаг до Питера Ганна, но если ты умел делать это, то ты был кем-то (смеется).

В какой момент Вам пришла в голову мысль собрать группу?

Я знал Сида с шести лет. И когда мы попали в Лондон, то решили сделать группу. Но он немного опережал меня: он уже успел поиграть в нескольких группах в Кембридже, а я был несколько в стороне от процесса. Помню, я рисовал плакаты для Джеффа Мота и The Mottoes и мечтал быть поближе к центру событий. И очень скоро мои мечты сбылись.

Ранний Floyd принято связывать с андеграундом. Вы чувствовали себя частью того мира?

Нет, совсем нет. Концерты, которые мы тогда давали, были классными. Приехать в "Табернэкл" на Powis Square, играть в течение 15 минут "Луи Луи" — это было очень забавно. Тогда мы играли и несколько ранних песен Сида, но в основном наш репертуар зависел от того, сколько времени мы должны провести на сцене. Иногда мы давали и по три концерта за вечер. Но я никогда толком так и не узнал людей, с которыми мы общались. И по сей день я не знаю, что это были за ребята. Иногда говорят о какой-то революции, но я не могу припомнить ничего такого особенного. Не знаю... Я читал несколько раз International Times. Но что такое Notting Hill Free School? Что это значило? (смеется).

Какую роль тогда играли наркотики?

Я принимал кислоту несколько раз, но я никогда не повторял этого, очень уж мне было плохо. Это очень сильная штука. Я не раз слышал, как мои дети обсуждали, не принять ли им кислоту и не "полетать ли". И я думал с ужасом: "Полетать?". Кислота вылетела, как джин из бутылки. Очень сложно принять 600 миллиграмм или сколько бы там ни было и при этом остаться собой. Такой опыт можно проделать лишь однажды.

Первый раз я попробовал наркотики на отдыхе в Греции. Нас было много, в том числе и Рик Райт. .... В Греции мы сняли дом, и тогда я и попробовал кислоту. Мне казалось, что я как раз улетаю. Я пошел к окну в моей комнате и стоял на месте три часа (смеется). Меня словно заморозили. Такой вот был опыт. Когда это было? По-моему, в 1966 году.

Ваша жизнь в то время казалась чуть ли не шизофреничной: сначала вы играете в таких местах, как UFO, а потом вдруг оказываетесь в провинциальном клубе для бальных танцев...

Мы бы поехали куда угодно. Садились в автобус и ехали, чтобы заработать 50 фунтов. Это была тяжелая работа. Один такой тур начался в Дагласе, на Isle Of Man, потом мы уехали в Норфолк, а уже на следующий день играли в Элгине в Шотландии. Такие туры могли плохо закончиться: зачастую над сценой нависали балкончики, с которых люди бросались в нас кружками с пивом. И, конечно, они хотели услышать See Emily Play. А мы часто отказывались ее исполнять (смеется).

Когда я разговаривал с Вами в 2003 году, Вы сказали следующую фразу: "Я просто был парнем в черной футболке и джинсах, который стоял в углу в темных очках, курил сигареты и хмуро смотрел на окружающих, не желая иметь с ними ничего общего, потому что я боялся". Чего Вы боялись?

Хм... Думаю, корни лежат в страхе оказаться незащищенным, уязвимым. Есть в этом и сексуальная подоплека. Черная одежда – знак чувства полной замкнутости, защищенности от внешнего мира, и я думаю, что это чувство как раз восходит к сексу. Я был обычным английским подростком 1950-х годов, когда все, связанное с сексом, было под моральным запретом. Мне стыдно было даже подумать о том, что можно пойти в аптеку и купить упаковку презервативов. Я готов был умереть, но только не делать этого. Сейчас это кажется чертовски нелепым, но тогда это было именно так. В итоге на меня давил и стыд, и страх за то, что подруга может забеременеть, и очень трудно было от этого всего избавиться.

Когда стало ясно, что Сид болен, Вы понимали, что с ним происходит?

