Продолжение.
Часть 1 - http://communist.ru/root/archive/culture/silentium1
Часть 2 - http://communist.ru/root/archive/culture/silentium2
Часть 3 - http://communist.ru/root/archive/culture/silentium3
Часть 4 - http://communist.ru/root/archive/culture/silentium4
Интеллигенция, пропагандирующая новый порядок, занимается партполитработой, исходя из нужд пищеварения. (Впору заменить устаревшее «интеллигенция» на «мезим-форте».) Все это свидетельствует о чрезвычайно хорошем, благодушном расположении к самой себе, но совершенно умалчивает о чистоплотности. Зачем скорбеть, если интеллигенция стала социальным памперсом. Использовали – поменяли.
Профессионализм, скажем, в отменном редактировании смертных приговоров, с успехом подменяет элементарную порядочность. Философская бижутерия. Ложь от страха, как костюм от Кардена. Интеллигенция изнасилована и осталась без ума, как без стыда. Подлость независима от идеи во имя которой она совершается. Интеллигенция утратила автономию и пошла на сделку, на компромисс со злом, приняв роль армейского капеллана, освящающего карательные операции против культуры. Мир – не жилец. Само человечество – утопия, засиженная зелеными, отборными американскими мухами.
Интеллигент – невысказанное слово, корни которого отнюдь не в народности.
О корнях лучше М. Цветаевой не скажешь: «Человечность не только глубь, - и высь. Дерево не растет в воздухе, чту корни, но ошибка ли русских в том, что они за корнями («нутром») не только забыли верхушку (цветение), но еще считали ее некой непозволительной роскошью. В корнях легко увязнуть: корни и родниковые воды, да и: корни – и черви. И часто: начав корнями, кончают червями». Но черви, нам оставшиеся, не дождевые на теплую погоду, а могильные. Когда умирают великие эпохи, на поле брани выползают мародеры. И падаль изъедена и «твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит» (Мандельштам) и сладок запах тлена, исходит от тлеющего, расползающегося языка, который не сдержать никаким крепким словом.
Как правило, население говорит, ограничиваясь определенным «суповым, кос(т)ным» набором слов, поддерживающих функцию общения и часто заменяющих его. Сейчас происходит своеобразный реверс, когда традиции, обрядность, и в том числе обрядность самого языка достались интеллигенции, которая тщетно (люблю штампы, они точно выражают заезженность, избитость и истертость средств выражения) пытается вернуть все это, обрядив в нарядные (наряды вне очереди), затейливые лубочные формы, в музейном литературном раже. Возврата нет, поскольку эти эпифеномены культуры обрели музейный статус, архаичный и имеют смысл эстетический и по хорошему бесполезный. Они не поддаются реставрации, макетированию и восстановлению, сразу обнаруживая фальшь таких попыток. Прошедшие формы красноречивы как могилы, о главном умалчивают, предупреждая не осквернять себя, прежде всего. Благообразные, косящие под дремучих, с прямым пробором, смазанным лампадным маслом, в косоворотках и лаптях ряженные, старательно окающие и акающие, сморкающиеся в два пальца вострые старички-академики не убеждают, как и говорящие галлицизмами на «канадийский» манер хранители «укроиншкошчи». Все в прошлом. Прошедшие формы эстетичны, но не более. Они смыслены и счувствованы, истерты до основания: их избытость отторгнута в идеальную область интеллектуальной игры. Да и для массы интеллигентов все эти атрибуты народности носят сакральный характер, как икона или балалайка. Важен символ веры, и собственные чувства, а не сама предметность. Нацепив вышиванку или шаровары с мотней до колен можно демонстрировать свою причастность к национальной идее и менталитету (национальный сентименталитет, своего рода, капающий дрібною сльозою в чарку мутного інтернаціонального самограю. Щас спою…), о которой имеют как правило, смутные представления, зато как звучит. А ежели нательный крест вывалить на импортную дубленку, чтобы все видели: верую, во истину, верую и сотворить крестное знамение животворящее, то образ закончен. Крест стал современным партбилетом, открывающим широкие возможности для карьеры.
Поскольку интеллигент – своеобразный рецептор вкуса эпохи, то велик соблазн, особенно в период торжествующей безвкусицы декларировать вкусы. Откормленные, прикормленные, зажравшиеся функционеры, прибрав к рукам средства массовой информации учат любить Бога и терпеливо сносить тяготы жизни. Главное противостоять «красно-коричневым». Эти елейные речи о смирении кроме тошноты ничего не вызывают. Где был ваш Бог, кода детей загоняли в газовые камеры в Саласпилсе, в Бухенвальде, в Майданеке? На пряжках зондеркоманд? Сартр совершено прав, утверждая, что после печей Освенцима вера в Бога мо меньшей мере неприлична. Впрочем, в законопослушной, карманной прессе уже слышались обвинения Сартру в продажности коммунистам.
