Образца 1919-го
Прислано Integral 08 2010 22:46:21
Эх, расплескалось времечко крутой волной с пенным перекатом! Один вал
лопнул в кипении за спиной, другой уж вздымается перед глазами еще выше и
круче. Держись, человечишка!
Но как ни держись, в одиночку мало шансов уцелеть. Шквальная
ситуация. И крупная-то посудина покивает-покивает волне, глядь, а уж
нырнула ко дну, с потрохами, с мощными механизмами, со всем человеческим
составом. В одиночку, поротно, а то и всем полком списывал на вечный покой
девятьсот девятнадцатый год.
Пообстрелялся народ, попривык к фугасному действию и перед
шрапнельным действием страх потерял. Пулемет "максим", пулемет "гочкис" -
въехали в горницы, встали в красных углах под образами, укрылись
холстинами домоткаными. Чуть что - дулом в окошко, суйся, кому охота
пришла. А пуля не остановит, так, ах, пуля дура, а штык молодец! Такое вот
настроение.
Что делать, кому богу душу дарить охота? Инстинкт самосохранения.
Выживает, как говорится, сильнейший. А кто сильнейший? Винт при себе, вот
ты и сильнейший в радиусе прицельного огня.
Да и так не всегда. Случится, так и организованная вооруженность не
унесет от злой беды. Вот они, пятьсот мужиков, один к одному, трехлинейка
при каждом ремне болтается, и командир парень что надо, глаз острый, и
своему и чужому диагноз в секунду поставит, да толку-то? С противной
стороны штыков раза в три поболе, на каждый по сотне зарядов, и кухня
дымит; вон на лесочке похлебкой-то как несет, зажмуришься. А тут вот
пятьсот желудков, молодых, звериных, и трое суток уж чистых, как душа
ангела-хранителя. Защитись-ка!
Пятьсот горластых, крепких на руку, скорых на слово, с якорями на
запястьях, с русалкой под тельником - мать честная, не шути, балтийские
морячки, серьезный народ, и в душе каждого, над желудочной пустотой, как в
топке, ревет одно пламя:
- Вихри враждебные!..
Нет, не до шуток нынче. Пятьсот - много, а было бы две тысячи штыков,
да сабли прибавь, где они? Ржавеют в сырой земле. Пали товарищи на прорыве
к новой жизни, остались в жнитве, по болотам, в лесах, на полустанках.
Теперь и оставшимся черед пришел. Колчак с трех сторон, а с четвертой -
болото, ложкой не расхлебаешь, поштучно на кочках перебьют с аэропланного
полета. Велика, как говорится, Сибирь, а ходу нет, хоть тайга за спиной.
Встало проклятое болото поперек спешного отступления, как кость поперек
горла.
Отрыли моряки поясные окопчики, погрузились в землю, ждут. Вечер на
землю пал, звезду наверху вынесло; минует осенняя ночка, а поутру и
решится судьба балтийского полка. Плеснут русалки на матросской груди в
последний раз вдали от родной стихии и камнем пойдут на дно. Ясно.
Без боя швартоваться на вечный причал, однако, никто не собирается.
Такого в помине нет. Характер не позволяет. Последний запас - пять
сбереженных залпов, гранаты в ход, потом штыковую на "ура" - иначе никак.
Вечерняя полутень все гуще наливается синевой, одна за другой
прибывают звезды на небесном куполе, чистенькие - заслуженным отдыхом веет
с далеких созвездий.
- Хороша погода, - сожалея, вздохнул матрос Федька Чиж со дна окопа.
Он устроился на бушлате, заложив руки под голову, считал звезды. Других
занятий не предвиделось.
- Погода хороша, климат плох, - мрачно отозвался комендор Афанасий
Власов, - пора летняя, а тут лист уж сжелтел. Широты узки.
- Перемени климат, Фоня! - крикнул вдоль траншеи наводящий Петька
Конев. - Момент подходящий. Потом поздно будет.
- Да, климат, - сказал Чиж. - Плавал я по Средиземному, вот климат.
Вечнозеленая растительность. При социализме, слышал я, братцы, на весь мир
распространится.
- Ну, братишка, тропики нам в деревне ни к чему, - резонно возразил
комендор Афанасий и хотел было развивать этот тезис, но тут загремели
выстрелы, сначала ружейные, потом очередь за очередью из пулемета. Народ в
цепи поутих.
- Балуют холуи. Патронов девать некуда, - с чувством высказался
Федька Чиж и поднялся, чтобы осмотреться.
- Дьяволиада, - озадаченно сказал Чиж, насмотревшись вдоволь, -
какой-то тип бродит. По нему бьют. А ну, посмотри еще кто, может,
мерещится...
Люди зашевелились, многим хотелось посмотреть, как человек гуляет под
пулями.
Действительно, неподалеку от окопов какой-то человек петлял
взад-вперед, нагибался, приседал и шарил в траве руками, будто делал
зарядку или собирал землянику. Иногда он выпрямлялся и неторопливо
вглядывался туда, откуда хлестал пулемет. Поиски окончились, видно,
успешно. "Й-о-хо-хо!" - крикнул он гортанно, вынул из травы какой-то
предмет, подбросил его и ловко поймал на лету, после чего еще раз
огляделся и пошел прямо к матросам. Пулемет, замолчавший было на
перезарядку, затарахтел что было мочи, но человек маршировал задом к нему,
не оглядываясь, точно имел бронированный затылок.
Был он долговяз, но не сутул, одет легко, вроде бы во френч, в
движениях точен и свободен. Он как бы примеривался прыгнуть в окоп, но,
может быть, рассчитывал и повернуть, а возможно, мог запросто раствориться
в воздухе, рассосаться. Предполагать можно было всякое, но в последнем
случае все стало бы на свои места - видение, и точка!
- Летучий Голландец, мать честная! - хрипло сказал комендор Афанасий
и перекрестился.
- Интеллигент, так его растак, - пробормотал Чиж, не отрывая глаз от
видения, и тоже перекрестился. Незнакомец замер прямо напротив Федьки и
внимательным взглядом изучал матроса.
- Давай сюда, браток, - осмелев, предложил Федька, подвинулся, и
"видение" одним легким прыжком оказалось в окопе. Тогда матросы, кто стоял
близко, бросились к перебежчику, чтобы увидеть его в окопе лично.
