Это разные произведения, написанные на сломе двух эпох, и они отражают то время, в котором были созданы.

Итак, "Мы" Замятина были созданы в 1920 году как пародия на произвдения ведущих деятелей Пролеткульта Богданова и А.Гастева.

Что изображено в романе? В романе изображен мир полной и идеальной рационализации, механизации, технологизации, полного подчинения человека математике, уподобление человека механизму. Мир предстает в виде "Единого Государства", огражденного от внешнего мира стеклянной СТеной. Мир подчинен единому расписанию -- герои романа имеют вместо имён номера, живут в едином государственном ритме, занимаются любовью по талонам, образец мысли для них -- железнодорожный справочник, цель -- создание "Интеграла", который понесет это "счастье" миллионам в космосе.

Очень часто роман квалифицируют как пародию на социализм. Но это давно известно, и сам Замятин об этом говорил, что роман в действительности о другом, о подчинении человека бездушной рациональности бытия. В одном из докладов, Замятин так и сказал, что в романе он стремился "построить уравнение движения европейской механизации и механизирующей цивилизации".

В этом нет ничего удивительного. Первыми произведения на эту тему были написаны Замятиным в 1916 после поездки в Англию -- "Островитяне" и "Ловец человеков". Именно в них он впервые описал негативно воспринятый им темп механизации человеческой цивилизации, стандартизации, унификации, обезличивания, вместе с английской чопорностью и снобизмом. А 1916 год -- год Мировой войны, год, когда человек уже стал винтиком, стал лишь частицей гигантского технократического порядка. "Перед этим зрелищем каждый человек, еще недавно "микрокосм", гипертрофированная личность, - умалялся, превращался в беспомощную пылинку. На место его к огням трагической рампы выходили первобытные массы", -- писал о этом времени уже другой писатель и по другому поводу.

Именно эта тема и получила логичное продолжение в романе.

Конечно, одновременно в "Мы" отразились и распространённые тогда утопические взгляды на социализм. Эти наиболее ортодоксальные для коммунистической идеологии течения сливались с самой сердцевиной идей коммунизма -- полное и радикальное обобществеление, культ Разума, который приводит к полной и всеобщей рационализации бытия вплоть до вытеснения чувств, эмоций, фантазий, половых вопросов (вспомним, скажем, книгу "Антисексус" А.Платонова). В провозглашении человека винтиком мира, "гайкой", "нормализованным работником" (тоже термины Платонова, рабочего-интеллигента), единицей коллектива, его уподобление механизму, бесчувстенной машине отражалось стремление выйти из хаоса мира (который, кстати, наступил тоже во многом благодаря той самой технократической цивилизации) и провозглашалось утопическое "светлое будущее".

Но давайте присмотримся к роману. Как получилось так, что этот порядок Единого Государства стал возможен?

О том, что предшествовало созданию этого порядка, в книге говорится лишь мельком и туманно:

Какой-то из древних мудрецов, разумеется, случайно, сказал умную вещь: "Любовь и голод владеют миром". Ergo: чтобы овладеть миром -- человек должен овладеть владыками мира. Наши предки дорогой ценой покорили, наконец, Голод: я говорю о Великой Двухсотлетней Войне -- о войне между городом и деревней. Вероятно, из религиозных предрассудков дикие христиане упрямо держались за свой "хлеб" *(2). Но в 35-м году -- до основания Единого Государства -- была изобретена наша теперешняя, нефтяная пища. Правда, выжило только 0,2 населения земного шара. Но зато, очищенное от тысячелетней грязи, каким сияющим стало лицо земли. И зато эти ноль целых и две десятых вкусили блаженство в чертогах Единого Государства

Итак, Двухсотлетняя война между городом и деревней. Конечно, напоминает время "военного коммунизма" -- действительно, войну города и деревни. Но что мы видим дальше?

-- Чтобы наблюдать за ходом испытания -- к вам должны прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать -- запомни -- когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в коридоре, запрем всех в столовой -- и "[Интеграл]" наш... Ты понимаешь: это нужно во что бы то ни стало. "[Интеграл]" в наших руках -- это будет оружие, которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет неизбежно -- можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой...

