Заметка о «Тезисах о Фейербахе»
Прислано Frankenstein 07 2008 22:45:00
Эта «Заметка о “Тезисах о Фейербахе”», по всей вероятности, написана летом 1982 г. и была внесена в книгу, которую Альтюссер подготовил в октябре того же года, объединив независимые между собой записи. Рукописное замечание гласит, что Альтюссер собирался сделать из неё шестую и последнюю главу, или как дополнение, книги, основная часть которой публиковалась под названием «Подспудное течение материализма встречи».
«Тезисы о Фейербахе», как бы ни были они связанны с понятиями Фейербаха и Гегеля, тем не менее, обозначают разрыв, и странный разрыв, постольку он неуравновешен. Об этом свидетельствует последний тезис: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Позволю себе напомнить, что, со своей стороны, Фейербах немного скромнее говорил: «Я лишь интерпретатор религии, религиозного мира, который есть отчужденной проекцией Человеческой Сущности, т.е. человеческого мира, а дело заключается в том, чтобы его изменить». Точка. Вопрос лишь в герменевтике («интерпретатор»), не сказано кто должен изменить этот мир и, во всяком случае, не сказано, что эта задача возлагается на философов, на любых философов, какой бы то ни была их новая особенность, тем более, надо бы это старательно отметить, у Маркса не стоит вопрос о привлечении какого-нибудь философа к «изменению мира». Это молчание Фейербаха, как и молчание Маркса, своеобразно усиливает парадокс, который содержится в первой части той же последней фразы Тезиса I Маркса: что философы лишь объясняли мир, ибо это полностью неверно. Они никогда, действительно никогда, не отказывались его изменить, воздействуя на него и его формы познания и практики, конечно, непрямо, но на расстоянии, согласно модели и способу действия присущего всякой философии, то как настоящие реакционеры, дабы его сохранить или усилить его форму (см. Платон и его всё ещё живое отродье), то ради того, чтобы его развернуть или изменить его форму, вопреки сопротивлению метров, представляющих власть (Эпикур и все его явные или тайные последователи).
Действительно, чего можно ожидать от философов или вообще от философов в этом разрыве? История философской интерпретации Тезиса І может нас просветить по данному вопросу. Со своей стороны, я выделю четыре попытки, что имели честь попытаться быть.
1. На первую попытку, реакцию, ссылается «Немецкая идеология». Если всякая философия, поверив этому блестящему, но неверному тексту, является лишь мистификацией, что покоится на абстракции (с одной или другой стороны, объекта или субъекта), которая мыслится и умножается в спекулятивном построении, для которого Гегель не единственный, но самый чистый пример, в том, что Энгельс позднее назовет «системой» («Людвиг Фейербах»), призванной, как он говорит, удовлетворить глубинную потребность «человеческого духа» (sic!) «преодолеть все противоречия» (sic!!) – тогда как следует просто-напросто отставить «философию в сторону», как этого хотят Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», и приняться за «изучение позитивных вещей» в их позитивности, их бытии-здесь. Изучение позитивных вещей это, как вдоль и поперёк показывает «Немецкая идеология», возмещение философии, наконец-то объявленной мертвой и погребенной: провозглашение позитивизма, упорство в позитивности, которая изучает труд, но довольно несознательно (хотя какая четкость в этой несознательности!) удваивается «материалистической» философией истории, от истоков до грядущего коммунизма. Эта совершенно идеалистическая и телеологичная философия истории под своим «материалистическим» прикрытием – такова цена, которую платит Маркс за то, чтобы провозгласить смерть философии: но мертвая, право, она чудесно себя чувствует!