- Большевики? - спросил неизвестный, бесцеремонным взглядом ощупывая
людей, точно пришел сюда вербовать самых дюжих и выносливых.
- Большевики, кадеты, сам кто таков? - дерзко крикнул со своего места
Петька Конев. - Докладывай!
- Не из тех, не из этих, если быть точным, - корректно ответил
пришелец.
- Цыпленок жареный, значит, - раскаляясь, жарко выдохнул Конев.
- Задний ход, мясорубка тульская, - властно осадил комендор Афанасий.
- Не у попа на исповеди. Гражданин, - строго спросил комендор перебежчика,
- с какой целью прибыли?
- Требуется отряд красных, - и всех резанул неуместный глагол
"требуется", как из газетного объявления. - Судя по всему, он окружен, а
мне такой и нужен.
- Судя по всему? - Комендор значительно выгнул бровь и оглянулся в
темноту на товарищей. - Это так, граждане военные моряки?
В цепи молчали.
- А что собирали в траве?
- Прибор искал. Уронил здесь прибор.
Шестым чувством комендор понял, что лучше уж не трогать ему этого
прибора и прекратить допрос.
- Вот что, - посомневавшись, сказал он. - Чиж, проводи-ка
задержанного в штаб. Доложи.
И двое, балтийский матрос Федор Чиж и совершенно неизвестный и
подозрительный человек, растворились в темноте, завершив тем странную
сцену. И тогда по окопам зацвели махорочные огоньки, зашумел разговор.
- Вот как на войне бывает, - говорил комендор Афанасий. - Одному и
осколка малого довольно, другому и кинжальный огонь нипочем.
Ночь полегла всей своей погожей, легкой тяжестью на землю. Она
опустилась вязкими ароматами, незябкая, поначалу прохладная, выпустила над
горизонтом серп месяца, чтобы замедлить биение сердца человеческого, дать
покой живому.
Действие ночи не проникло, однако, внутрь командирского блиндажа,
хоть и защищал его всего один накат. В клубах едкого дыма махорки, под
чадной керосиновой лампой командный состав, видно, уже не первый час
колдовал над картой, глотая горячий чай без сахара.
- В ночной бой они не пойдут, - назидательно, будто обращаясь к
непосредственному противнику, говорил командир полка, латыш Олмер. -
Потерь больше. Выгоднее с утра.
Он хлебнул кипятка и твердо посмотрел на комиссара, потом на
заместителя, желая, чтобы ему начали возражать. Но возражений не было, а
комиссар Струмилин даже улыбнулся ему углом рта.
- Даешь полярную ночь, - прохрипел он сорванным голосом. - Ночь тиха,
ночь тепла...
Он улыбнулся другим углом рта, но тут закашлялся, и лицо его
мгновенно осунулось, поблекло.
- О ночном бое можно только мечтать, - сказал он, откашлявшись. -
Предлагаю мечтать на улице, чудесный воздух там...
Тут хлопнула дверь, и под лампой встал матрос Федор Чиж.
- "Языка" привел, - сказал он шепотом, чтобы слышали только свои, и
взглядом указал на дверь и еще дальше, за нее. - Перебежчика. За дверью
оставил, на улице, в кустах.
Лицо матроса дышало загадочностью, энтузиазмом, и не сам факт
пленения "языка", от которого теперь уже проку ждать не приходилось, а
именно эта жизненная энергия, скопившаяся на лице конвойного, пошевелила
души командного состава.
- В кустах оставил? - удивился командир.
- Не убежит, - спешно заверил Чиж, прислонил винтовку к столу, а сам
сел на скамейку рядом со стаканом чая. - Свой человек. Идейный.
Командир, заместитель с сомнением посмотрели друг на друга, а потом
все вместе уставились на матроса.
- Ты, братец... - начал было заместитель, но тут в дверь осторожно
постучали, и негромкий голос сказал из-за двери:
- Можно войти?
И с этими словами идейный перебежчик собственной персоной показался в
командирском блиндаже.
Нет, никак не походил странный перебежчик на своего. Свои сейчас как
одни по всей республике, одного оттиска. Лица серые, что непросохшая
штукатурка, глаза воспаленные, нервное спокойствие в углах рта, и в теле
недостача минимум килограммов на пять-шесть по сравнению с довоенным.
Снять с пояса маузер, так хоть иконы с них пиши.
А этот - кровь с молоком, щеки лаковые, прямо девушка. Сапоги
балетные, вощеные, будто сейчас денщик душу в эти голенища вкладывал. А
еще куртка, вроде замшевая, с кокеткой, без единого пятнышка.
Командир смотрел на щеголя прищурясь, как в ярмарку смотрят на
породистого жеребца. Взгляд заместителя, примеряясь, проехался по шикарной
куртке неизвестного и стал бесстрастным, как будто не встретил на своем
пути ничего замечательного, предупредим, однако, что глаза его обретали
бесстрастность именно в минуты чрезвычайных обстоятельств. Комиссар тоже
смотрел во все глаза - весело, как смотрят мужчины на непочатую бутыль
первача: будто кто-то пошутил остро, притом непакостно.
Короче говоря, непутевый вид перебежчика поразил присутствующих
нешуточно. Напротив, субчик джентльменского вида удостоил личности
присутствующих вниманием до обидного малым. Окинув всех троих
единовременным взглядом, он как бы исчерпал вопросы, естественные при
первом знакомстве, и интерес его переключился на скудную, походного
качества утварь блиндажа. Молчание между тем вошло в состояние
невыносимости.
- Вот, значит, как, - подвел итог перебежчик. - Небогато.
- Вы, судя по всему, привыкли к более роскошной обстановке, -
сумрачно заметил командир. Подозрительные предположения уже кружились у
него в голове, и он наконец дал им ход.
- Роскошь? - рассеянно удивился перебежчик. - Я категорически против
нее. Лишний вес.
- А мы за роскошь, - строго сказал командир. - За такую, чтоб для
каждого. Нужники из золота отливать будем.
- А я слышал, - голландское, кафельное лицо гостя исполнилось
хитростью, - что за бедность вы. Чтоб все стали бедными.