Я вскочил:
-- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, -- это революция?
-- Да, революция! Почему же это нелепо?
-- Нелепо -- потому что революции не может быть. Потому что наша -- это не ты, а я говорю -- наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...
Насмешливый, острый треугольник бровей:
-- Милый мой: ты -- математик. Даже -- больше: ты философ -- от математики. Так вот: назови мне последнее число.
-- То есть? Я... я не понимаю: какое -- последнее?
-- Ну -- последнее, верхнее, самое большое.
-- Но, I, -- это же нелепо. Раз число чисел -- бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
-- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней -- нет, революции -- бесконечны. Последняя -- это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо -- чтобы дети спокойно спали по ночам...
-- Но какой смысл -- какой же смысл во всем этом -- ради Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?
-- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
-- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям -- все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?
-- Дети -- единственно смелые философы. И смелые философы -- непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
-- Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной -- равномерно, повсюду -- разлито...
-- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть -- энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, -- разве не ясно, что только разности -- разности -- температур, только тепловые контрасты -- только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые -- или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть -- чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы -- столкнем.
-- Но, I, -- пойми же, пойми: наши предки -- во время Двухсотлетней Войны -- именно это и сделали...
-- О, и они были правы -- тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число -- какого нет в природе, нет. Их ошибка -- ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг
Солнца, но он не знал, что вся солнечная система -- движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли -- вовсе не наивный круг...
-- А вы?
-- А мы -- пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное -- забудем, когда состаримся -- как неминуемо старится все. И тогда мы -- тоже неизбежно вниз -- как осенью листья с дерева -- как послезавтра вы... Нет, нет, милый, -- не ты. Ты же -- с нами, ты -- с нами!

Так значит, Замятин писал вовсе не против революции? Быть может, здесь было какое-то, возможно, им самим не осознанное предупреждение: не торопитесь, возможно, эта революция, посреди которой мы живём, не последняя? Ведь Замятин, как социалист, критиковал большевиков, но революции в целом был не враждебен. Быть может, так...

Важный признак антиутопии Замятина, сделавшийся самым главным признаком всех антиутопий, то, что обобществление, коллективизм на деле оборачиваются Государственностью. Именно Государство, а не Общество контролирует и подавляет людей в антиутопиях. И это тоже, как ни странно, классическое порождение европейской литературной мысли. В тех же утопиях Томаса Мора и Кампанеллы есть рабы, государственные чиновники, причем высшие из них неизбираемые, которые и управляют "городами-государствами" и устанавливают строго регламентированное равенство "сверху".

Но, как мы уже заметили, основной упор романа -- на критике всеобъемлющей рационализации жизни, стандартизации и технократии человеческой цивилизации. Именно против неё протестует роман, противопоставляя ей чувства, эмоции, энтропию и т.д.

А теперь призадумаемся -- насколько именно эти мотивы свойственны реальным "тоталитарным государствам"? Можно ли назвать обществом безжалостной всеобъемлющей рационализации гитлеровскую Германию и сталинский Советский Союз?

С одной стороны да, и там и там применялись унификация,стандартизация человека и т.д. Нацисты методично высчитывали, сколько усилий надо приложить для уничтожения евреев, сколько мыла с них можно наварить, сколько бомб нужно на уничтожение Ленинграда. В СССР давались установки на определенное количество "врагов народа", призывалось слиться с массой счастливых "советских граждан" и т.д. Но если присмотреться повнимательней, оказывается, что дело обстоит несколько иным образом.

Как и в романе, в СССР обобществление обернулось государством. Партия из общественной структуры стала государственой, или, точнее, государственные функции передались партии. Но ожидаемой рационализации бытия не получилось. В жизни наоборот, установилась определенная иррациональность. НКВД хваталоподряд "врагов народа", нарушая тем самым работу страны, хватало всех вплоть до дипломатов и собственных разведчиков -- и это в предвоенные годы! Рационализаторская практика коллективизации привела к голоду и неурожаю, к вредным для госдударства итогам.

