Все начиналось так стандартно, что я до сих пор не верю себе. Я стою наперекрестке двух дорог - одна проселочная, пыльная, узкая, отходит от приличногоасфальтированного шоссе. Так жарко, что воздух пропитан запахом плавящегосяасфальта. Шагах в десяти от меня - высокий темно-зеленый кактус. Чуть дальше -еще. Воздух дрожит, и мне не хочется лишний раз напрягать глаза. Впереди -далеко, очень далеко - горы. А слева и справа от дороги что-то вроде серойпустыни. Тишина такая, что я трясу головой, а после хватаю горячий камень и,размахнувшись, бросаю как можно дальше. У меня две цели: услышать хотькакой-нибудь звук, чтобы убедится, что я еще слышу, и проверить, пробьет ликамень окружающий меня пейзаж, ибо он неподвижен настолько, что я подозреваю внем театральную декорацию. Камень шлепается в пыль, и она облаком поднимается ввоздух, а потом медленно оседает. Она напоминает мне джинна из бутылки, которыйсползает в обморок, и я смеюсь про себя над неуместным сравнением. Потом ясажусь на дорогу и судорожно вспоминаю, кто я и куда мне идти. От тишины исолнечного марева мне нехорошо настолько, что, кажется, я слышу, как крутятсяневидимые шестерни в моем мозгу, но ничего на ум не приходит. Такое чувство, чтона бесконечном потоке мыслей кто-то поставил плотину, и они бьются, бьются впреграду, но не доходят до сознания. Приходится смириться с фактом, что отныне я- Никто. Внезапно резкий механический звук нарушает мое "блаженное сиротство". Явскакиваю и оглядываюсь по сторонам, пока, наконец, не понимаю, что звук издаетсотовый телефон, исходящий писком (голодный крысеныш) в кармане моих брюк.Нарушается общая сюрреалистичность моего пребывания здесь, меня примирили с этойновой реальностью. Я беру трубку и слышу голос сквозь бесконечное шипение ихриплоголосые помехи, напоминающие рвотные позывы:

- Это правильно. Не думай о том, кто ты, здесь это совершенно неважно. Выберидорогу.

- А куда они ведут? - спрашиваю я.

- Туда, где мало кто бывал. В персональный ад, если тебе поможет это объяснение,- холодно отвечает голос.

Я смотрю направо, налево, и выбираю узкую дорогу. Обычно такие ведут напрямик. Яступаю на нее и начинаю свой путь. Дорога извивается змеей, вся она в рытвинах иухабах, и я начинаю сомневаться в правильности выбранного. В телефоне я слышутолько помехи, неизвестный собеседник хранит молчание. Воздух становится всегуще и гуще, и мне уже сложно идти сквозь него. Вокруг меня сгущается марево,меняется реальность, и шагов через сорок я оказываюсь совершенно в другом месте.

Это тропический лес. Полдень. Душно. Одуряюще пахнет какой-то цветущей пакостью,все вокруг наполнено шумом, которое я нахожу невообразимо громким послепустынного безмолвия. Кричат птицы и в их гомон вплетаются голоса людей. Гориткостер, над ним клубится белый дым, похожий на облака. Вокруг костра сидятшестеро. Я подхожу ближе и кричу им, но они не видят и не слышат меня.

- Слова бесполезны, для них ты не существуешь. Это серингеро, дети слез, -говорит мне трубка.

- Почему слез? - спрашиваю я.

- Смотри, - мой собеседник предельно лаконичен.

Люди у костра сидят сгорбившись. В руках они держат деревянные лопаточки,обмазанные каким-то составом. Они очень худые. Таких худых людей мне неприходилось видеть. С трудом догадываюсь, что двое из них - дети. Лица и тела ихпокрыты язвочками, они хмурятся и морщины их едва ли не глубже, чем у сидящихрядом взрослых. Все шестеро по очереди обмакивают лопаточки в сосуд и сновакоптят их над дымом. Один их них пропускает свою очередность, но его немедленнотолкает другой.

- Кау чу! - громко говорит он.

Смутившись, пропустивший окунает в сосуд свою лопаточку, но тот от слишкомрезкого движения переворачивается.