От этих белогвардейских слов золотые очки командира подпрыгнули,
заместитель же, который до последней секунды ничем не выдавал своего
отношения к событиям, сделал шаг назад, в темноту, и глаза его загорелись
оттуда огнем. Комиссар Струмилин, выпустив в сторону этих огней мощную
струю табачного дыма, вот что сказал:
- Кто так говорит, отчасти и прав. Пускай мы за бедность. Но
бедность, богатство - эти понятия но имеют точного определения. Они
существуют только во взаимозависимости. Не так ли?..
Все промолчали.
- Поэму "Кому на Руси жить хорошо" помните?
- Помню, - уверенно вставил матрос Чиж, который уже опростал первый
стакан командирского чая и теперь желал вступить в общий разговор.
- Так вот, - голос комиссара окреп, - вспомните: бедные ли, богатые,
а счастливых нет. А потому отбросим на время промежуточные понятия и
скажем так: мы за общество, где человек был бы счастливым. А?
И он вопросительно взглянул на гостя. Но тот и глазом не мигнул.
- Вы сможете определить понятие счастья? - Гость снисходительно
усмехнулся.
Комиссар тоже усмехнулся. А замечали вы, если собеседники уже начали
усмехаться, оставаясь внешне спокойными, значит, разговор прошел
критическую зону и, значит, один из собеседников начал брать верх.
- Ну что же, - глаза комиссара Струмилина смеялись, - начнем. Счастье
- такое состояние разумного существа в мире, когда все в его существовании
идет по его воле и желанию.
Незнакомец теперь в упор смотрел на комиссара, точно тот отсалютовал
перед его очами лезвием шашки и бросил ее в невидимые ножны. В правой руке
незнакомец держал странную шкатулку, всю усеянную дырочками, ту самую, что
подобрал в поле.
- Что это? - спросил командир.
- Орбитальный передатчик, - вскользь ответил незнакомец, явно но
заботясь о доступности сказанного. - У вас есть еще формулировки? Вы их
сами придумываете? - спросил он тревожно.
- Это Кант. Старина Кант. - И голос комиссара потеплел, как если бы
речь шла о его драгоценном живом или мертвом товарище. - Заметьте акценты:
"разумного существа", "все в его существовании", "все", "по его воле". Так
вот, мы за счастье. А теперь сами разберитесь в соотношениях с этим
бедности и богатства.
- Кант, Кант, - бормотал между тем незнакомец в свою шкатулку, -
запомнить, обязательно запомнить. - Из чего мы должны заключить, что
интеллигентность, в которой заподозрил его Чиж еще в окопе, была, скорее
всего, чисто наносной, ибо даже полуинтеллигент должен бы знать имя
великого прибалтийского мыслителя.
- Ах, товарищи! - внезапно вмешался заместитель из своей тьмы. -
Неправильную линию допроса взяли. Бедность не порок, счастье не радость!
Слюни, понимаешь, распускаем. Его, может, и забросили, чтоб он тут
дезорганизовывал, зубы заговаривал. А правильная линия - вот она.
Сделав шаг, он оказался у лампы и властно вытянул руку вперед,
пятерней наружу.
- Документы!
- Документы? - незнакомец не хотел понимать, о чем его спрашивают.
- Документы спрашивают, - сказал он в ларчик с дырочкой, будто
советуясь с кем-то. - Какие документы?
- А вот такие! - страшно вскричал заместитель, чуя, что нет у
незнакомца никаких документов, и отработанным движением бросил руку
вперед. В пальцах его белела карточка с крупным, затертым на конце словом
"Мандат".
Незнакомец осмотрел картонку, поразмыслил и нехотя произнес те слова,
после которых, собственно, и началась фантастика чистой воды.
- Ну, если точно такой... - Ответным взмахом руки он выдернул из
потайного кармана белый квадрат и поднес его к лампе. Крахмальная
поверхность картона была девственно чистой.
- Эт-то зачем? - еще не понимая, вопросил заместитель.
- Документ, - пожал плечами щеголь-перебежчик, и тут все увидели, как
на бланке проступило крупное слово "Мандат", а затем показались и
остальные слова вместе с фамилией обладателя. Но фамилия-то была
заместителева!
Короче, в руках замечательного щеголя оказалась копия документа - и
какая копия! Лакированная, на александрийском картоне, не захватанная
пальцами караульных. И как только на праздничной картонке вызрела
последняя точка, документ пошел по рукам.
- Лихо! - заметил командир, кончив осмотр.
- Лихо! - в один голос подтвердили Чиж и Струмилин.
- Лихо-лишенько. Липа, - ворчал заместитель.
- Теперь далее, - решительно продолжал таинственный плагиатор. - Беру
чернила, выливаю на сапог.
И этот чистюля бесстрашно выплеснул полсклянки фиолетового состава
прямо на белоснежное, в розовых кружевах, шевро сапога и еще полсклянки на
замшевую свою куртку.
- Пропади пропадом буржуйское барахло, - радостно одобрил Чиж,
матросская душа. - Говорил же - свой в доску!
А заместитель, хозяйственный мужик, только крякнул при виде столь
злостной порчи облюбованного добра.
Но нет, не получилась ведь порча народного достояния. Химический
состав, как живая ртуть, сбежал по голенищам вниз и лужицей собрался под
ногами экспериментатора.
- Не пачкается, не мнется, - сказал гость тоном коммивояжера,
рекламирующего товар. - Пусть вас не смущает мой свежий вид. Весь на
самообслуживании. В общем, бросьте сомнения. Перед вами не шпион, не
провокатор. Да и незачем к вам шпионов засылать, все известно. Исход решат
вот эти батареи.
Он набросал на листе план позиция белых, и все склонились над
чертежом.
- Согласуется с нашими данными, - сказал наконец командир и сухо,
очень сухо спросил: - Ваша мнение, что ничего поделать нельзя?
- Самим вам ничего не поделать, - взвешивая слова, ответил
неизвестный, - помочь может только чудо.
- А чудес на свете не бывает, - подытожил командир, воспитанный на
отсутствии чудес, и что-то штатское, семейное проступило в его облике,
потерявшем на мгновение официальность. Секрета нет, даже министр,
охваченный грустью, лишается своей официальности.