Но что царило в сфере государственной пропаганды? В центре её было уже вовсе не прежнее преклонение перед машиной, нет. Прежние конструктивисты, преклонявшиеся перед красотой механических движений, конструктивизма, победе Техники пали первыми. Были запрещены конструктивисты, футуристы, "бихевиоризм" театра Мейерхольда... Главенствующее место заняло отныне "Светлое будущее" и "счастливый советский коллектив". Отныне не механизм, а человек предстает в центре восхваления, человек умный, сильный, здоровый, всесторонне развитый, человек не безликий и не стандартизованный, а созданный заново, с наивысшим качествами (и именно в стремлении сделать всех одинаково "счастливыми" и проявлялась эта "стандартизация"). Если герой фильма 1929-го "Обломок империи" находил счастье в присоединении к армии советских граждан, становясь полностью схожим с ними, а фильм дышал конструктивизмом вплоть до техники кадров или конструктивистких домов Ленинграда (в реальности - Харькова), то герои 30-х -- счастливые колхозники, героические полярники, шахтеры, пограничники, трактористы, летчики, в общем,"счастливый советский народ", яркие индивидуальности, личности или "простые советские граждане". В несколько ироническом виде такое представление коммунизма изобразил в повести "Комендант снежной крепости" А.Гайдар:

На картине нарисованы люди разных возрастов и национальностей. С плодами и цветами в руках они выходят по тропкам на широкую дорогу, которая ведет к освещенным солнцем горным вершинам.
- Это называется "Дорога к коммунизму"? - спрашивает Максимов. Нина молча кивает головой и настороженно слушает, что скажет он дальше. Максимов показывает на картину:
- Этот трактор туда идет тоже? Он не дойдет: мал бензиновый бак и велики ведущие шестеренки.
Нина вспыхивает:
- Тебе не нравится? Ну конечно, тебе бы впереди этих людей пустить разведку. По бокам - сторожевое охранение. Вот сюда посадить артиллерийского наблюдателя... Странно, Степан... это же... аллегория, фантазия...

Здесь трактор -- не символ светого будущего, а лишь символ продвижения к нему. В 30-е техника -- символ прогресса, инструмент достижения светлого будущего, но не путь к нему.
Так, в реальном "тоталитарном" государстве техника не оказалась довлеющей над человеком, наоборот, техника сама была подчинена политическим целям.

Перейдем ко второй, ещё более сложной книге -- "1984" Оруэлла.

Если "Мы" отражал противоречия технократической цивилизации и утопии коллективизма, "1984" представлял взгляд на сталинский "социализм" и мировой порядок после второй Мировой войны.

Начало сильно напоминает "Мы" в том, что за кадром повествованию предшествует гигантская мировая война -- теперь уже ядерная, которая, как и в первом случае, уничтожает почти все человечество. Мир разделен на три воюющих государства, которые соперничают друг с другом в междоусобной войне, отвоевывая у себя поочередно какие-то территории, обманывая своих граждан иллюзиями свободы и правды. Сами по себе идеологии государств мало отличаются, вчерашнее государство из друга может мгновенно стать союзником, но война не прекращается. Более того -- в ней и есть смысл, вся цель существования государств, именно в войне их цель. В описываемом в романе Лондоне всем управляет Партия, разделенная на Внутреннюю и Внешнюю, 80% населения составляют "пролы" -- "пролетариат"; брошенное нищее население, живущее в трущобах. Члены Внешней Партии мало чем отличаются от обычных людей, только на них больше обязанностей. Все стандартизировано, все подчиненно единой идеологии, черное объявляется белым, секс и даже косметика запрещены, все члены партии носят рабочую униформу, царствуют нищета и голод, а данные каждую минуту подделываются, чтобы изобразить прогресс. Даже социализм, якобы царствующий в Англии, объявляется "английским" -- "ангсоц". В этом разделении социализма на "английский" и "неанглийский" легко угадываются сталинский "социализм в отдельно взятой стране" и КНР-овский "социализм с китайской спецификой".