А где же эти таинственные партократы, так хищно растерзавшие страну, пусть и страдающую от журналистского «тоталитаризма», но Великую, безусловно, между делом давшую миру Тарковских, Шостаковича, Губайдуллину, Ойстраха, Сидура, Айги, и т.д. Где же эти коварные злодеи? Ищут пожарные, ищет милиция. Ба, знакомые все лица. Нельзя любить народ, позволяющий, чтобы им помыкала такая мразь. Он получает такое правительство, которое заслуживает. Меченный, полуграмотный слизняк Горбачев (теперь мы знаем, кто есть ху) устроил всему миру «пирдуха». Алкаш Ельцин, самодур и самозванец, каких мало, оказывается, с детских лет мечтал расправиться с «коммуняками». Главный идеолог ЦК Украины Кравчук, невинный младенец, ничего не знавший о «голодоморе», а потому с чистой совестью вступивший в партию (и с такой же совестью сажал националистов, с которыми теперь так мило братается, в лагеря) Оказывается, он с детства помогал бандеровцам, о чем заявил во всеуслышанье, и даже на могиле своего отца не постеснялся, гнида, порассуждать о том, «як його тата злегковажили». Подонок Шиварнадзе – когда-то начальник грузинского КГБ, «гуманист», пытающийся вырезать целый народ. (Толку писать об этом. Дерьмо оно и есть дерьмо). Ей богу, как говорил генерал Чарнота «записался бы в большевики, расстрелял бы, и тут же выписался обратно».
Не устаю повторять. Как начала эта страна с предательства, с принятия христианства, с поругания своих богов, так и зиждется на предательстве, без которого жить не может. Как же без предательства каяться и бить себя в грудь, дескать, бес попутал. Проклятие висит над страной, как ее небо. Клеймо прокаженности. И она же – сердце страдания, страшно вымолвить, поэзия и музыка страдания всего мира. Боль, ушибленная об удар.
Нахальное самомнение, ересь о богоизбранности русского народа, коий «тело христово», мессианское самозванство, ставшее культурным феноменом, без которого бы не было святой Руси – все это окончательно испохабило уболевающих за богочеловечество, и превратило свободных по определению мыслителей в прозекторов культуры, занимающихся отсорбацией: что верно, что не верно. Цензура не внешняя – внутренняя. Партийность не внешнепоказная – нутряная, на дух не переносящая любую инаковость, вышибающая дух отовсюду, нетерпимая и тяготеющая административным мерам, вплоть до высшей – вот, что составляет основу игр без правил в народ и интеллигенцию. Отсюда опереточность и шлягерность в философии. Отсюда служебное рвение и страсть к карьере, и желание услужить, и под локоток власть поддержать. Только здесь фальши нет, все остальное – гнилье.
Ах, интеллигент, он такой душка. Как точно определил Б. Вахтин: «Профессор, выбритый как факт, с историй России в голове и сердце, и оттого поступками татарскими, польскими и костромскими».
Современный интеллигент – это сплошная дань моде и дикое самодовольное самодурство, когда одурачен сам интеллигент. Интеллигенция – призрак неотомщенный. Могильной плитой ей были уже «Вехи». Там все сказано и добавит нечего. Привидение не можут успокоится, пока оно не отомщено, пока вызывают духов. Это не поклеп, не напраслина, не навет. Слова ворочаются тяжело, как глыбы и трудно это вымолвить и лучше бы промолчать. Это уже вообще не область теории и нарушение жанра, но не сказать не могу. Впору в лучших традициях откровенных брошюр «почему я не христианин» писать, почему я не интеллигент. Это и так ясно: потому, что я такой же жлоб, как и вы. Потому и хочу, чтобы меня ни с кем не спутали.
Интеллигенция, как потенциальный рост человечества всегда была по ту сторону, была абсолютной возможностью произойти и потому ее свода была сродни открытому пространству, открытому и в смысле «только что обнаруженному» и в смысле чистого пространства и, конечно, в явлении беспредельности, отверстости, а не вскрытости. Просторы, распахивающиеся навстречу одним движением…
Повторюсь, от интеллигенции остается только миф о ее былой славе и неподкупности, в частности о ее «золотом и серебряном» веках. Давно нет в стране этого уникального явления, а есть выслуживающиеся, кровососущие, беспринципные, короче, служащие. И наше образование – своего рода дрессура духа, служебное интеллигеноводство, поставленное на поток (каким я был оптимистом, сейчас уже и образования нет. Его за ненадобностью отменили, заменив тестированием, определяющим у респондента, хватит ли у него IQ служить в «макдональдсе» или лучше сразу в президенты). Нет, рафинированные интеллигенты, монады, реликты, «осколки империи» есть – нет интеллигенции как особого интеллигибельного пространства, нет, и, вероятно, не будет, поскольку западный, и еще больше безразмерный, как презерватив, американский образ жизни – жевательная резинка, уже пережеванная, своей нахальный бесцеремонностью, фашиствующей массовостью и дебильной жизнерадостностью прямой кишки, задавят, завалят те крохи, уже упраздненного духа, которые еще были у человечества, и превратят его в безликое общество веселящихся болванов с нарисованными улыбками благополучия и новейшими проявлениями интеллекта, только что прокрученными в последнем рекламном ролике. «Чи-и-и-з!»
Мы уже не интеллигенты, мы яйцеголовые, у которых отняли и гордость и честь, и разум и, если хотите, язык. (Казалось бы, надо было не отдавать. Но оставаясь самим собой и не отступая, ты все равно становишься предателем в своей неизменности, выпадая из движения и изменяясь относительно происходящего тем, что остаешься собой. Становишься смешным и нелепым, поражаясь только, что всем остальным нравиться «всю жизнь плавать в унитазе баттерфляем», как говаривала Ф. Раневская). Нам плюют в глаза, а мы шаркаем ножкой и утираясь, становимся бомжами на страницах истории, тщетно пытаясь получить вид на жительство и разрешение на работу в любой эпохе, возможны варианты.
Интеллигент – штатная единица, предусмотренная штатным расписанием и поддающаяся бухгалтерскому учету (его деятельность выражается в цыфири, сколько процентов плановой темы в текущем квартале, сколько соответствует мировому уровню, только что КПД еще не высчитывали, заведомо полагая абсолютную бесполезность). Он благополучный, законченный носорог Э. Ионеску, кадавр. Прорастающие волосы на ушах становятся нормой, образцом красоты, принятой в обществе.