- Этого я не утверждал, насчет чуда, - осторожно возразил неизвестный
и отпустил комиссару особенный взгляд. - Не говорил.
Комиссар перехватил взгляд неизвестного, выдержал его, и сумасшедшая,
нелепая мысль обожгла голову Струмилина.
- Вот что, - сказал он собранию, - времени до утра в обрез.
Разойдемся по цепи. А я с товарищем еще поговорю.
И, сгибаясь в двери, люди поодиночке вынырнули из прокуренного
блиндажа в ночной воздух осени. Заместитель выманил за собой Струмилина.
- Ты эту гниду к пролетарской груди не пригревай, - люто прошептал он
во мраке, под звездами. - Верь моему политическому чутью.
- Ну-ну, - усмехнулся Струмилин.
- С мировой буржуазией, товарищ Струмилин, перед лицом смерти
заигрываешь. Не "ну-ну", а мнение свое куда надо писать буду, коли в живых
останусь. Запоешь!
Итак, сумасшедшая, нелепая мысль котельным паром ошпарила трезвый ум
комиссара Струмилина.
"Этот человек совершит чудо!" - горячо разлилось под черепом
комиссара.
Убежденный материалист, Струмилин еще и сам не понимал, каким образом
он мог войти в столь чудовищный разлад со всем своим багажом. Надеяться на
чудо! В цепи его размышлений еще не хватало какого-то важного звена, и,
вероятно, в мирной гражданской обстановке отсутствие этого звена пустило
бы ход мысли на рельсы другого, короткого пути, в тупике которого состав
силлогизмов лязгнул бы на тормозах строкой: "Этот человек - жулик и
шарлатан!"
Но сейчас чудесные действия незнакомца, необыкновенный вид и
многозначительная игра слов взывали не к ходу будничной логики, а к
трепетному движению той заветной интуиции, наличие которой не каждый
признает, ибо не каждого господь наградил ею.
"Совершит чудо!" - кричала струмилинская душа, и, затаясь, он ждал,
когда останется с незнакомцем наедине.
Дверь хлопнула, пламя коптилки легло набок, и тень перебежчика
мотнулась по стене, будто ее застали врасплох или ткнули в грудь. Сам же
перебежчик стоял неколебимо в тусклом свете горящего керосина и только
шептал в дырочки своей чертовой шкатулки, шептал и прикладывался к ним
ухом.
Комиссар прислушался. Тень перебежчика, покачавшись, встала на место,
и Струмилину почудилось, что это она бормочет призрачные, невесомые
заклинания, а сейчас шагнет к Струмилину и скажет в полный голос что-то
окончательное, роковое, по-русски. Шаманские, на погребной сырости
замешанные словеса копила в себе эта шкатулка.
"Не немецкий, - быстро определил комиссар. - Не французский. Не
английский. Чешский? Нет".
"Ну..." - сказал себе комиссар, поправил пояс, строевым шагом подошел
к неизвестному, положил ему руку на плечо, взглянул в упор холодным
взглядом, хорошо известным балтийскому полку и за его пределами, а также
еще одному деятелю, который вел, вел-таки однажды комиссара под дождичком,
вел и ставил спиной к гнилому дубу, матерился и прицеливался...
- Вот что, дорогой товарищ! Помогай, сделай что можешь...
Итак, они замерли напротив друг друга, и зрачки их соединились на
одной прямой, на струнной линии, тронь - зазвенит.
- Значит, вы догадались, что я могу помочь? - нехорошо усмехаясь,
спросил неизвестный.
Волна злобы подкатила к горлу Струмилина. Лицо его дернулось.
- Да не могу я вам помогать. Не велят, - простонал человек, - фильм
запорем. Мы снимаем фильм, на документальных кадрах. В финале полк красных
гибнет. Эффектные кадры. Чтобы найти их, мы сотни витков намотали на
орбите, зондировали. Энергии потратили прорву.
- Да снимете еще фильм! Разыграете, в конце концов, с актерами! - в
отчаянии закричал комиссар.
- Не снимаем мы игровых. Игровой лентой на нашей планета не убедишь.
Тошнит зрителя от недостоверности, от актерских удач. Актер на экране -
пройденный этап. Для нашей планеты вообще вся ваша прошлая жизнь - наш
пройденный этап...
Глубоко задышал от этих слов комиссар Струмилин. Вот оно, недостающее
звено логики - "на нашей планете". Из других миров. Жюль Верн наоборот. Из
пушки на Землю. Сказка, черт ее подери! Но теперь его интересовала только
утилитарная сторона сказки, спасение пятисот душ полка, крепких, позарез
нужных революции ребят, ради чего заложил бы он свою душу не токмо
небесной звезде, но и самому дьяволу.
- А почему такой финал фильма, с кровавой развязкой? - ровно, овладев
дыханием, спросил комиссар.
- А бог его знает. Считается эффектным. Я-то лично специалист по
счастливым концовкам. Именно в них и достигаю полного самовыражения. Так
нет, послали именно меня. Сказали: "Нужно изобразить смерть через зрение
оптимиста".
- Нет, я рад, что послали именно вас, - поспешно возразил Струмилин.
- Нам тоже по душе счастливые концовки. А собственно, что у вас за
сценарий?
- Сценарий-то роскошный. Переворот в огромной стране. Крушение
аграриев. Консолидация тузов зачаточной, но все же промышленности.
Движение плебейских масс, вожди той и другой стороны. Личные трагедии.
Исторические решения и ошибки. Взаимосвязанные события в других частях
планеты. Батальные эпизоды во всей их красе.
Незнакомец говорил с пафосом и вместе с тем доверительно, как
профессионал говорит с равным профессионалом.
- Проделана колоссальная работа. Многократный зондаж с персональным
выходом на Землю, постоянный зрительный контроль важнейших событий с
орбиты - в наших руках глобальная картина движения всего общественного
процесса. Наш математический автомат произвел нужные подсчеты и построил
функциональную модель токов основных событий на ближайшие годы.
Выяснилось: победа революции неминуема.
- Это не удивительно, она победит, руку на отсечение, - перебил
комиссар Струмилин, глаза его грозно и холодно сверкнули.
- На отсечение вы предлагали и голову, не далее как поутру, - ляпнул
вдруг марсианин и тут же осекся - таким холодом повеяло из глаз комиссара.