Густой белый сок течет по траве, попадает в костер. Пахнет жженой резиной. Все вужасе замирают на секунду, а после быстро-быстро пытаются собрать сок с земли,но у них мало что получается. Наконец они прекращают почти бесплодные попытки, ис укоризной смотрят на виновного. Наконец самый старший из шестерки, беззубый,но темноволосый человек говорит:

- Кау чу - это не слезы дерева, это слезы тупи-гуарани. Иди к гевее и собери сокснова.

Опрокинувший берет протянутый ему сосуд и уходит, стараясь не смотреть на своих.А те садятся около костра и ждут, не двигаясь и не произнося ни слова. Я сморюна них. Удивительный люди! У них глаза обреченных. А где-то слева кричит,надрываясь, человек. Сидящие у костра не реагируют, а я иду на голос и выхожу наполяну. Здесь стоят люди, чей внешний вид не внушает мне удивления - ониупитаны, одеты по моде начала двадцатого века, курят. Лица злые и потные - имнепривычен подобный климат. Тут же - весы и толпа подобных моим лесным знакомым.Все пристально смотрят на распластавшегося на земле человека. Его бьют ногамидва бугая, а тот и не думает уворачиваться. Один из экзекуторов, изловчившись,пинает лежащего в пах, и тот сворачивается от боли.

- Семнадцать килограмм вместо двадцати пяти!, - возмущенно говорит Хорошо ОдетыйГосподин, поглядывая на своего соседа.

- Возмутительно!, - подтверждает тот, - Эта индейская сволочь только и знает,как отлынивать от работы...

Наконец измочаленного штрафника оставляют в покое, а у того даже нет сил на то,чтобы откатиться. Ногами его откатывают подальше, к деревьям. Продолжаетсявзвешивание собранного каучука. Избитый не приходит в себя, он обмочился.

- Что же вы сделали, мать вашу так и эдак? - вопрошает собеседник Хорошо ОдетогоГосподина, - Вы ж ему почки повредили, он же кровью мочится!

Бугаи виновато улыбаются и пожимают плечами.

- На вас индейцев не напасешься..., - горестно вздыхает Господин, - Что мне, егоеще и лечить?

А голос в трубке говорит мне:

- А тех, кто не выдерживают работы и бегут, если находят, загоняют в хижину,обливают ее керосином и поджигают. Выбегающих расстреливают.

Я понимаю, что все, что говорит мой собеседник, абсолютная правда. На секунду явижу глаза, выпученные из орбит и кожу, пузырящуюся в пламени. Огромныежертвенные глаза...

- Такова Латинская Америка карнавала, - говорит трубка и смеется.

Вокруг меня начинают сгущаться краски, деревья обступают меня плотным кольцом,сжимаются, будто гигантский рот, который выплевывает меня на узкую городскуюулочку. Я трясу головой и пытаюсь придти в себя от увиденного. Мысли не могутнадолго удержаться в моей голове, в которой где-то на уровне ватерлинии рта, нашее, образовалась пробоина. Я чувствую, как туда ускользает мое прошлое, давнееили минутное, и ничего не могу с собой поделать. Мое внимание властно подчинилсебе южный город, он капризно надувает губки балконов с зубами балюстрад,хлопает на меня глазками настежь отрытых окон (легкий ветерок колышет белыйтюль), моя улочка недалеко от моря - воздух пахнет йодом, водорослями, рыбой ичем-то таинственным, древним и могущественным, как пахнет одно лишь море. Я идупо левую сторону, но стоит мне стоит протянуть руку, и я дотронусь допротивоположного дома, серого и с лепниной. Но мой роман с улочкой был прервандовольно грубо. Невозможно наслаждаться красотой, когда мимо тебя, шурша рванымиюбками, идет боль. Женщина, явно индейского происхождения, была бледна, ее лицои шея покрыты мелкой розовой сыпью, кости торчали. Она шла, еле передвигаяиссохшимися ногами, семенящей походкой. Усталым движением руки она откинулаволосы с лица, и я отшатнулась: у нее была последняя стадия сифилиса,провалившийся нос. Бессмысленное выражение лица, по углу рта стекает слюна. Ужепоражен мозг. Как она прошла столько - загадка.