Крутые парни, ворвавшиеся в философию с трезубцами «пеши по-конному», потомки «ариев» и «укров», «з прапорами» и прочей национальной символикой и запуганные профессора, и академики, обгадившиеся, но шустро смекнувшие, что в сущности ничего не меняется, а потому готовые изрекать, что угодно, и не такое они видели в своей жизни, лепят новую «хвилософію», ясную, как солнце и понятую до последней запятой толпе слюнявых хуторських патриотов, ошалевших от запаха близкой крови, безнаказанности, и с восторгом, не веря своим ушам, слышащих, то, что хочется слышать. (При этом не забывая при случае слинять «хоть тушкой, хоть чучелком» з терен неньки куда угодно, предварительно ограбив сердешную, в «хатинку» на берегу Женевского озера или Средиземноморья)
И ни одного голоса супротив, поперек. Blut und Boden. Философская феня и блатной стиль, глубокомысленные морщинистые лбы, изображающие напряженную работу отсутствующей мысли. Национальный «стюдень», бледная немочь и профессиональное малокровие. Ах, эти тюремные университеты в тюрьме народов. Мы так страдали на этих страшных рудниках на должностях академиков, член-корров, профессоров. «Товарисчь, верь, взойдет оно…» Пришло время исповеди. И докторесса философских наук, профессор, которая, как сейчас помню, яростно орала на каждой лекции бред о диктатуре пролетариата, неся ахинею от имени К. Маркса и строго за все взыскивая на экзамене, теперича со слезой в голосе рассказывает студентам, что она «корінна галичанка», и всю жизнь ждала этой славной минуты, когда можно будет говорить о сокровенном, о семечках, и всю жизнь лгала и калечила студентов, и опять лжет, на всякий случай, как и все остальные. Все это мы уже проходили и уже дошли. Доколе? ИТРовский состав философии, где погоду делают случайные имена, все, кроме философов-профессионалов, которые с видом знатоков рассуждают: да, Гуссерль – это голова. Я бы палец в рот Гуссерлю не положил. Я вам больше скажу, Гуссерль это – да. А марксизм – но…, хотя всем глубоко наплевать и на марксизм (что понятно, раз приказ такой поступил) и на несчастного аматора Гуссерля, и вообще на всю философию сразу. Потому что, если мальчик для битья, всю жизнь шестеривший в старших научных сотрудниках и бегающий за водкой для метров, алкаш и мужлан вдруг становится деканом философского факультета, то он, наконец, может с одной стороны с благодарной преданностью загладить (загадить) свое марксистское прошлое перед новыми хозяевами, которые его прикармливают и чешут за ушком, если он правильно выполняет команду «место», «апорт», «гулять» или «фас» (администрирование превратилось в кинологию), а с другой стороны, наконец удовлетворить свой комплекс неполноценности, ибо его никогда в интеллигентных кругах, а тем более в элитарных (я имею ввиду элиту духа) никогда не признавали своим и даже не допускали в качестве шута. Их философские познания одинаковы, как армейские сапоги, правда отличаются степенью истоптанности, вонючести и размерами. И вот такой технический состав активно насаждает то, что с его точки зрения наиболее выгодно представит его самого, а не предмет. Причем на репутацию «…» с высокой колокольни. Это даже не демонстрация накладного интеллекта, когда привстают на цыпочки, цитируя к месту и не очень на аккадо-шумерском или, на худой конец, чеканной латыни, не зная языка, а хождение полусогнувшись на «цырах», в желании угодить начальству. Отсюда шараханье в крайности, когда светочем мировой философии объявляется Г. Сковорода, что и говорить, оригинальный популяризатор платонизма, и, как любой философ, достаточно интересен, и, как любой человек, неисчерпаем. Но не более того. «Мир ловил меня в свои сети и не поймал». Боюсь, что Грине на этот раз пришел конец. Залюбят донельзя. (Как-то принимал я экзамен. И девушка, народная косточка, излагала мне о Сковороде:
- Це був такий філософ, такий філософ, всім філософам філософ –
- Цар пропонував йому бути міністром, Григорій Савич відхилив цю ганебну пропозицію –
- !!? –
- А коли прийшли більшовики, вони хотіли, щоб він був комісаром. Але Сковорода сказав: «Геть звідсіля. Мир ловіл меня в свої сєті і не спіймав» -
Поставил отлично за исключительный вклад в историю. Случай типичный. Хочется оправдываться, что я их учил не этому). Или, напротив, опять бездумно пытаются присобачить на нашей суровой почве западные идеи, как это было уже не однажды, запамятовав, видимо, каких монстров могут породить. Изучать надо. Любить надо. Но не использовать в качестве оправдания своих практических шагов и тем более сотворять идола. Философ вообще не имеет корней, окореняясь всем своим существом вне почвы в духе. И там действительно нет масштабов и безразличны имена: Сковорода, Кант, Барт, Соловьев, Ямвлих,… все равно. Интеллигибельное пространство – пространство свободы для живущего ею, пространство необходимости для врастающего и теряющего почву под ногами, но абсолютно случайно и смертельно для живущего за счет свободы в каждом отдельном случае (как это делают «зомби» от философии, скандирующие «Гуссерль! Хайдеггер! Гадамер! на мотив «Ще не вмерла Україна» или какой прочей национальной гордости, указанной в «кошторисі» в у.е.