Он кашлянул. - Вот какие кадры мы привезем домой. Успех обеспечен
потрясающий. Тем более что мы совершенно случайно наткнулись на вашу
планету. Так сказать, экспромт.
- Зрелище получится грандиозное, - согласился Струмилин, - но дайте
же ему счастливый конец! Вы же специалист, в конце концов, по счастливым
развязкам. Не насилуйте себя. Искусство и насилие над художником
несовместимы. Организуйте чудо, спасите балтийцев, а потом что хотите, ну,
скажем, посетите штаб белых, полковника Радзинского. Чрезвычайно эффектный
этюд, уверяю вас, а?
Неземной человек упрямо молчал.
- Да вы хоть представляете, за что сейчас кровь льется? - сердито и
устало спросил Струмилин. Ему надоело уговаривать чудака, свалившегося с
неба, откуда видно все и вместе с тем ничего не видно.
- С глобальной точки зрения? - учтиво, по-профессорски спросил этот
холеный представитель другой планеты. - Ну, примерно так. Развитие
производительных сил, способов производства пошло в конфликт с
общественным укладом.
- Политэкономия! - отмахнулся комиссар. - А кровь, кровь
человеческая, сердце, душа живая гомо сапиенса - этих категорий нет в
политэкономии, - отчего материал идет в смертный бой и чего жаждет?
- Так отчего? - с некоторой угрюмостью вопросил пришелец.
- Оттого, что впервые в истории сердце человеческое ощутило реальную
возможность идеального общества. Ведь жизнь любого была позорно униженной,
либо возвышенной, но преступной в принципе...
Внезапным движением Струмилин бросил руку за спину, будто хватаясь за
кобуру маузера, ловко выдернул из полевой сумки растерзанную книжонку и
прочитал заголовок:
- "Голод, нищета, вымирание русского народа - как следствие
полицейского режима", издательство "Донская Речь". Лет двенадцать назад
эту брошюру можно было купить в любом киоске России, сейчас уникальный
экземпляр. Почитайте на досуге.
Повинуясь слову "уникальный", межпланетчик покорно принял подарок и
бережно сунул его за пазуху, причем куртка как бы сама втянула в себя
экземпляр, и заметьте, ни прорезей, ни щелей на ней видно не было. Недаром
замечательная курточка так понравилась заместителю командира,
хозяйственному мужику.
- Да, вы уже говорили об обществе, где каждый будет счастлив в
соответствии со своей способностью к счастью, - напомнил он комиссару.
- Вот! - подтвердил Струмилин, загораясь, точно будущее уже маячило
за хлипкой дверью блиндажа, высунь только руку наружу и попробуй на ощупь.
Он уже видел это общество счастливцев, колоннами марширующих навстречу
ослепительным радостям земного благополучия, этих гармонически развитых, а
потому прекрасных телом и душой мужчин и женщин, этих высоколобых атлетов
- мечтателей-чемпионов, рационализаторов-изобретателей.
- Мы построим такое общество! - трепетно обещал комиссар. - И в нем
не будет места монархам, диктаторам, деспотам, самодурам. Улицей командует
уличный совет, городом - городской, страной - государственный совет.
Советская власть! Выборная, единая и неделимая. С позором рабского
существования будет покончено. И для того мы идем в наш последний и
решительный бой!
С каждой своей фразой комиссар испытывал все больший подъем, и вера в
справедливость сказанного комком поднималась от сердца выше и выше и уже
ключом била где-то в горле, и теперь имели смысл не сами слова, а то, как
они были сказаны - пружинно, на втором дыхании прирожденного трибуна,
каким Струмилин и был, на том замесе отчаянности и убежденности, который
не раз был брошен в хаос и гул тысячной митинговой толпы, в поле,
колосящееся штыками, и направлял острия штыков в одну точку, как магнитный
меридиан правит компасную стрелу точно на полюс. И будь сейчас перед
Струмилиным пусть даже не один заезжий с далекого нам созвездия, а хоть
сотня таких молодцов - заряда комиссарской души хватило бы, чтобы
электрический ток побежал в хладнокровном сердце каждого из них, и вера
комиссара вошла в сердце каждого, и каждый бы сказал: "Прав товарищ
Струмилин!"
Крутой лоб комиссара покрылся холодным потом, скулы заострились, но в
глазах по-прежнему качались язычки холодного огня, а взгляд уходил далеко,
сквозь единственного слушателя, тянул след как бы поверх голов невидимого
собрания, так что марсианин, скрипнув лаковыми сапогами, повернулся и
удостоверился, нет ли кого еще позади. Но нет, никого там не было...
- Безумно интересный кадр! Ах, какой будет кадр! Обойдет все планеты,
- причмокивая губами, бормотал единственный слушатель трибуна Струмилина.
- Неужели снимали? - удивился Струмилин, приходя в себя.
- Все снимается, что вокруг. Все. Съемочная аппаратура - вот она, -
удовлетворенно усмехнулся кинооператор и потрепал материал куртки.
Комиссар еще раз внимательно посмотрел на нее, подумав, что неплохо было
бы такую штуковину презентовать Академии наук, что с такой курточкой не
один сюрприз можно было бы ткнуть в нос мировому эмпириокритицизму.
- Да, у вас программа-максимум, - сказал марсианин, возвращаясь к
главному разговору. - Нам для подобных результатов понадобилась эволюция и
жизнь многих поколений.
- Так то же эволюция! Э-волюция, дорогой ты наш товарищ с того света!
- загремел жестяным смехом Струмилин. - А у нас революция! Разом решаем
проблемы.
- Нелегко вам будет, ох, нелегко, - сочувствовал нашим бедам гость и
с острым любопытством глядел на комиссара, как бы ожидая от этого
человека, сбросившего с лишним весом и все сомнения, новых откровений,
качеств, завидных оттого, что их нет в тебе самом. - Ведь это то же самое,
что разобрать на части, скажем, паровоз и на полученных частях пытаться
собрать электровоз - машину, принципиально новую.
- Превосходно! - азартно крикнул Струмилин. - Разбираем паровоз,
плавим каждую деталь и из этого металла куем части электрички. А кузнецы
мы хорошие. Вводим в вашу технологическую схему элемент переплавки - и
точка! Недаром по вашим же расчетам наше дело победит.