Мы пошли параллельно. С другой стороны улочки показались молодые люди - юноша идевушка. Он - метис, она - европейка. Они держаться за руки и смеются. Яудивлена - он в джинсах, она - в коротком платье. Не столь далекое прошлое, годапятидесятые. Его взгляд останавливается на женщине.

- Фу... Что с ней? - оторопело спрашивает девица.

- Сифилис. Я, кажется, писал тебе, что у меня на родине можно восхищаться всем,кроме индейцев, - парень кривится.

- Ты мне хвастался, что они как-то удивительно себя ведут... А пока, как япосмотрю, точно как нищие Манхэттена! - взгляд на женщину. Так ученые смотрят вмикроскоп на блоху - только научный интерес.

- Вообще-то они дорогу уступают... Но что ты от нее хочешь? Она уже несоображает. Да и соображала ли когда-то? Они только пить и умеют! - он досадовална то, что спутницу не получится познакомить с одной из достопримечательностейгорода - униженным народом, бывшим когда-то великим.

- Может, ее надо в больницу доставить? - без особого энтузиазма спросила белая.

- Ты что! Он же индейская женщина! Кто ее в больницу пустит? - метис рассмеялсянад глупостью своей подруги.

- Н-да? Ну и ладно. Пошли?

- Пошли!

Пройдя еще шагов семь, женщина упала на камни тротуара. Кровь стекала изо рта,смешиваясь со слюной.

- Такова Латинская Америка любви и страсти, - сказала мне трубка.

Ветер, налетевший после этих слов, завертел и закружил меня. Мне удалосьсфокусироваться минутой позже, но, как вы поняли, уже совершенно ином месте.Те самые серые горы, неприступно возвышавшиеся вдали в начале моего путешествия.Абсолютно лысые, утыканные вышками. Камешки скрипели под моими ногами искатывались вниз. У каменных одноэтажных домов без окон, врытых прямо в телогоры, лежали люди. Было слышно тяжелое сопение, и время от времени - крики типа"Нашел!" и "Передай мешок". На людях были длинные, до щиколоток, запыленныепончо и широкополые шляпы.

- Они собирают олово, - объяснила мне трубка.

- Олово?

- Здесь, в этом месте, его сортируют и грузят в мешки, и именно сюда за нимиприезжает грузовик. Но при разборе некоторые куски могут выпасть. Эти людидолжны найти их. Кто нашел - получит еду.

- А кто не нашел?

- Пухнет с голоду.

Скала, напоминающая мне губастую физиономию, печально кивнула и сначаламедленно, а потом все быстрее и быстрее начала съезжать вниз по склону.

- Здесь это часто бывает... Не так поставлено крепление. Такова ЛатинскаяАмерика беззаботности, - заявила трубка и на этот раз без всяких спецэффектоввыбросила меня на порог деревенского дома. Пахнет так, что я дышу сквозь рукав.

- Где я? - спрашиваю я у трубки.

- Мексика. Наши дни, - отвечает мне сквозь усилившиеся помехи.

Я захожу в дом и осматриваюсь. Обстановка нищенская - глиняная посуда, протертыештаны на спинке грубо сколоченного стула, стол с маленьким приемником - роскошь.А на матрасе у стены лежит то, что источает отвратительный запах - гниющийчеловек. Он лежит уже давно - пухнет. В ужасе я выбегаю на улицу и иду подеревне. Здесь была бойня, убиты все. По улицам ходят ожиревшие собаки с дикимиглазами, и я благодарю всех известных мне богов, что они не видят меня. Чемближе я к центру деревни, те чаще трупы начинаю встречаться прямо на улице,лежащими на спине или животе, от к некоторым тянется кровавая дорожка - людиползли, пока их не добивали. Меня бьет крупная дрожь.

- Здесь в основном женщины и дети, - говорю я в трубку, чтобы нарушить молчание,чтобы напомнить себе, что в мире еще есть живые люди.

- Это Актеаль. Так ублюдки, науськанные мексиканским правительством,расправились с теми, кто был на стороне сапатистов, - гремит труба, - Сейчассюда приедет полиция - убирать трупы... Такова Латинская Америка, страна свободыслова.

Я сажусь на землю у стены белого домика. Ноги отказываются нести меня. Язакрываю глаза и открываю их дома, там, где меня настигло путешествие -разглядывающей карту Латинской Америки, карту человеческих страданий.