А что, собственно, Гуссерль? Жалкий посредственный математик, недоучка, примитивный мыслитель, ушибленный рассудочными формами, чье святое неведение и откровенное любопытство позволило самым нахальным образом, без понимания предмета, задать пару вопросов, который мог задать себе любой студент первого курса, но никогда не рискнул бы произнести вслух, поскольку даже он бы понимал, что в элитарной, Кастальской, утонченной веками и тысячелетиями человеческой мысли это не принято. Грубая работа. Неприличный звук. Что, подули новые ветры? Да, мельчала, но не философия, а философы, которые собственную бесталанность, обрекающую вместе с омассовлением философии и расширением ее этнографии тотальный обвальный характер решили выдать за кризис самой философии. Не со зла, не по злому умыслу, конечно, а по недомыслию – уж очень велик соблазн превратить философию в дойную корову, а уж ежели клонировать стадо… Дух захватывает. (Вообще это неизбежно при упрощениях, вызванных товарными, стандартизованными, унифицированными отношениями, которые самодостаточны и не нуждаются в философии – достаточно ярлыка, имени, названия товара. Дробление и измельчение превращают философию в массовый психоз толпы потребителей, когда смысл философской рефлексии не рефлектировать вовсе, «сделаться как без чувств», старательно не замечая, собственные шикарные похороны живьем.)
Торжествующая серость потребовала, чтобы все было в меру доходчиво, развлекательно, интересно и соответствовало нормам безопасности. И не боязнь оскоромиться останавливала философов от решающего шага, последнего «прости» преданной философии, а просто сознание того, что гуссерлианские экзерсисы не более как упражнения на плацу очередного новобранца, гусиный шаг, тянущего носок и любящего порядок. Стоит только отринуть общепринятую пришибленность авторитетным именем и посмотреть повнимательнее на его работы, как тот час же становится ясно, что это работа лишь над собственными ошибками, которые таковыми не признаются, борьба со своим непониманием, которое и выдается за предмет философии. Очередные «Философские тетради» (Не взбороняется. В конце концов, В.И. Ленин не помышлял о публикации своих конспектов. Избавьтесь вовремя от своих). То, что сделал Гуссерль, просто некультурно. Объяснять это, все равно, что доказывать, что сморкаться в занавески неприлично. Его поверхностное, никудышнее знание истории философии, равно как и большинства современных ему философов и есть причина, почему нынешние, патентованные развлекаются яркими комиксами, заменившими патриархальный лубок, рациональной, в меру загадочной, в меру понятной, комфортабельной и удобной, как пипифакс современной западной философией. Здесь потребитель чувствует себя на высоте, поскольку читаемое всегда ниже его парящей на воздусях почесывающейся и потягивающейся ленивой рефлексии. Европейский рационализм не для нас. Он в опасной степени абсурден и убийственен, поскольку опустошает душу и слепит глаза. Он слишком мелочный и бездумен как микроб, плодящийся, поскольку такова его природа. Гуссерлю гуссерлево. Но мы не можем без пиетета. Без захлебывающейся зависти, без подобостратия перед Западом, так, что даже их мелочность и плебейство становятся предметом вожделения. У нас не хватает мужества нормально работать, не любя и не ненавидя.
Хайдеггер с его «Майн кампф», выросшим из провинциальной почвы и недоразумения диалектного порядка – жертва перевода. «Бытие и время» хотя и оглушает, но при ближайшем рассмотрении – чистая компиляция, в которой язык, его модуляции стали самоцелью. Распадающееся бытие, низведенное до патриархального быта, стремительно теряющегося во времени, пытаются удержать скрепами, обвязками языка, который становится самостоятельной силой. Тоже сверхзадача, но каждый, идущий этим путем по пути шваба с нацистским значком, неизбежно становится эпигоном. Один раз и не больше. Тупиковый путь - тоже путь, путёвей некуда. Хайдеггеровская метафизика технологически продолжается до бесконечности. Имеет ли она место. Каким образом место имеет место. Местоимение междометия, мета-имение. Само место ограниченно образом, от идеи которого до границы простирается время отстранения, отстаривания, время странствия и т. д. Это чистейшей воды комбинаторика (хотя по нынешним временам и чистая вода – благо, впрочем о нравственных основаниях хайдеггеровской философии этого никак не скажешь – воняет), комбинаторика, основывающаяся на том, что два безразличных друг другу понятия, лишенные доминанты мысли и тем более идеи, спариваясь обязательно продуцируют, штампуют смыслы, которые страдательны по существу и абсолютно опустошены, вернее «еще-не-наполнены», тем самым фиктивной свободой «еще-не…», случайностью и произволом дают реальный, спертый простор воображению, которое начинает резвиться как в детстве, впадает в детство «углупляясь» в себя, в воображение, воображения – больше некуда. В качестве детских головоломок, «кубика Хайдеггера» вполне приемлемо, но философия здесь не при чем.
Может быть Гадамер? С глубокомысленным видом изрекающий примитивнейшие сентенции типа: «Понятие преобразования призвано характеризовать самостоятельный и превосходящий тип бытия того, что мы назвали структурой.» и т. п. (Самое интересное, что банализация становится идеей фикс философии. Нет ни одного современного представителя, который бы этого избежал. Даже в лучших из них, таких виртуозов, как Делез, Чоран, Бодрийяр, Башляр и прочих есть червоточина бессмысленности, которую тщетно выдают за новый эстетизм. Даже грандиозные построения прошлого, претерпевают изменения, становясь ложно-понятными, подстраиваясь, хотя их вины здесь нет, подлаживаясь к скучающему взгляду фланирующего, забредшего на пыльную выставку философии, обывателя, который изощрен настолько, что в любом произведении видит голую бабу, потому что он всегда о ней думает) Пошлость на каждом шагу. Философия стала комфортабельной и необходимой как гигиенический пакет, как кулек в самолете цивилизации, которая ее тащит в бизнес-классе. Она не требует иных усилий, кроме информационной осведомленности и инструкций для пользователя по применению. (Интернет с успехом берет на себя функции осведомителя, избавляя от памяти.) Информация и эрудиция не становятся культурой.