Глаза комиссара Струмилина весело сияли, он знал силу своей
полемической хватки, знал, когда пускать на прорыв весь арсенал отточенной
техники диалектика, и чувствовал, что еще несколько удачных приемов - и он
выйдет с чистой победой, и теперь он прямой дорогой вел оппонента к месту,
уготованному для его лопаток, как профессиональный борец, чемпион ковра,
ведет противника, не прикасаясь к нему, на одних финтах искушенного боем
тела, ведет в угол, из которого единым броском метнет его в воздух, чтобы,
не кинув даже взгляда на поверженного, в ту же секунду сойти с ковра.
- Переплавка - хорошо, - соглашался представитель академического
понимания хода истории. Его взгляд по-прежнему фиксировал каждый жест
Струмилина, а шкатулка всеми своими дырочками глядела прямо в рот
комиссару.
- Подумаем-ка лучше, как перекроить финал вашей пьесы. Так, чтобы не
пришлось гибнуть балтийским морякам на потеху кинозрителям. А?
Марсианин вздрогнул. Резко, очень уж резко повернул комиссар от
личного к общественному, к конкретным мероприятиям.
- Ну, дорогой товарищ по счастливым развязкам, даешь соответствующий
финал!
И с этими лобовыми словами комиссар положил руки на плечи всемогущему
перебежчику, качнул его к себе, и так они замерли друг возле друга.
- Ну, демонстрируй профессиональные качества, чтоб ахнул зритель. И
тот, - комиссар ткнул перстом вверх, - и этот самый, - палец очертил
полную окружность. - А потом прямым ходом в штаб белых. Историческая
выйдет сцена. Вот где страсти разыгрываются! Эх!
- Крупные планы из штаба белых, - печально сказал марсианин, будто
ему подсунули на подпись приказ о выговоре самому себе...
Многотруден путь факта в глупый мозг человека, да, многотруден.
На месте Струмилина, пожалуй, любой из нас устроил бы разговор вокруг
фактов, проявленных в тайной беседе с перебежчиком. Размахивал бы руками,
божился, требовал серьезного отношения и в конце концов сам перестал бы
верить собственным показаниям. Струмилин же нет. Он знал, чем делиться с
ближними, а о чем крепко молчать - день, год, потребуется - всю жизнь. И
потому вернувшиеся в блиндаж товарищи застали его как ни в чем не бывало
склонившимся над картой, на которую уже никто без отвращения и смотреть не
мог.
- Ну, что перебежчик: есть интересные показания? - спросил командир,
устало устраиваясь на дощатый топчан.
- Послал его в цепь, поднимает настроение у состава. Поговорит по
душам о будущем.
- Он там такую агитацию разведет! - сквозь зубы процедил заместитель.
- Недорезанный...
- Он астроном, - веско возразил комиссар, - редкий специалист по
жизни на других планетах. Он расскажет о братьях по разуму, которые уже
пролили кровь за счастливую жизнь, такую, какая будет у нас.
- И это неплохо, - сказал командир. Бодрости в его голосе не
чувствовалось.
- И еще, - тихо добавил Струмилин, - кажется, следует на всякий
случай повозки запрячь. Раненых приготовить к дороге. Ручаться не могу, но
непредвиденности могут возникнуть. Знаете, случаются такие
непредвиденности в теплые летние ночки с чистыми звездами на небе.
Все с величайшим любопытством уставились на комиссара, но тот ничего
добавить не мог, ибо в самом деле ничего не мог добавить.
И действительно. В перелеске, под разлапистым хвойным навесом, на
душистых мхах, в бликах каменного цветения угольков с пеплом, марсианин,
которому не посчастливилось родиться на благословенной Земле, уже
развернул натуральный доклад о жизни иной, делился впечатлениями.
Такое накатило время на Россию, слушала Россия всякого, лишь бы за
словом в карман не лез. По царской воле, под влиянием исторических
факторов так уж произошло, что с седых времен Великого Новгорода не
сбиралось в России вече, отсутствовал свой Гайд-парк, кратко говорил
народ, на бытовые темы, чтобы в кутузку не загреметь. А тут - прихлопнуло,
повырастали откуда ни возьмись ораторы на каждом углу, повыкатывались
бочки, стали на попа трибуною, завился веревочкой мудреный разговор. Хоть
к лобному месту с плакатом становись, руби правду-мать в глаза, возражений
нет!
Вмиг научился народ речи говорить и слушать их полюбил. И тут же
стали различать: кто свой, а кого - в доску! И ежели свой, выкладывай
соображения за милую душу о земле, хлебе, недрах и власти над ними, а
хочешь, о звездах, над которыми пока власти нет. Но о звездах, понимаем,
не каждый толковать смел, и тому, кто смел, внимали с двойной порцией
сочувствия.
- Удивительными показались бы вам порядки на этой планете, - ронял
слова беглый астроном, будто и не имел к этой планете отношения, не
оставил на ней своего дома. - Многое назвали бы вы непонятным, а то и
чуждым. Не всему, думаю, вынесли бы вы одобрение. А между тем планета эта
во многом - ваше будущее. Но будущее это не совсем такое, каким оно вам
сейчас представляется. И жителей планеты той нельзя винить в этом, как
нельзя винить внуков ваших в том, что им захочется иного, чем вам,
большего. Понять вас ничего не стоит, задним числом! А вот вам их... А
надо, потому что их жизнь - ваше будущее. Примерно, разумеется.
- Чем же они нам пример? - с ухмылкой врезал матрос Конев Петька,
который не сумел надерзить перебежчику в первом его явлении, но не терял,
видно, надежд проявить буйную свою индивидуальность и посадить фраера на
мель по самую ватерлинию. Разутые ноги Петьки отдыхали у самого пепелища,
и когда угли разом наливались огненным соком, то на чахлых щиколотках
Петьки можно было различить татуированный узор слов, среди коих явственно
выделялись каллиграфией "дело рук" и "главным калибром по гидре".