На первый взгляд все это весьма напоминает сталинский "социализм", развенчать который и стремился Оруэлл, сам социалист. В самом деле, Кампучия и Вьетнам, КНР и СССР доказали, что и "коммунистические" государства могут друг с другом воевать. Постоянная ложь, тотальная слежка, тотальные подделки, оболванивание -- все это типичное изображение репрессий. Ситуация, при которой наиболее угнетенными в романе являются не "пролы", а члены Внутренней партии -- тоже из того "социализма", где рядовые коммунисты подвергали себя большим испытаниям, чем беспартийные и номенклатура.

Но в повествование резкой диссонирующей нотой входит короткий отрывок:

Девицу он часто встречал в коридорах. Как ее зовут, он не знал, зная только, что она работает в отделе литературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом и маслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочинения романов.

Что же они из себя представляли?

Джулии было двадцать шесть лет. Она жила в общежитии еще с тридцатью молодыми женщинами («Все провоняло бабами! До чего я ненавижу баб!» – заметила она мимоходом), а работала, как он и догадывался, в отделе литературы на машине для сочинения романов. Работа ей нравилась – она обслуживала мощный, но капризный электромотор. Она была «неспособной», но любила работать руками и хорошо разбиралась в технике. Могла описать весь процесс сочинения романа – от общей директивы, выданной плановым комитетом, до заключительной правки в редакционной группе. Но сам конечный продукт ее не интересовал. «Читать не охотница», – сказала она. Книги были одним из потребительских товаров, как повидло и шнурки для ботинок.

А дальше и вовсе шокирующее:

Министерство обеспечивало не только разнообразные нужды партии, но и производило аналогичную продукцию – сортом ниже – на потребу пролетариям. Существовала целая система отделов, занимавшихся пролетарской литературой, музыкой, драматургией и развлечениями вообще. Здесь делались низкопробные газеты, не содержавшие ничего, кроме спорта, уголовной хроники и астрологии, забористые пятицентовые повестушки, скабрезные фильмы, чувствительные песенки, сочиняемые чисто механическим способом – на особого рода калейдоскопе, так называемом версификаторе. Был даже особый подотдел – на новоязе именуемый порносеком, – выпускавший порнографию самого последнего разбора – ее рассылали в запечатанных пакетах, и членам партии, за исключением непосредственных изготовителей, смотреть ее запрещалось.

Итак, страшное тоталитарное государство, в котором запрещены половые вопросы, косметика и пр. выпускает порнографию. Более того -- не только порнографию, но и прочую чепуху. Для кого? Для "пролов", обычного нищего населения. Более того, производство это плановое, механическое, массовое. Разве такое было возможно в сталинском или даже пост-сталинском СССР? Нет.

Но зато такое было в гитлеровской Германии. Именно в ней подобное производство составляло заметную роль. Так, хорошо известно, что среди кино Третьего Рейха пропагандистские фильмы составляли ничтожную часть, остальное -- развлекательные фильмы, комедии, мелодрамы, фильмы с певичками-танцульками и пр.

В таком случае, что же отличало гитлеровскую Германию от сталинского СССР? Капитализм. Можно спорить, был ли СССР госкапиталистическим государством, но он не был капиталистическим. А Германия -- была. Присмотримся к "1984" повнимательней.

Действительно, что за странное "тоталитарное" государство, в котором 80% людей живет практически без всякого контроля? Что за государство, в котором существует магазины, "свободный рынок", поощряется проституция.. конечно, только для нищих "пролов", для самих членов партии все это жестоко карается. Чем же держится эта откинутая масса? Нищетой, необразованностью, воровством, забитостью, разобщённостью?

Массовое производство отвлекающей чепухи в виде журнальчиков со спортивными новостями, уголовной хроникой, астрологией, массовым выпуском порнографии -- все это есть и сейчас. И сейчас книги выпускают если не машинами, то по единым схемам (а уж музыку машины делают давно). Все это -- плоть от плоти капитализма, средства, с помощью которых государство действительно держит под контролем нищих и презираемых пролов. И пусть их не 80%, а в лучшем случае процентов 10 от общества -- они есть в каждой стране "первого мира", на угоду им выпускается масскультовая чепуха, их постоянно держат в нищете. Стандартизация масскульта, проявившаяся уже тогда, в сороковые годы (о чем писали авторы "Диалектики Просвещения" в том же (!) 1948 году) оказалась куда ближе к обезличиванию и деиндувиализации, чем "социалистическая" идеология.