Можно было бы вспомнить смехотворные рассуждения маэстро Даррида и иже с ним и много еще кого. Что ж, смех дело святое в нашем суровом мире, если есть кому смеяться, но не смешно. И все бы ничего, и пущай бы себе резвились, собирая дань с легкомысленных, если бы делалось это по неведению, истово. Правила игры требуют продолжать этот фарс, миракли из жизни идей на уровне уличного балагана, ибо это то, что осуществляет право собственности на истину, а есть ли она, нет ли… никого это не волнует. Хайдеггер, Гадамер сегодня очень выгодные раздатчики, дежурные черпаки, деды. Как сказал шустрый и преуспевающий А. Вознесенский, назначивший себя поэтом: «Хайдеггер – зуб европейской философии», я бы сказал – бугор, а посему все за бугор. Все за Хайдеггером. Все бы ничего, если бы не откровенная фальшь. Я понимаю, что это способ защиты самой философии, которая - жажда особого рода. Она ушла, никто не заметил утраты, и мы все умерли, потому, что она ушла, а думаем, что живем и думаем. Здесь у нас, я говорил выше (а с каждой строкой, как по ступеням все ниже и ниже в преисподнюю, от преисподней к исподнему и ниже, ниже – это унизительно.) я выше говорил с радостью ребенка, открывшего внезапно, что кровь здесь не настоящая в философии – клюквенная и вздохнувшего тайно про себя с облегчением. Пусть клюквенная из развесистой клюквы и ради бога, хоть здесь не надо настоящей. Эта философия, несмотря на призывы к смерти и намеки на тайные силы, безопасна и так же увлекательна как кубик Рубика и компьютерные игры, с той разницей, что не всегда можно выйти из системы и перезагрузиться (даже нагрузившись до поросячьего визга). И может в этом и заключается ее историческое предназначение. Грозное, предостерегающее слово, простирающееся бесконечностью. Ее оружие давно стало музейной редкостью. Она архаична и ее осязаемая, нетленная красота не выставляется на обозрение, все заменено голограммами и гигиеничным моющимся пластиком и стерильными пояснениями к очевидному. (Представляю, как взбеленились бы представители древнейшей профессии философии, а может быть просто пожали бы плечами, дескать, сам дурак) Я не о том, что следует изменить ход истории мысли. Это бессмысленно, если изменили самой мысли. Не к топору зову, но и не на плаху. Не перед кем каяться, не перед кем молиться, не перед кем выпендриваться. Азия-с, не поймут-с… Это не выпендреж. Не эпатаж и тем более не попытка сделать себе «паблисити», пиная великих. Это не ругань, не обвинения, не критика и тем более не попытка оправдать философию. Любой факт может быть обращен против самого факта. Любая идея обоюдоостра. Любой не без греха. У каждого свои «оды Сталину», свой «Батум» и может до сих пор некоторые подписываются «Ваш, верноподданейший раб, имярек». У каждого есть о чем умолчать. Нет, не каяться я призываю. Мы сами призваны. А позывы к мысли – естественная нужда.
Что-то случилось и перекосило пространство, опустошив все, что было существенно, и уже не утешает, что так было всегда, погребло под пластами времени, превратив в слабые воспоминания нас самих еще при жизни, заживо похоронив. Смутные картины, корчащейся в агонии философии обретают реальность и беспощадность с какой в нашу жизнь врываются только вещие сны. Ах, да речь о другом, не о наведенных галлюцинациях философии и не об утраченном грандиозном философском наследии – оно замкнулось в себе и отреклось от нас, мы только думаем, что знаем ключ от лабиринта, а он и ключ, и лабиринт и Минотавр одновременно. Прошлое забыло нас, мы ему непонятны и стало непроницаемым. Мы же измельчились, исподличались настолько. Что сама мысль о философии может раздавить. Потому и довольствуемся легкими… мыльными… Страшен сам момент утраты – утраты ставшей, абсолютной и навсегда.
Пройдет немного времени и о нас будут говорить с той же безапелляционностью, как мы о прошлом, приписывая поступки, которые мы не совершали. Судить по себе и решать, кто прав, кто виноват (если вообще о нас будут говорить) будут рыться в наших письмах и дневниках, изыскивая грязь и подлость, как единственный аргумент в пользу того, что авторы – живые люди, а значит и им разрешено (Если будут) И не будет уже голоса, чтобы возразить ученому обалдую («профессор, поправьте очки-велосипед…»), что наше поколение не пресмыкалось и жили ничуть не менее сложно и красиво, чем все прочие. Все иначе, но с «той стороны» мы выглядим по-другому. И то, что будет считаться интеллигенцией, на самом деле ею не являлось. История, конечно, все спишет, но мужество философии всегда заключалось в том, чтобы следовать самому себе. Не смотря ни на что. Если нет свидетелей, то это не значит, что можно сморкаться, закрыв ноздрю пальцем. Белоснежный платок и чистоплотность, изысканные манеры, не потому, что нельзя, а потому что природа другая. Я об этом. О гигиене мысли, о чистоте, и о том, что философия эталонна, она нравственна, но не стерильной, ханжеской добродетелью классной дамы, грозящей пальчиком и поджимающей губы, а как воплощенная страсть, эрос духа. Вот этот пламень современна, подавленная дисциплиной дисциплина, именующая самозвано себя философией, утратила безвозвратно. Рыбья кровь и продажность. А потому, не оглядываясь идти дальше? Куда пошлют? Продаваясь по дешевке и выполняя, отправляя функцию имитации духа в обществе торжествующего хама? Оскальзываясь на слизи выблеванных слов? Увольте. Интеллигенция умерла? Да здравствует интеллигенция! Пора молчать. Пора избавляться от любых свидетельств времени. Следует пройти незамеченными. За нас выскажется молчание и зияющее ничто. Никто не узнает откуда пришли и куда пропали. Спрашивать и требовать ответа никто не вправе.