Беспощадные, взрывчатые слова нашел матрос, чтобы украсить ноги свои, чтоб
не осталось сомнений в том, какую из сторон баррикады облюбовал Петька:
наделил сам себя бессрочным пропуском, который уж если и потеряешь, так
вместе с ногами. И, ввязавшись в дискуссию, Петька закатал трепаный клеш,
предъявляя тем свои права на повышенную дерзость.
- Ну, так вот, удивительной показалась бы вам планета на первых
порах, - продолжил этот на редкость обходительный лектор. - Города там,
например, подвешены в воздухе, высоко над землей, а прямо под городами
леса, травы, озера. Так что кому на землю захотелось, тот достает крылья и
кидается головой вниз. Или нанизывается на магнитную силовую линию и
скользит, как по перилам. По таким, знаете ли, материализованным
меридианам, морякам это должно быть понятно.
- А деревни? Деревня тоже на воздусях? - беспокойно спросил кто-то,
несомненно землепашествующий.
- Деревни оставлены на земле, - заявил лектор. - А вот сами крестьяне
тоже обитают, как вы говорите, на воздусях. Вернее, крестьян как таковых
нет, есть только специалисты по сельскому хозяйству, их там и называют
крестьянами. Все растет само по себе и убирается умными машинами.
Собственно, не только крестьян - пролетариев тоже нет уже... Говорят же
вам, станки обходятся без людей.
- Как же так? Ни крестьянства, ни пролетариата. Кто же там тогда?
Буржуи одни? В чьих руках власть? - недоверчиво спросили из кустов, и по
тому, как зашевелилась вокруг темнота, пришла в беспокойство человеческая
масса, марсианин догадался, что вторгся в заповедные моменты жизни этих
людей.
- Нет классов в их обществе, - как можно энергичнее сказал он. - А
чем они все занимаются? Ну, чем... Умственным трудом, искусствами,
трансформацией.
Зашумела темнота вокруг на разные голоса:
- Без диктатуры куда ж! Паразиты расплодятся, мироед за глотку
возьмет! Мужики долг сполнять забудут, в кабаки порхнут! Факт? Факт!
- Без паники, граждане! - накрыл гвалт трубный глас комендора
Афанасия Власова. За неимением председательского колокольчика комендор,
когда надо, пропускал сквозь мощные заросли голосовых связок струю пара,
сжатого до нескольких атмосфер в оркестровой яме его объемистых легких, и
тогда накат низкой, но чрезвычайно широкой звуковой волны выносил вон
плескание человеческой речи, закрывая таким способом разгулявшееся
собрание или, наоборот, открывая перед ним фарватер вновь.
- Тихо, граждане! Все правильно товарищ излагает. Бесклассовое
общество, слияние умственного с физическим. Это ж, братишки, коммунизм,
тот самый, за который нас с вами в медвежьем углу приперли. Теорию,
братишки, подзабыли, брашпиль вам в форточку!
Марсианин, надо сказать, прямо расцвел ввиду такой
кинематографической сцены.
- Вот они, типажи! Вот они, кадры! Вот они, личные контакты!
Ай-яй-яй! - вскрикивал он радостно, тверже сжимал в руке драгоценную
шкатулку.
В общем, как видим, повезло всем. Профессиональному
марсианину-кинооператору - потому, что он с ходу влетел в митинговую гущу
беззаветных героев собственного кинофильма, и крупный план кадр за кадром
косяками шел теперь на катушки приемников корабля, тормознувшего среди
звезд по поводу такой сюжетной находки. Повезло и балтийцам, которые
сразу, из первых рук, так сказать, самотеком получили известие о
замечательной жизни на других мирах, в существовании которой хотя никто из
них и не сомневался, но все же иной раз проявлял колебания ввиду неясной
постановки вопроса со стороны административных кругов. А тут вдруг
стопроцентный астроном с наипоследними, как подчеркнул комиссар Струмилин,
и обнадеживающими данными в кармане! От такого вылетит из башки и страх
перед смертью, что уже заказана, запрессована в нарезные стволы озверелого
противника на дистанции прямой наводки.
Прав, прав, как всегда, оказался комиссар Струмилин. Задал-таки
подпольный марсианин морячкам тонус, который вовсе не каждый обнаруживает
в себе перед лицом смерти, не чьей-нибудь, а собственной, а потому особо
наглядной и убедительной. А тонус есть, значит, дорого, ох, дорого
заплатит классовый враг за кровь комиссара и товарищей его, потому что в
крови этой вскипела вера в новый мир и счастливую звезду его, на которой,
наверное, тоже когда-то летели наиболее сознательные головы братьев по
разуму, и по-другому быть не могло, иначе какие же они, к черту, братишки.
Между тем сгусток влажной тьмы скатился с восточных широт планеты и
теперь клубился над болотами, замкнувшими отряд.
Представление, начатое марсианином с легкой руки комиссара
Струмилина, по-прежнему продолжалось. Ему вполне удалось удержать свое
реноме в рамках лектора-эрудита, не расширяя этих рамок до истинных
размеров оригинала, так что ни одна живая душа не догадывалась о его
подлинном происхождении. Впрочем, никому теперь и дела не было до его
происхождения, как и до вороны, что где-то вверху хриплым карканьем
отметила приход глухого часа полуночи. Марсианин успел поведать о занятиях
на дальней планете, об отдыхе на ней, о насыщенном распорядке дня,
показал, как танцуют наши сверхдальние сородичи - высоко подпрыгивая и
чуть зависая в воздухе, коснулся тех вещей, что делают жизнь марсиан
счастливой, и, чтобы до конца быть правдивым, перешел теперь к минутам,
когда марсианину бывает нехорошо. Такова уж, видно, биология всего живого,
не может оно быть счастливым без конца.
- Вот просыпается он утром, - говорит марсианин, - и чувствует: нет
настроения, пропало. Жить не хочется. Переутомился, что ли? Одевается,
выходит на площадку, хорошо кругом. Солнце сияет, птица садится на плечо,
ветерок. А под ногами, глубоко внизу, пенится морской прибой у кромки
золотого пляжа. Надевай крылья и головой вниз! А может, без крыльев?
Головой вниз - и делу конец. О-о-о, как скверно на душе! Друзья! Да где
они, друзья? Жена? Да чем же она поможет, жена?..
Неизвестно, чем бы окончилась эта грустная новелла, так как в самом
начале ее у костра появился комиссар.