2. Вторая попытка, интерпретация, это трансцендентальная философия праксиса, гуссерлевская или иная, которую можно легко очертить, воспроизводя некоторые формулы Erfahrung und Urteil, поздние работы Метра о равных и конкретных трансцендентальных субъектах, то, чем занимаются некоторые феноменологи (например, Пачи в Италии, также в какой-то степени Мерло-Понти во Франции, а также во Франции, но в полутаинственной манере, Десанти). Преобладание «sinnliche Menschlichkeit» над «Objekt», преобладание Праксиса над Теорией, имманентности «menschliche Tätigkeit» в «Objekt», и Праксиса в Теории действительно может легко мыслиться в трансцендентальной философии «допредекативного пассивного синтеза» изнутри материальности мира, который произвел бы, в различных смыслах слова «производить» (просто производить, а также показывать, дать увидеть), различные уровни проявления и развития тетических форм на фоне допредикатива работы и действия, вместе с борьбой. Тогда праксис будет неизвестным (в том смысле, в каком говорят о неизвестном солдате, образчике своего рода) трансцендентальным Субъектом философии обработанной материи, рабочего жеста и их взаимной интенциональности, постепенно приобретая форму речи и понятия, пока не достигнет высшей точки в прекрасной идеалистической Математической Логике, о чем тот же Гуссерль во веки напишет свои Untersuchung.
Это можно подытожить тем, что лучший способ превратить провозглашаемый материализм в бредовый идеализм – поймать на слове его формулы: уже давно, начиная с Аристотеля, известно, что противоположность теории и практики есть азбучная истина всякого прекраснодушного идеализма, и что примат практики есть первейший посыл (см. Кант) всякого идеализма. Но знание это одно, а его запоминание и применение – другое.
3. Третья попытка, которая, по правде говоря, не так много стоит, хотя и занимает умы наших салонных и университетских интеллектуалов, состоит в том, чтобы на пути, к сожалению, открытому Лабриолой, Кроче и Грамши, дать «историцистскую» и «гуманистскую» интерпретацию Тезиса I, опять-таки в свете «Немецкой идеологии». Настойчивость, с какой Маркс отождествляет «Objekt», Праксис и человеческую субъективность, навсегда противопоставленную всякой возможной объективности, подзадоривает стать на этот иллюзорный путь. Известно, к чему приводит это тройное отождествление: «историцизированная» философия отныне не более, чем простая «идеология», как другие, но «гуманистическая», вместе с совершенно необоснованными особыми претензиями, и вот эта идеология объединяется, в конечном счете, с политикой. «Вся философия политична», «философия это политика» доведенный до крайности перевод грамшианского тезиса: философия есть практика. Это не только делает из философии идеологию, в которой все кошки серы, но также из практики политику, в которой каждый может себя узнать. Чудесное вступление в борьбу классов!
4. Четвертая попытка состоит в том, чтобы выйти за пределы «Заметок», вне Гегеля и даже Канта, и переделать на этих вновь изобретенных основах нечто подобное на материалистическую онтологию, удвоенную теорией познания, в которой практика и знаменитый «критерий практики» (Энгельс, Ленин) приходят на смену материи, когда её непосредственное значение кажется немного коротковатым, и мысли, когда она нуждается (а как она нуждается! какая жажда!) в гарантии. Философия, которая станет как будто лишней и «не у дел», послужит залогом материи (невероятно, что она нуждается в философии – см. Ленин – эта материя, которая, тем не менее, бросается в глаза тем, кто вознамерился их раскрыть!) и гарантией познания (а значит и познания материи), когда (вечная) потребность даст о себе знать.
Как бы там ни было, вопреки всем искажениям, если согласиться принять так или иначе всерьез то, что разыгрывается в тени «Тезисов о Фейербахе», следует отметить кое-что как «разрыв». Но где и как, в какой форме? Кроче говорил, вслед за Лабриолой, который был первым великим инициатором марксизма в Италии, что после тезисов о Фейербахе больше нельзя философствовать, как раньше. Слова, которые не помешали ему продолжать мыслить, как раньше, в парадоксальных условиях четверичной диалектики! – но факт остается фактом: тем не менее, он это сказал. Как можно осмыслить эту как бы констатацию?