Интеллигенция действительно кругом виновата. Виновата, прежде всего в том, что сопротивляется до последнего, выполняя роль амортизатора, облекая в «литературные» формы нечленораздельные высказывания политиков, батрача на них. Как клетки мозна, губимые алкоголем. Она оказывает сопротивление, пытаясь скоординировать все человечество, вместо того, чтобы забастовать хотя бы на сутки и общество хватит удар, паралич, инсульт. Мы же гуманисты и на это не пойдем. А потому идет активное перерождение, ожирение сердца. Очень похоже, точь-в-точь как настоящие, но не интеллигенты, не мыслят. И несется безмозглое общество куда не знает и пора бы отрешиться от всего этого, тем более, проблемы то, что делать нет и в отношении общественной организации все ясно и просто. Как можно было бы жить в фантастических многообразиях культур и жить, наконец, по человечески, а не только человеческим образом. Однако, противопоставить мы можем только отречение, отвращение и одиночество. «Уединение – великое врачевание, писал кн. Волконский, - врачевание от прикосновений, врачевание от вопроса! Вопрос – враг, разрушитель уединения. Вот в чем отдохновительность улицы: она не спрашивает. В этом же отдохновительность толпы. Почему то принято толпу считать врагом уединения. Не понимаю. Ведь в толпе нет отдельных личностей, в ней люди пропадают, и мы можем без всякой натяжки считать, что в толпе нет людей. Как же она может мешать уединению? Да толпа не спрашивает, отсюда ее отдохновительность. Но и грозное нарушение того, к чему мы привыкли, когда толпа вдруг да потребует ответа…» Да, это страшно, о еще страшнее толпа бывших интеллигентов. Их ненависть и деловитая суетность не хнают границ. Все хлопочут, шустрят, выслуживаются, страшнее не бывает. Кого же я имею ввиду? Да вас, пресмыкающихся перед властью, строящих лучшее будущее, обгаживая прошлое. Будущее без будущего вместо настоящего настоящего. Как писал Ганс Магнус Энценгсбергер в стихах «О трудностях перевоспитания»:
«Воистину великолепны
все это было бы вполне достижимо,
путаются под ногами, вечно чего-то хотят.
От них одни неприятности.
Надо идти на штурм – освобождать человечество,
а они идут к парикмахеру.
Сегодня на карту поставлено все наше будущее,
недурно бы выпить пива!
Вместо того чтоб бороться
они ведут борьбу с эпидемией гриппа,
В час, когда решаются всемирные судьбы,
Им нужен почтовый ящик
или постель для любви.
В канун золотого века
они стирают пеленки,
варят суп…
Чем они только не заняты?
Бренчат на гитарах,
режутся в скат
гладят кошек
Ну, скажите,
можно ли с ними построить
Все рассыпается в прах!
ходячие пережитки прошлого,
скопище жалких посредственностей,
лишенное мысли!
Как же с ними поступить?
Ведь нельзя же их всех уничтожить!
Нельзя же их уговаривать целыми днями!
Если бы не они,
какая настала бы жизнь!
как бы нам было легко,
как бы все было просто!...
Тогда бы и я не мешал вам своими стихами!»
Но даже поэзия холодеет и замолкает, столкнувшись с действительностью (нельзя же всерьез Пригова, Рубинштейна, Иртеньева, Губермана, при всей моей любви к их острословию считать поэзией. Как точно выразился Губерман, помойное время может быть выражено только в стихах заборных, написанных на стенках сортиров. Седакова, Айги, Рейн, Лев Лосев, Ю. Мориц, Кенджеев, Клеваев, И. Жданов, Чухонцев и многие(!) иные в силу инаковости не в счет, они не от этого времени, ре-эмигранты в вымышленный универсум, куда более реальный, нежели то, что называется жизнью) Все не в прошлом, в остальном, отсальном. Жизнь тайком, исподтишка, украдкой, выворачивая исподнее, завшивленное своими личными, мелкими обидами, своими «никогда» на людях, выдавая шкурные интересы, за истинные, да все это от имени народа. Философское быдло, мечтающее о порке на конюшне – какая-никакая востребованность.