Сид был шизофреником. И я это понимал. Но с этим никто не хотел смириться. Я много общался с семьей Сида, и помню момент, когда я звонил его брату и просил, чтобы он приехал и забрал Сида, так как тот был в ужасном состоянии. Мы сели втроем, и в тот момент Сид собрался и производил впечатление нормального человека. Тогда его брат сказал: "Так, Роджер говорит, что Сид болен, но я этого не вижу". Я пытался отвезти его к RD Laing (английский психиатр), чтобы выяснить, может ли он помочь Сиду, но Сид даже не вышел из машины. Впрочем, я не уверен, что этот визит был так уж необходим. Laing к тому времени превратился в старую сумасшедшую суку. (Пауза). Наверное, слово "сука" слишком сильное. Но он много пил. И он был один из тех, кто считал, безумие на самом деле сродни гениальности, что сумасшествие может породить великие идеи. Мне такой подход никогда не нравился.

Есть большой контраст между прихотями Сида и "продвинутой" лирикой, которую отличает Echoes. Когда Вы начали исполнять эту композицию, что Вы думали о таких песнях, как Bike и The Gnome?

(Очень твердо) Они мне очень нравились, в них была громадная сила привлекательности. К тому же это очень умные песни. Большая часть работ Сида были блестящими. И даже после того, как он покинул Pink Floyd... Я думаю, вещи вроде Dark Globe были совершенными работами, без изъяна. Интересная вещь: как-то я пошел на концерт R.E.M., и на бис Майкл Стайп вышел один и спел Dark Globe, что было очень странно. А потом в гримерной он отказался разговаривать со мной. Вроде как он выражал мысль: "Идиот! Сид был настоящим гением" (смеется). Я могу себе представить, что Майкл Стайп действительно способен был сказать что-то в таком духе.

Какие у Вас остались воспоминания о том времени, когда Pink Floyd состоял из пяти человек?

Основное воспоминание – времена Have You Got It Yet, когда мы вчетвером стояли вокруг Сида, а он собирался петь эту новую песню: (поет) "Have you got it yet, duh-duh. Have you got it yet, duh-duh." Мы говорим: "ОК, теперь мы попытаемся сыграть это". И как только мы добираемся до этих слов, они каждый раз меняются. Тогда я и в самом деле думал, что в этом есть что-то гениальное, что это какая-то очень умная комедия. Но, в конце концов, я сказал: "Я все понял", положил гитару и ушел.

Когда пришло время выступать без Сида, Вы очень нервничали?

Нет. К тому моменту я уже писал песни, и некоторые из них были весьма неплохи. Например, Corporal Clegg был, без сомнения, стоящей вещью. Были и очень ранние вещи, вроде Walk With Me Sidney, которые я написал о Сиде (поет небольшой фрагмент). Джульетт Райт, подруга Рика Райта, исполняла ее. Где-то существует эта запись, может быть, она когда-то и всплывет. К тому же мы понимали, что рок-группа не должна останавливаться. Остановка означала бы, что мы должны вернуться к архитектуре.

The Royal Albert Hall, 1969 год: Pink Floyd распиливали на том концерте деревянные декорации и делали из них стол. Что в этот момент происходило в Вашей голове, что Вы об этом думали?

(Воодушевляется) Мне очень это нравилось. В то время я жил на Goldhawk Road, и когда шел по станции метро Goldhawk Road, то постоянно обращал внимание на граффити, которым были разрисованы стены: "Вставай", "Иди на работу", "Делай свое дело", "Иди домой", "Ложись спать", "Вставай", "Иди на работу"... Этими надписями была разрисована вся стена, и, казалось, ей не будет конца. И когда поезд ускорялся, то и надписи начинали мелькать все быстрее, пока – раз – и ты неожиданно оказывался в тоннеле. Я уверен, это был пример высокого искусства. И на то, что мы делали в The Albert Hall, нас вдохновило именно это искусство. "Деревянная часть" символизировала собой работу. Там были и другие элементы вроде включения радио и подключения его к громкоговорителю. Чтобы там ни передавали, все равно получался звук взрыва. И аудитории это нравилось. Не уверен, что нынешним группам может в голову прийти что-нибудь подобное.

В то время группа много общалась с прессой. Судя по публикациям того времени, тогда было много разговора о том, как создается музыка, но никто толком не понимал, зачем группа вообще существует.

Да они до сих пор не понимают. У них до сих пор не ни одной гребаной идеи, зачем группа существует... Сорри, давайте продолжать. Что-то я начал разглагольствовать...