По сути, «Тезисы» означают, что какой бы ни была форма, которую в минувшем принимала философия, форма материализма объекта или интуиции, даже провозглашенный идеализм человеческой деятельности, им чего-то не хватает. И если мы отбросим идею, позволяющую говорить о нехватке, а именно, как мы видели, об определенной идее полноты, если попробуем, вопреки всему, вопреки всем её противоречиям и недостаточности, высказать то, что может значить этот текст в самом своём препятствии, скажем: то, что не хватает всякой философии, так это её наружи (это иметь возможность мыслить её наружу, лишь упраздняя её как наружу, чтобы превращать её в нутрь), это не мочь видеть себя со спины, хуже, не иметь возможности представить, что она имеет спину, ещё хуже, её отвергнуть.
Я говорю об этом как можно проще.
А для этого я попросту напомню о классическом, скажем, «родовом» в марксизме тезисе о примате практики над теорией. Полагая, что возможно познать то, что могут значить и теория и практика (что не само собой разумеется, о чем свидетельствует вся история философии); полагая, кроме того, что почти достоверно известно, каковы цепные следствия, вызванные единственным высказыванием этого Тезиса в различных областях, утверждение примата практики над теорией есть, такой как я её здесь озвучиваю, такой как она присутствует черным по белому в работах Энгельса или Ленина и даже Маркса, есть с очевидностью теоретическим утверждением, тезисом. Утверждая и пытаясь мыслить философски примат практики над теорией, я принимаюсь мастерить теорию, которая развивает, а значит, охватывает и содержит в своем определенном пространстве с помощью философских категорий или философем, которые она вводит, идею примата практики над теорией. Это значит, что это философское утверждение в таком положении, когда следует мыслить в философской теории то, что она называет приматом практики над теорией или, чтобы сказать под тем отношением, в котором этот примат между плохо определенными терминами может быть помыслен, примат некоего Другого, некой Наружи, над философией, которая не делает ничего иного, как говорит в своей нутри и об этом Другом, и об этой Наруже.
Если угодно, вопрос, который ставится философии, исповедующей и пытающейся мыслить примат практики над теорией, в том, чтобы узнать, каким может быть место философии в диспозитиве, который устанавливает или желает помыслить примат практики над теорией, иначе говоря, каким может быть в этом случае место, которое философия, осмысляющая этот примат, должна предписать себе в диспозитиве, дабы не противоречить ему, а, наоборот, учесть его и быть ему адекватным.
«Тезисы о Фейербахе», в последней фразе, отвечают на этот вопрос молчанием. Не только «место» есть пустым («место» философии в примате) и остается пустым, но не известно, где оно, не видно, где оно могло бы находится. Более того, это «место», кажется, не находится в философии, поскольку «Немецкая идеология» создаёт пустоту из всякой философии и даже упраздняет своё пустое место, пустоту своего места.
Думаю, нет надобности в длительных раздумьях, дабы увидеть, что в философии, которая, совсем наоборот, исповедует примат теории над практикой, вопрос получает ipso facto ответ самой философии, ибо философия везде «у себя» («bei sich»: Гегель), так что у неё нет наружи, а только нутрь, что содержит в себе Всецелое мира или смысла, или же их априорное условие возможности. Не имея наружи, у неё нет спины, она есть круг кругов (Гегель) без наружи, а значит, без краёв, без кромки, без полей (см. смысл «решающих философских полей», вскрытых Деррида с поистине гениальной точки зрения).
Немного сложнее, когда речь идёт о философии, исповедующей не примат практики над теорией, но несоразмерность морали (или практического разума) над теоретическим разумом, или когда речь идет о философии, исповедующей не примат практики над теорией, а превосходство практической Идеи над теоретической Идеей, как у Гегеля, поскольку, как бы то ни было, абсолютная Идея «реализует» всю прибавочную стоимость, собранную всеми преобразованиями Aufhebung. Но это крайний идеалистический случай.
Однако в случае философии, которая хочет помыслить удовлетворяемые условия, которые не противоречат тому, что она утверждает, провозглашая примат практики над теорией, всё намного сложнее. Повторяю, что это можно подытожить в вопросе: где же философия должна найти место в диспозитиве примата практики над теорией, чтобы не скатиться к интерпретации практики, которая есть её простейшим разложением или, если угодно, интериоризацией?