Почему я ограничиваюсь просто руганью, не пытаясь разобраться в происходящем? Не привожу убедительных аргументов, ограничиваясь злобными наветами и невразумительными эмоциями? Просто знаю, что никого переубедить не удасться, да и некого, ввиду «отсутствия присутствия», ибо все эти «блаженные духом», призывающие покаяться со страниц журналов и экранов телевизоров – все та же свора, отстаивающая свое место у кормушки, где битый, сеченный холоп сечет что к чему и очень красен местом и этим же местом умен. Этим все и объясняется. Все внезапно стали «шетидесятниками», все, оказывается, с пеленок лелеяли мечту о развале Союза (особенно трогательно слышать покаянные речи бывших секретарей парткомов и комсомольских организаций, до слез прошибает, когда слышишь как они мучались, но стиснув зубы боролись, стуча на всех не по долгу службы, а из любви к искусству, честно глядя в глаза, даже тем, кого закладывали. Еще бы ведь отлично знают, что фамилии их не назовут, потому, что это тоже вроде стукачества, и, постеснявшись, не отомстят, и в рожу не плюнут. Но что-то не слышно покаяния по поводу залитой кровью страны. Никто ответственности на себя за террор не берет, все Пушкин виноват. Большевик. Как же «Кишкой последнего царя, последнего попа удавим. Петра воспевал? Камер-юнкером был?, к Пугачеву сострадал и вообще эфиоп, а значит семит.) Про прохиндеев у власти, страдальцев, членов ЦК, которые были, оказывается вообще на подпольной работе я молчу. Приличные люди, в воспеваемой России в таких случаях стрелялись, эти будут стрелять других (Я тогда не предполагал в каких масштабах, все только начиналось, не было ни Приднестровья, Ни Карабаха, ни Чеченской войны, ни расстрела Белого Дома, опозорившего Россию навсегда, ни института заложников, когда в заложниках оказалось все население бывшего Советского Союза) и стреляют и все из чувства покаяния. Обыватель уже получает эстетическое наслаждение, день без катастроф, без трупов, бедствий, убийств, зря проведенное время. Я не об этом….
Я о тех не многих, которые не продавались ни при какой власти. Неужели простая порядочность изменила им. Воистину прав был Аверинцев, когда говорил, что в этой стране быть порядочным человеком уже профессия и даже подвиг. Эти немногие молчат, и знают о чем. Они правы. Не стоит в общий гвалт добавлять свой слабый голос. Ибо когда орут «Хайль!» и молодые люмпены-штурмовики маршируют по улицам наших городов в военной форме (не важно «гитлерюгенд» ли это или «беркут», «уна-унсо» или «казаки») уже поздно приводить трансцендентальные аргументы. (Стоит вспомнить, что книги в фашистской Германии сжигали не бюргеры, а именно интеллигенты). Это все равно, что уговаривать расстреливающих и вешающих на площадях не сорить на улицах, потому что есть постановление. Нас победили, как те легендарные племена на Яве? Ямайке?, которые противостояли и били голландских колонизаторов до тех пор, пока один миссионер не надоумил заряжать пушки дерьмом и тогда в силу чистоплотности воины убивали себя из брезгливости. Нас закидали дерьмом. И называйте его благозвучным «мерде» или научным иностранным «фекалии» пахнуть лучше не станет. Зловоние – символ нашей эпохи.
Интеллигенция – реакция. Всего лишь «реакция Вассермана» на букет прогресса.
Пока же наша, с позволения сказать культура и философия отдельно от нее существуют в незначительных эпизодах, скорее вопреки угрожающей тенденции, которую приобретают нарастающее, воинственное жлобство «снизу», ослепленное и сражающееся за «всеобщее личное благосостояние», а, с другой стороны – методическое, планомерное, демагогическое давление «сверху» аппарата бюрократии, ставшего теократией, рушащегося под собственной тяжестью, который состоит из персон, свято убежденных в собственной непогрешимости и той священной роли, которая им выпала, дабы вести, указывать и направлять историю по заданной траектории и примерно наказывать всякое инакомыслие, дабы другим неповадно было. То, что составляет предметность нашей культуры, философии, искусства, науки существует по амнистии, ввиду недосмотра или «за отсутствием состава преступления», который всегда можно найти. Презумпция невиновности пока еще находится в стадии дискуссии. Что говорить о ползучем духе, пресмыкающимся и достигшем в своей гибкости невероятных успехов, если сама жизнь стала воистину «формой существования белковых тел», а человек превращен в человека медицинского, озабоченного лишь своими анализами. Жалкое зрелище наготы, отнюдь не античной.
Бескультурье, которое тоже феномен культуры, устанавливает свое «тысячелетнее царствие», и это уход в дурную бесконечность потребления как такового, вырождения человечества в ошибку и тупиковую ветвь развития, которую даже тщательно культивируемый культ предков не спасет. Культура, превратившись в литургию, отрекается от человека и очистившись от «скверны» тварного бытия, пожелает стать сверх-человеческой культурой, бесчеловечной и абсурдной в торжестве тотального рационализма, в оргии фетишизированной полезности, которой приносятся человеческие жертвы, осуществляя по традиции «сакральный акт жертвоприношения там, где боги уже умерли.