Полагаю, что такая реакция дает ответы на некоторые вопросы. Интересно, как Вы реагировали на это тогда...

Ну... Обычно интервью давал Рик, и он все время говорил, что тексты его не особенно заботят. А я читал все эти материалы и думал: "Говори-ка ты за себя". В какой-то момент мне все это стало раздражать. Я думаю, Рику нравилось думать, что он – борец за чистоту музыкальных нравов. Также, кстати, про себя думал и Дэйв. Именно поэтому мы и стали воевать с Дэйвом потом, именно поэтому и не смогли больше работать вместе. Все дело в том, что Дэйв рассматривал музыку в чистом виде, и ему не нравилось, что я пытаюсь наложить на эту музыку философию и свои политические взгляды. И эта музыка уже не могла выразить моих мыслей и моего бреда. И ничего не поменялось, пока я не ушел из группы, и он не начал думать, что он не может продолжать заниматься музыкой, не попробовав хотя бы сделать что-то похожее на то, что мы делали вместе. Но это уже другая история.

Возвращаясь к Dark Side... В прошлом году состоялся новый релиз пластинки. Было что-то такое, что Вы хотели бы поменять, сделать заново?

Нет. Мне нравилось, как она звучала. Спор касался того, как должны звучать некоторые текстовые фрагменты. Дэвид Гилмор хотел, чтобы они звучали тише. А мне нравилось все, как есть.

Вы выпустили Dark Side, пластинку, очень успешную пластинку, а через какое-то время издали такие песни, как Have A Cigar и Welcome To The Machine. Между этими двумя моментами для Вас многое изменилось. Вы добились успеха очень быстро, но привкус у этого успеха довольно быстро стал горьким. Процесс изменения сознания был стремительным?

Да. Во-первых, если говорить честно, мне пришлось привыкать к тому, что я стал капиталистом. Ты можешь называть себя так, как тебе, черт возьми, хочется, но если ты за короткий срок получаешь кучу денег, значит, ты стал капиталистом. И уже нельзя притворяться. Ты можешь по-прежнему придерживаться гуманистических идей, что я и делаю до сих пор, но некоторые вещи становятся более сложными. Доставало ли это меня? Только с той точки зрения, что мне пришлось решать, что делать с деньгами: то ли отдать их бедным, то ли вложить. Я решил часть отдать бедным, а остальные вложить. Я столкнулся с дилеммой, которую сам же в прошлом и породил. Я не мог больше называть себя социалистом, но 25 процентов моих денег шли на благотворительность, и продолжают идти до сих пор. 35 процентов съедали налоги, так что мне оставалось всего 40 процентов. И я рад, что мог отдавать деньги. Я не мог написать песню, и танцевать от радости, что сделал это. Одна из приятных сторон того, что ты стал капиталистом, состоит в том, что ты можешь быть филантропом в известной степени.

Альбом Animals оказался очень привлекательным в историческом контексте. И лексикон в нем используется примерно тот же, который используют панки.

Да? Я, в общем-то, панк почти и не слышал.

Я имею в виду, нигилистический, в какой-то мизантропический подход.

Согласен.

У Вас есть что-то общее с панками? Вы понимаете, почему они делают то, что делают?

Вы знаете, я никогда особенно не интересовался современной музыкой. Что-то мне нравилось, но по-настоящему интересных вещей я не встречал. Я никогда не слушал The Clash, и уж конечно, я не слушал Sex Pistols, так что я не могу ответить на этот вопрос. Я слушал Нила Янга, когда появились панки. И они прошли мимо меня. Я всегда буду готов послушать новый альбом Дилана. Но потребуется катастрофически много усилий для того, чтобы что-то новое смогло привлечь мое внимание.

Когда Вы писали Animals, Вы сознательно шли на конфронтацию, старались вызвать определенную реакцию? Или все получилось спонтанно? Я имею в виду такие фразы, как "Fucked up old hag"...

Сознательно. Эта фраза предназначалась Мэри Уайтхауз. Меня возмутила Мэри Уайтхауз, так же, как и все "поджигатели книг", "ненавистники библии", в общем, люди, которые воспитывают в других сексуальный стыд и вину, которые не дают другим почувствовать свою сексуальную состоятельность.