На мой взгляд, на этот вопрос есть ответ: но он не находится в собственно философских текстах марксизма, и не без основания, ибо это место ненаходимо, то бишь не мыслимо для философии. Этот ответ находится, вопреки их идеализму или, возможно, из-за его перемены, в нефилософских в собственном смысле текстах, таких как «Манифест Коммунистической партии» (1848) и «Предисловие к критике политической экономии» (1859).
Возьмём второй, намного более ясный текст. Это действительно, как я говорил, не философский текст, а текст, выдвигающий великие принципы исторического материализма, открывающий путь к познанию способов производства. Я не хочу сказать, что он не начинён философией, но, во всяком случае, речь не идет о заранее направленной на изложение философии, а о философии, которая принимает в расчёт изучаемый предмет, и ни какой-нибудь, а способы производства. Итак, это с полным основанием теоретический, а не чисто философский текст, своеобразие которого в том, как в «Манифесте», что он по-новому вписывает место теории (и философии) внутрь теории, в определенное место.
Известно, как совершается это вписывание, двойное вписывание: используя топику. В «Предисловии» топика выстроена как дом с двумя или тремя этажами (скорее с двумя, чем с тремя), внизу Базис (Basis) или инфраструктура (Struktur), на втором этаже надстройка (Uberbau), где фигурируют государство, идеологии и право. Совершенно ясно, что эта топика не детский рисунок или наивное описание, а изображение диспозитива позиций эффективности, а значит, соотнесенных отношений, и что это отношения детерминации и господства, изображенные соответственным топическим диспозитивом этих элементов. Также ясно, что для Маркса, как и для философии, имя которой он называет в связи с «идеологиями» (среди которых он упоминает «философскую идеологию»), («научная») теория способов производства, для которых он открывает великие темы, тоже представлена в топике со стороны идеологий, не потому что они являются идеологией, а потому что (и это замечание ведёт довольно далеко) в форме идеологий они совершают действие в представленном эффективном диспозитиве, и в ней пролетариат, через свою борьбу, осознаёт себя и свою судьбу (см. Грамши, который это видел).
Однако особенно примечательно, что 1) философия не производит это топическое вписывание, а совсем другая теоретическая, «научная» дисциплина, и 2) эта другая дисциплина сама вписывается и вписывает философские тезисы в топику, которую развивает не прямо, а в форме их социальной эффективности: в идеологической форме. Другими словами, она учитывает то, что эта («научная» и «философская») теория существует в эффективном диспозитиве топики лишь в превращенной форме (Verwandelteform) идеологии.
Если всё это можно помыслить (а Маркс так и делал, но следует сразу же добавить, что он не был первым – Макиавелли шёл впереди на этом «крутом» пути), тогда нужно сказать, что философия может утверждать примат практики над теорией лишь при том абсолютном условии, что она отсылает себя к («научной») теории, недвусмысленно обозначающей место, которое она занимает по отношению к своим целям, и по отношению ко всем возможным эффектам, но на дистанции, не объектов, которые она осмысляет (философия не имеет объектов, она формулирует тезисы), а тезисов, которые она выдвигает, то есть при абсолютном условии брать на свою ответственность свой способ существования в формах диспозитива топики.
Тогда понятно, почему Маркс, в «Тезисах», молчит по поводу новых философов, которые должны изменить мир, иными словами, понятно, почему изменение мира не имеет Субъекта, а значит, место Субъекта пусто, а этот Субъект не есть философией или философами новой породы. Наконец, понятно, что философия должна искать своё место в другом месте, дабы мочь возвратиться к себе и измениться – и как! – чтобы помочь на дистанции изменению мира. Как только это становится понятно, «Тезисы о Фейербахе» погружаются, вплоть до исчезновения, в своё славное прошлое, и, наконец, можно говорить о другом: о «Предисловии», «Grundrisse» и «Капитале».
(c) Архив Альтюссера / IMEC
Перевел Андрей Репа по изданию:
Althusser, Louis. Note sur les Thèses sur Feuerbach // Le Magazine littéraire. 1994. № 324. – P. 38–42.
contr.info