Вполне может статься, что многих устраивает подобное состояние. Что ж, человек привыкает ко всему. У некоторых «коврики с лебедями», «слоники на комоде» вызывают слезы умиления, а «колбасные обрезки», которые он вкушал в период благословенного НЭПа почти религиозный экстаз. Да пусть себе, лишь бы это не навязывалось в качестве обязательного мерила вкуса для всех. Может быть, заткнув всем глотки куском колбасы, мы и получим модель «удовлетворенного человека», но для философии этого слишком мало. Необходима свода относительно истории и времени, а не декларируемая аскеза, «крошки мои, за мной, в монастырь». Каждый сам должен выбирать свой путь, особенно. Когда выбирать нечего. А пока философы маршируют строем по бетонному плацу (как говорил Л. Шестов, философы тоже люди и им не чуждо желание пройтись строем с развернутыми знаменами) Приказали «Налево-о-о!» - пошли налево, лихо, взахлеб и с присвистом напевая «Соловей, соловей, пташечка, блядь, птичка певчая, жалобно поеть…» (Г. Обалдуев). Дали команду «вольно. Разойтись. Можно покурить и оправиться!» потянулись скопом вправо, оправляться, но как-то непривычен гражданский дух, кто курит… фимиам, кто дышит на ладан, кто облегчается душой, но, опроставшись, не спешит покинуть плац и сменить сапоги на нечто более интеллигентное. Все мобилизованы, все призваны, ангажированы партией и народом. А ну, как опять команда «Становись! И на первый-второй рассчитайсь, как в тридцать седьмом? Так что служба Ваше Высокородь, и никакой крамолы, ни-ни. Служить мы со всем нашим удовольствием. То-то, братец, впредь не балуй, не бери пример с образованных… ентих «врагов народа», отставить…» - «врагов перестройки»….
Философия – чудесная реальность» (А. Карпентьер) и ярмо установлений, априорной мудрости «руководящих работников», «шановного товариства», надувающих щеки скоропостижных академиков, уничтожают ее на корню, как нечто не предусмотренное конституцией.
Однако наивно полагать, что усовестившись, мы все всплакнув от счастья, прозреем и наконец, дадим возможность каждому решать самому, как ему жить и дышать, а потому «скушно граждане», даже умереть без справки невозможно. Всякая попытка независимого философствования наказуема:
Абсурдное требование «философии для народа», «национальной философии» умертвляет сами понятия и категории философии, которые как мироздания смыслов и чувств живут лишь в полифонии бесконечной культуры, в движении, в противном случае они разбиваются вдребезги о железобетонную твердыню здравого смысла. Попробуйте объяснить старшине милиции, что такое философская спекуляция… Трудно надеяться, что он ощутит философский эрос и впадет в экстаз, как впрочем, едва ли его ощущают и старшины от философии.
Ни жизни, ни философии, ни надежды… Пора объявлять конкурс на лучший проект памятника, нет мемориального (эдипова) комплекса философии и чтоб обязательно из бетона. Пусть ей земля будет пухом. Аминь. Прохожий, брось цветок на ее могилу. Счет откроем, пожертвования пойдут от студентов, избавившихся от необходимости сдавать экзамены, от рабочих и благодарных представителей интеллигенции…
И пишу я все это не для того, чтобы услышать человеческий голос в этом зверином вое в ответ, и не для того, чтобы усовестить, вот уж нет, где там, да и не имею я на это права, а так же как и все: для того, чтобы отмыться. Я испытываю чувство брезгливости, гадливости, как человек. Который не несет вины за то, что я шел в темноте, ел себе и вляпался и подошвы теперь воняют. Меня не спрашивали, а отдали приказ: с такого то числа всем развивать национальную культуру, тех вычеркнуть, портреты выбросить, а этих внести в святцы, включая откровенных подонков, вроде Бендеры, Петлюры, и эсесовцев. И позвольте (однако, не позволят, да я и спрашивать не буду) мне самому разбираться что к чему и зачем, ибо культура как известно на митингах не делается и не решается голосованием и большинством голосов, не сотворяется общенародным референдумом, вече и т.д. И поверьте мне на слово (поскольку слово единственное, что остается: им я не торговал и не буду) завтра эта шобла, именуемое народом проголосует, что интеллигенция все сплошь – дармоеды, и надо для пользы национальной идеи пустить их всех на удобрения (и такое было в нашей общечеловеческой истории).
Так вот, дорогие мои «жалкие интеллигентишки», «отбросы общества», «сраные мыслители», «дристливые ученые» и прочие, и проч, и проч., кто жив еще и не изгадился окончательно. Сколь не пресмыкайся (а у нас это называется «консенсус», «разумный компромисс») сколь не жри дерьма (а я по-прежнему предпочитаю устрицы в белом вине) в период смуты конец один, несмотря на разнообразие форм: на урановые рудники, в лагеря, на плаху, на виселицу, к стенке, на костер, запрет писать так как хочется и на том языке на котором слово просится. Имейте мужество это признать и хоть сие и противоречит принципам гуманизма, все же большое наслаждение врезать хама по роже рукой, ввиду отсутствия перчаток, вытереть белоснежным платком руку, а платок выбросить. Каждый погибает в одиночку. Интеллигенция сгинула. Слишком поздно искать спасения, слишком поздно….
А до третьих петухов еще далеко.
Мертвым хоронить своих мертвецов.
Слегка подванивает от текста тухлым. Он задохнулся. А как же может быть иначе, если речь идет о разложении. Когда исчезнет «ни о чем» развеется и запах. Ничто не пахнет. Но пахнет пустое, падшее пространство. Но жаль, что интеллигенция так легко себя (себе) изменила, выветрилась, выверилась. Интеллигенция – стежки, скрепляющие ничто, удерживающие поэзию сгнила и все расползлось, стёжки-дорожки, которыми легкомысленно водила толпы проздношатающихся, превратились в плац. Сокровенное – в места общего пользования. На смену «гнилой интеллигенции» (свято место пусто не бывает) вперся здоровый, здоровенный фашизм. От скуки и тошноты мир вывернулся наизнанку и потом привык. В самом деле, некоторые любят вонючие сыры. Адаптируются и к нужнику. Об интеллигенции можно писать долго и нудно. Нудно. Это тема отдельного исследования. Только ни к чему, ввиду «отсутствия присутствия».
Особого смысла описывать очевидное не было. «Время убийц» (Г. Миллер) прошло, наступило время мародеров.