Объект работы Евгения Фикса – Коммунистическая партия США, «внутренний другой» той страны, само название которой почти тождественно современному капитализму. Проект художника врядли можно назвать политическим в смысле непосредственной политичности актуального искусства, связанной с определенным типом приближенного восприятия, творимого и действенного здесь и сейчас. «Коммунистическая партия США» - это, прежде всего, исследование, переживаемое с известной дистанции – дистанции, необходимой для подлинного погружения в историческую традицию. Ниже мы помещаем интервью художника. Вопросы задавал Илья Будрайтскис.

В твоей серии портретов американских коммунистов ясно считываются элементы исторического исследования. Вспоминается фраза Михаила Покровского, об истории, как о «политике, обращенной в прошлое». И если марксистская историография самого Покровского в 1920-е гг. была политическим прочтением реакционного прошлого из революционного сегодня, современный исторический взгляд на коммунизм в твоем проекте выглядит как опрокинутая в прошлое отстраненная заинтересованность в некой нереализованной потенции изменения. Современная американская компартия воспринимается, как живой архив, как отражение некогда великого противостояния между двумя мирами. Вообще, насколько важен для тебя этот «архивный» аспект работы? На самом деле вся история коммунистического движения в Америке, и наверное, на Западе в целом – это история история нереализованной потенции изменения. Я думаю, что эта серия во многом персонификация неких немыслимых «социалистических США», которые до середины 1940-х казались одной из возможных траекторий. Я осознал, что собираю архив, когда портретировал 91-нюю Эстель Кац, которая вступила в Компартию в 1937 года в возрасте 21 года. В январе 2007го она мне сказала, что время массовых акций еще вернется и она будет тогда по-прежнему в партии. Они действительно живые люди, мои модели, но в то же время их как бы не существует. Вообще, история американского коммунизма не просто забыта, но тотально репрессирована в сознании американского общества, так что коммунистический архив США, в том числе и моя работа, не столько дополняет «большой американский архив» или радикализует настоящее через историю, сколько архивирует именно это репрессированное. Портрет, как предельно консервативная форма изображения, несет в себе ощущение застывшего, спрессованного времени. В своем тексте к выставке ты также указываешь на поразившую тебя обыденность повседневной деятельности в офисе CP USA, атмосферу, совсем не похожую на подвижное, динамичное, изменчивое и неуловимое состояние революционного штаба. Насколько портрет связан для тебя с переживанием времени? Делая эту серию, я много думал о Суровом стиле в позднее-советской живописи, стиле, который был где-то между официальным и неофициальным искусством. Он был ближе к официальному, и многие деятели альтернативной сцены того времени считали его не заслуживающим внимания. Например, Виктор Мизиано рассказывал мне, что когда он учился в МГУ в конце 1970-х, его преподаватели всячески пропагандировали Суровый стиль как прогрессивное откровение, а ему он казался всего лишь бурей в стакане воды. Для меня Суровый стиль именно и интересен как буря в стакане, как честная попытка найти в официальном советском искусстве резерв свободы, возможность модернизировать советское искусство без тотального отказа от социализма. Суровый стиль, мне кажется, был воплощением в искусстве того, что делали советские диссиденты начиная с Есенина-Вольпина, призывая советское правительство выполнять свою же Конституцию. Суровый стиль не шел в ногу со временем, он не отставал и не опережал, а находился как бы off. Мне кажется, что для этой серии очень важно было это состояние off. И форма портрета мне казалась для этого наиболее адекватной. Прямое изображение, как мне кажется, в твоем проекте имеет и важное значение простой фиксации самого факта существования коммунистов после манифестированной смерти коммунизма. В таком случае, может ли твоя работа быть воспринята как своего рода исследование на тему «что значит быть коммунистом сегодня»? Да, в этом проекте безусловно есть элементы антропологического исследования, но в моем случае я, как «внутренний другой» Америки, постсоветский