Если продолжать мысль дальше, то мы можем найти немало черт, роднящих порядок "1984" с установившимся капитализмом. Так, Тризония сильно напоминает времена Холодной войны. Но почему бы в постоянном противостоянии нескольких сверхдержав, попеременно захватывающих друг у друга территории, не увидеть, скажем, Первую мировую войну, порождение империализма, в котором два блока делали именно вышеописанное. Конечно, ситуация на митинге, показанная в романе, когда энергично протестовавший против одной страны оратор мгновенно стал её прославлять, когда она стала союзником, сильно напоминает историю с пактом Молотова-Риббентропа, когда вражеской Германия стали оказывать чуть ли не знаки внимания. Но с таким же правом можно увидеть в этом и переход Италии на сторону Антанты, когда вчерашний враг стал другом.

Правда, у Оруэлла есть важное обстоятельство. В романе именно войны и есть цель войны. Вся мощь государства, вся его экономика -- все заточено под войну, все подчинено ей и именно в обеспечении самой себя. С одной стороны, это похоже уже даже не на СССР, хотя и в нем регулярно подогревалась военная истерия, а на гитлеровскую Германию, вся экономика, все государствленное функционирование которой действительно были направлены только на войну и лишь на неё. Но стоит внимательно перечесть строки.

Главная цель современной войны (в соответствии с принципом двоемыслия эта цель одновременно признается и не признается руководящей головкой внутренней партии) – израсходовать продукцию машины, не повышая общего уровня жизни. Вопрос, как быть с излишками потребительских товаров в индустриальном обществе, подспудно назрел еще в конце XIX века. Ныне, когда мало кто даже ест досыта, вопрос этот, очевидно, не стоит; возможно, он не встал бы даже в том случае, если бы не действовали искусственные процессы разрушения.

Так вот в чем цель войны. В попытке искусственными мерами решить вопрос перепроизводства -- болезни капиталистического обществ. Как ни парадоксально, именно в этом задача войны, достигнутая ценой почти поголовной нищеты. Разве это не похоже на современный капитализм, который тоже обрек 6/7 мира на нищету и медленное голодное вымирание ради вопроса решения "добычи ресурсов" и "кризиса перепроизводства"? А что, если заменить слово "телекраны" на "телеэкраны" в этом отрывке?

День и ночь телекраны хлещут тебя по ушам статистикой, доказывают, что у людей сегодня больше еды, больше одежды, лучше дома, веселее развлечения, что они живут дольше, работают меньше и сами стали крупнее, здоровее, сильнее, счастливее, умнее, просвещеннее, чем пятьдесят лет назад. Ни слова тут нельзя доказать и нельзя опровергнуть. Партия, например, утверждает, что грамотны сегодня сорок процентов взрослых пролов, а до революции грамотных было только пятнадцать процентов. Партия утверждает, что детская смертность сегодня – всего сто шестьдесят на тысячу, а до революции была – триста… и так далее.

Разве в таком случае картина не будет напоминать нашу с вами до боли надоевшую Эрэфию, где тоже телеэкраны каждую минуту врут нам о том, что "жить стало лучше, жить стало веселее", что у нас прибавилось мобильников-телевизоров-холодильников, хотя уровень тотальности лжи в капитализме так и не достиг уровня мира "1984"? Если в "1984" техника (телекраны) осуществила тотальную слежку, в жизни техника (Интернет) наоборот, приводит к все большей открытости информации, чему доказательство недавний скандал с Викиликс.

А "новояз", воспитывающий безграничный конформизм - разве это не изобретение капитализма? Разве не оглупление, извращение, обеднение языка -- цель нынешнего "масскульта"?