Вы уехали в тур с этим альбомом, и в итоге получили легендарный инцидент в Монреале, когда Вы плюнули в фаната. Ваше тогдашнее состояние можно описать словом "отчаяние"?

(Решительно). Да. (Делает паузу, явно что-то вспоминает). В Кливленде, Rock'N'Roll Hall Of Fame, была выставка, посвященная The Wall, и устроители попросили написать меня что-нибудь на стене. И я написал: "В Old Days (старые времена), до Dark Side of the Moon, Pink Floyd играли перед аудиторией, которая, в силу своих масштабов, позволяла создать интимную атмосферу, позволяла пойти с ней на контакт, и это было волшебно. Но успех захлестнул нас, и с 1977 года мы уже играли на футбольных стадионах. Волшебство разрушилось под тяжестью количества зрителей. У нас появились склонности к внешним атрибутам популярности. Я обнаружил, что атмосфера алчности и эгоизма становится все более враждебной для меня, и в итоге в Монреале я взорвался. Какой-то сумасшедший подросток взобрался по сетке, которая отделяла нас от стада людей перед сценой, и начал выкрикивать что-то о своем преклонении перед полубогами. Возмущенный его непониманием и моим собственным потворством этому непониманию, я плюнул ему в лицо. Позже, в номере гостиницы, в шоке от своего поведения, я понял, что стою перед выбором. Или отказаться от моих пристрастий и смириться с состоянием "комфортного оцепенения" (comfortably numb) и при этом остаться без волшебства, или постараться вникнуть в мое нынешнее состояние, пойти по нехоженому до того пути и отправиться в болезненное путешествие, чтобы узнать, кто я и на что способен. The Wall была картиной, которую я нарисовал для себя, чтобы сделать этот выбор". И эта надпись резюмировала мое тогдашнее состояние.

Вы когда-нибудь слушали A Momentary Lapse Of Reason и The Division Bell?

Да, каждый альбом по разу. Если вы читали ту часть Rock Lives Тимоти Уайта, которая посвящена этим альбомам, то вам все известно: на самом деле он (Гилмор) пригласил 14 разных авторов и все такое. Он звонил все подряд, всем, кто крутится в нашем бизнесе, и говорил: "Это будет альбом Pink Floyd, у него есть своя концепция". Но никакой концепции не было. И в какой-то момент, когда я все это услышал, я подумал: "Наверное, я что-то должен с этим сделать". Я был немного зол на то, как они поступили. Я был ошеломлен и расстроен тем, широкие массы не видели никакой разницы. Нет, я слишком суров, на самом деле разницу эту видели. Было довольно много людей, которые понимали, чем эти альбомы отличаются от старых наших работ, но при этом многие все же не видели никакой разницы. И когда появились вторые, Pink Floyd словно получил обезболивающее. Тексты были фактически написаны "новой женой". Я говорил: "Отстаньте от меня. Ну давайте же!" В том-то и была проблема: это называли Pink Floyd. Это ужасные альбомы.

Вам понравилась книга Ника Мейсона?

Да. Легкое, приятное чтение. Да и фактов там полно. Я могу порекомендовать эту книгу кому угодно, но только мой совет – не воспринимайте ее всерьез. Он собрал неплохой архив, опубликовал классные фотографии. Но книга не говорит правды (смеется). Во всяком случае, той правды, которую говорю я. Там полно выражений "Мы сделали это", "Мы справились с тем", но на самом деле это не так. Ник слишком деликатен. В любой рок-биографии вы ожидаете прочитать о сексе, но он даже и не приближался к этой теме, что я нахожу немного странным. Сейчас мы с Ником близкие друзья... Может быть, это интервью вновь вобьет клин между нами, но я надеюсь, что этого не произойдет. Мы уже поняли, что не совпадаем во многих вещах, а это было очень важным.

Вы можете объединиться с Pink Floyd в будущем?

Вы имеете в виду, объединиться с Дэйвом? Я не понимаю, зачем. Я не скучаю по нему, так какой смысл? Думаю, мы оба довольно резкие, агрессивные личности, и, полагаю, ничего не поменяется в будущем.

Mojo — The Whole Crazy Trip, 2004 г.Перевод:  Дина Блехер