субъект, живущий в Нью-Йорке, исследую другого «внутреннего другого» - американских коммунистов. То есть я фактически не выступаю в роли колониального исследователя. Позиция эмигранта из СССР и американского коммуниста оказываются если не тождественными, то, по крайней мере, равнозначными. В этом проекте было очень важно использовать именно живопись как средство документации, поскольку фотография и видео за последние 10-20 лет дискредитировали себя как средство отстраненного описания. Я фиксировал лица, одежду, позы, интерьеры офисов моих моделей средствами позднесоветской квазиофициальной картины маслом, как если бы был советским художником, направленным в творческую командировку в Нью-Йорк от Союза художников. Во всех моих живописных проектах я стараюсь не выходить за пределы позднее-советской живописи, я как бы советский художник в изгнании. Этот проект и о том, что значит быть коммунистом сегодня, после развала советского блока, но еще и о том, что значит быть пост-советским художником. Известно, что КП США, и американское рабочее движение в целом, начиная с IWW, с рубежа 19-20 вв., было движением эмигрантов. Начиная свою собственную жизнь заново, отрываясь от корней, прибывая в Америку, стремились дать и отсчет нового мира, основанного на социальном равенстве. Сегодняшние эмигранты, в особенности из экс-СССР, являются в большей степени консервативным элементом, обретающим внутреннюю гармонию в сложившихся отношениях, не подлежащих, с их точки зрения пересмотру. Как ты прочитываешь эту связь в пространстве американской истории? С каким историческим переживанием была связана эмиграция лично для тебя? В общем и целом, так называемая «третья волна» из бывшего СССР, начавшаяся в 1970-х в подавляющем большинстве – рейганисты. Советские эмигранты не доверяют Демократической партии, называя их «коммунистами»( не говоря уже о партиях левее демократов). «Третья волна» имеет весьма определенное отношение к коммунизму и левым. Ведь эмигранты – носители исторической памяти о грубом и коррумпированном советском «социализме». Максимум, на что они способны – это на снисходительное отношение к западным левым – мол, «что с них взять», они же «никогда не жили при социализме». Многие советские эмигранты вели контрпропаганду. Например, хорошо известно, что благодаря Иосифу Бродскому многие левые интеллектуалы Нью-Йорка , в том числе Сьюзан Зонтаг, сильно поправели. Но мне кажется, что за последние 10 лет произошли изменения в эмигрантской среде – состояние современной России заставляет людей пересматривать свои прежние взгляды. Мой собственный отъезд – как и для большинства пост-советских субъектов, уезжавших в конце 80-х-начале 90-х был результатом истерии. Это была иррациональность - “The West was calling me”. Но даже тогда у меня было чувство, что это эстетическая эмиграция, и я увожу с собой ощущение некой позднесоветской эстетики, которая глубоко критична по отношению к банальному и примитивному прагматизму и консьюмеризму. Более осознанное ощущение историчности эмиграции 90-х как «Второго мира в изгнании», как «пост-диаспоры», пришло позже – в 2000-ных, когда ситуация на пост-советском пространстве более или менее кристаллизовалась и уже можно было делать какие-то выводы. Какое личное измерение имела для тебя эта работа? И как воспринималась она активистами компартии? Возникали ли между вами политические дискуссии? Насколько вообще сама Компартия готова к серьезной дискуссии о собственной истории, об отношении к текущим политическим процессам?Активисты партии по-разному относились ко мне. Никакой официальной позиции не было – работать со мной или нет, позировать или нет – каждый решал сам. Кто-то согласился сразу, кто-то наотрез отказался, кого-то пришлось долго уговаривать. Во время сеансов я обычно просил их рассказать о поездках в СССР – все они неоднократно бывали в Союзе в 70-х и 80-х, спрашивал об отношении к советским диссидентам. Но особенно жестких дискуссий избегал – боялся, что они откажутся позировать. Что касается личной позиции, я вырос в Советском Союзе и всегда с большим уважением относился к советским диссидентам. Так что теперь, когда я пишу портреты американских коммунистов, я видимо проецирую на них именно наших диссидентов. Для меня американские коммунисты – это, в первую очередь, американские диссиденты. Вообще, во многих моих проектах последних лет, я пытаюсь понять, где я нахожусь политически – справа, слева, посередине, поскольку чувствую себя чрезвычайно дезориентированным политически. Эта дезориентация приводит к постоянной необходимости поддерживать определенный баланс. Например, когда я работал над этим проектом, я много читал Айн Ранд. Я не думаю, что американские коммунисты готовы к серьезным дискуссиям о своей истории. К тому же, за последние 15 лет, появилось целое новое поколение американских коммунистов, родившихся в 1980-х, которые просто не знают истории CPUSA. Кстати, архив партии был в ужасающем состоянии, еще два года назад я видел там книги, письма, целые невскрытые посылки из Москвы 1960-х – 70-х гг., валяющиеся грудами. Ими был завален целый этаж. Все это называлось «Центр марксистских исследований», но на самом деле представляло собой настоящую свалку, что само по себе много говорит о том, как партия относится к собственной истории. Сейчас, правда, партия передала свой архив в дар Нью-Йоркскому университету, включая личную переписку лидеров. Но этот жест передачи мне кажется так же актом сознательной дистанции от своей истории. Теперь члены партии будут приходить в университетскую библиотеку, чтобы работать в своем же архиве, который как бы и не их, а просто некой политической партии, существовавшей в США в 20 веке. Сегодня же они живут проблемами Америки 2007 года, борются за вывод войск из Ирака и поддерживают демократов на предстоящих президентских выборах. Твое замечание о советских диссидентах в контексте Компартии США мне кажется очень симптоматичным. Аполитичная или даже антиполитическая позиция мейнстрима движения инакомыслящих в СССР, правозащитная этика в целом была связана, прежде всего, с отказом от претензии на общественное измерение в целом. Эта позиция была личной, возвышенной и обреченной в силу своего принципиального признания невозможности альтернативной социальной гегемонии. СССР представлялось как застывшее, неподвижное тело, как порядок вещей, который будет существовать вечно. В итоге, подобная позиция обернулась лишь консервацией самих себя в то время, когда окружающая реальность «вдруг» пришла в движение. Можно ли найти в такой рефлексии что-то общее с состоянием американских коммунистов? Ведь в истории КП США можно найти множество примеров, указывающих на эту скрытую внутреннюю капитуляцию, «примирение с действительностью» (например, попытка Браудера в конце 40-х преобразовать компартию в культурно-политическую ассоциацию)? Прочтение истории Компартии США невозможно вне контекста Холодной войны. Если до Второй мировой войны, еще какие-то надежды у американского коммунистического движения были, то именно Холодная война положила им конец. После маккартистских процессов, КП США стала играть «по правилам» и примирилась со своим положением. Они «сдались» и стали частью системы. Люди вступали в партию, проживали целые жизни в ней, с пониманием полной тщетности своих усилий. Этим летом я сделал проект о коммунистической истории Салоник в Греции, и там ощущение от Коммунистической партии совершенно другое, чем в Америке. Компартия Греции – активна и витальна. Такого ощущения в Америке не было уже наверное лет 60. Из Западных компартий – у CPUSA особая история. Она была подвалена, инфильтрирована и контролируема больше, чем какая-либо другая западная компартия. Компартия США была важнейшей семиотической мишенью во время Холодной войны для одной из сторон конфликта – так же, как диссидентское движение в СССР. Эта внутренняя капитуляция, о которой ты говоришь, начинается с малого. После окончания нашего сеанса живописи, старая коммунистка Эстель Кац отправилась на почту, чтобы внести квартплату. Вот так, член Компартии с почти 70-ти летним стажем каждый месяц в течении всей жизни платит какой-то капиталистической корпорации. Это – часть системы. Но с другой стороны, Компартия США – это все же реально функционирующая маленькая утопия: в офисе партии получают одинаковую зарплату, начиная с Председателя Сэма Вебба, и заканчивая охранником. Так что, смирившись с «большим нарративом» и капитулировав, Компартия построила, однако, свою локальную утопию.

http://www.vpered.org.ru/galery.html