Таким парадоксальным образом тоталитарный мир "1984" в какой-то мере становится ближе к знакомому нам с вами капитализму, не менее, чем к реально существовавшему социализму. Живший в эпоху "военного коммунизма" Замятин отразил трагический провал утопических ожиданий, а живший в послевоенной Европе Оруэлл, сам того не осознавая, отчасти отразил в сюжете романа нарождавшийся порядок циничного послевоенного капитализма, мира вечной борьбы за место под солнцем, лжи и "масскульта".

Главное подтвердили оба автора -- антиутопия не может быть коммунизмом. Коммунизм не мыслим как антиутопия, в качестве антиутопии может быть выражен капитализм или его бездушная рационализаторская сущность, использованная Замятиным при написании "Мы". Парадоксальным образом оба "антиутопических" романа являются детьми капитализма в такой же степени как и получившегося "социализма".

Конечно, давно известно, что и при написании или осуществлении утопий фактически использовались те же самые приемы -- рационально-бюрократическая регламентация, технократия или наоборот, возвращение в докапиталистические времена. Но вопрос о связи утопического социализма с жесткой всеобъемлющей регламентацией и сильным контролем, причем не только в литературе, но и в реальной жизни, как в Кампучии при Пол Поте -- вне сферы этого рассуждения.

Но напоследок бросим ещё взгляд на структуру романов -- с литературной точки зрения.

Любопытным является тот факт, что сюжет в них протекает примерно в одном направлении. Главным героем является мужчина, являющийся ячейкой управляющего порядка --- "столп режима". В "Мы" это восторженнй философ-математик, поклоняющийся идее Интеграла и стандартизации, в "1984" -- член Внутренней партии, работающий в Министерстве (правда, в отличие от "Мы", здесь он сомневается в правящей идеологии с самого начала). Главный герой влюбляется в девушку, которая оказывается оппозиционером правящего режима. Однако если в "Мы", появившимся в революционную эпоху, герои и совершают революцию, то в "1984", появившемся после установления жестокого тоталитарного порядка, влюблённая пара осуществляет колоссальные усилия только для того, чтобы сохранить свою любовь. О борьбе с режимом и речи не идет -- она невозможна.

Однако конец абсолютно одинаков. Система оказывается сильнее, и в определенный момент она губит главный героев, ломает их -- либо физически, либо нравственно. Противостоять ей невозможно. К сожалению, именно в этом нарисованная картина антиутопии оказалась близка к реальности. Обладающие безграничными ресурсами "тоталитарные" государства разрушились вовсе не из-за сопротивления "изнутри". И в Третьем Рейхе и в сталинском Советском Союзе попытки противостоять системе носили ограниченный и очень неудачный для участников характер. Перва империя разрушилась под натиском из вне, вторая трансформировалась в результате кризиса развития, но отнюдь не внутреннего сопротивления.

Конечно, если в романе государство побеждало за счет государственных ресурсов, всеобщей слежки, то в реальной жизни оба государства смогли не допустить оппозиционности благодаря своей определенной массовости -- не "телекраны" следили в жизни за "еретиками", а собственные соседи или работники спецслужб, набираемые из того же "народа". Лишь с потерей доверия, как это было в послевоенном СССР, "тоталитаризм" начал "буксовать" -- но не более. Но итог оказался плачевен. В тот момент авторы признавались -- противостоять жесткой, иерархичной, всеобъемлющей государственной структуре, обладающей неисчерпаемыми ресурсами принуждения, -- нельзя. Итог -- гибель.
Любопытно, что очень похожую по идейному замыслу (бюрократическое принуждение) и структуре (главный герой винтик системы -- любовь -- противостояние -- гибель) изображена и в знаменитом фильме-антиутопии "Бразилиа".

В чем причины такой интересной схожести -- в традиционно "любовной" европейской драматургической идее или в необходимости "пробуждения" и "противостояния" главного героя с помощью эмоций, наиболее соответсвующей нашей природе является любовь (любовь не может быть государственной, технократической, рационализаторской, бюрократической, коллективистской -- она всегда частная, индивидуальная) -- вопрос, который послужит хорошей пищей для размышлений над этим литературным творчеством.

Источник