- Товарищи, - сказал он, - собрание необходимо закрыть. Прошу вас
занять свои боевые позиции.
Погруженные в яркие картины чудной жизни великой планеты, матросы,
придерживая оружие, поднялись и один за другим растворились в темноте.
- Вот, - сказал комиссар, убедившись, что у костра никого не
осталось, - подбросили, гады, записку. Обещают шомполами всех, кто в живых
останется. Так сказать, программное заявление.
- Дайте бумажку, - потребовал марсианин. Он повернул ее текстом к
огню, рассмотрел, потом текстом же прижал к куртке.
- Крупно, - сказал он в микрофон. - Дайте это крупно. Как подбросили
записку? На кого падает подозрение?
- Подозрение падает на того, на кого ему легче всего упасть, -
усмехнулся комиссар, глядя куда-то в сторону от марсианина.
- На кого легче, - соображая, сказал марсианин и пнул носком
шикарного сапога чадящую головешку. - Значит, на меня.
Он даже не взглянул на комиссара, чтобы проверить свою догадку.
Струмилин молчал.
- На мне оно не продержится, обвинение. Я решил. Я выведу отряд из
болот. Так я решил, пока мы тут беседовали с вашими товарищами. Они мне по
душе. Я сделаю это, и настроение мое, черт возьми, наконец вернется ко
мне. ...Когда я улетал от своих, - марсианин ткнул пальцем вверх и быстро
отдернул руку, точно ожегся о что-то, - когда я улетал, настроение у меня
было висельное. Я его поставлю на место. Я посчитаюсь с их настроением. -
Палец его снова взвился вверх. - Оптимистическую трагедию вам подавай? Вы
ее получите, уважаемые зрители! Программное же заявление передадим углям.
Как это у вас там сказано, из пепла возгорится искра?
Скомканная бумажка порхнула над россыпью тусклых огоньков и тотчас
обратилась в длинный и чистый язык пламени. В коротком свете Струмилин
увидел, как губы марсианина сложились в твердую и мстительную усмешку,
какая бывает у человека безоружного, уже оцепленного врагами и вдруг
почувствовавшего в руке холодную сталь револьвера.
- Пора, - приказал марсианин, - в штаб!
На краю болота не столь темно, как под хвойными покровами леса.
Там-то тьма была материальна, так сказать, очевидна. Кроме нее, ничего не
существовало там, только звуки. Здесь же, на краю свободного пространства,
тьма полнилась намеками каких-то контуров, голубоватыми залежами света,
осевшего с кривого и тонкого лезвия месяца.
Полк, поднятый по тревоге и в полном составе построенный в колонну,
замер перед лицом необъятных трясин. Шеренги, плотно собранные одна за
другой, едва угадывались в пыльной осыпи звездного сияния, стояли
призрачно, как воинство из баллады, чти ждет не дождется полночного смотра
любимого императора. Только иногда идиллия нарушалась: где-то скрипела
телега, лошадь пыталась ржать, и слышался матерный шепот, вразумляющий
непокорное животное.
Штабные, комиссар Струмилин и марсианин расположились неподалеку от
колонны, уже в самом болоте, так что под ногами чавкала и выдыхала,
отпуская сапог, мясистая жижа.
- В моем распоряжении имеется особая сила, такое силовое поле, -
объяснял марсианин Струмилину. Остальные тоже слушали крайне внимательно,
стараясь не пропустить ни одного слова перебежчика. - Так вот, это поле
окружает меня со всех сторон. Ни пуля, ни осколок не пройдет через
невидимую защиту. Вот смотрите, я расширяю сферу действия поля.
Мягкая сила потащила людей в разные стороны, и не так, как тащит
полицейский, с треском за шиворот, а как влечет крупная и ленивая морская
волна.
- А теперь наоборот, - негромко сказал марсианин, и та же сила
поставила людей на прежние места.
- Вот эта сила ляжет вам под ноги через болота. По этой дорожке вы
проследуете километра три через самую топь, а дальше сами выберетесь, не
маленькие. Там уже можно. Все ясно?
Все молчали, потому что ясного, признаться, было мало.
- Ну! - пронзительно крикнул марсианин.
Тонкий луч, шипя, скользнул поверх окошек стоячей воды, от которой
тотчас повалил густой ядовитый пар, и в клубах пара высветилось тонкое,
как папиросная бумага, полотно обещанной дороги. Захрипели кони, закричали
ездовые. Только полк по-прежнему молчал.
Струмилин, не оглядываясь, шагнул к прозрачной ленте, поставил на нее
ногу, пробуя каблуком на крепость, а потом прыгнул и, осыпанный искрами,
оказался на ней во весь рост.
- А кони не провалятся? - спросил кто-то над ухом марсианина.
- Позаботьтесь, чтобы немедленно началась переправа, - отрезал
перебежчик.
Через минуту рядом с ним никого не осталось. Полк глухо заворочался в
темноте, перестраиваясь в походные порядки, и вот уже первое отделение
встало у самого края лунной дорожки, пропуская вперед себя повозки с
ранеными, походные кухни, прочую колесную движимость.
- Давай, давай, - шептали сами собой губы марсианина в спину уходящих
людей.
- Попрощаемся, - сказал Струмилин совсем рядом в темноте.
Марсианин вздрогнул. Они подошли к краю полотна.
- А для себя-то этой энергии останется? - спросил комиссар.
Марсианин промолчал.
- Ну, руку, товарищ! - сказал комиссар.
Последний из отрядов скрывался в клубах дымящегося болота. И взгляды
двоих встретились последний раз в этой жизни.
Рано утром после сильнейшего артиллерийского обстрела части
белогвардейцев, рота за ротой, вошли в зону, еще вчера удерживаемую полком
балтийцев.
Под барабанный бой, с развернутыми знаменами наперевес, с
щеголеватыми, молоденькими офицериками впереди, готовыми схватить пулю в
живот - ах, чубарики-чубчики, за веру, царя и за другие опустелые, как
дома в мертвых городах, идеи, - двигались плотные каре, одетые и обутые на
английский манер. Вот так, с барабанным боем, и уперлись в край трясины,
не встретив никакого противника. На том этот маленький эпизод великой
эпопеи гражданской войны и получил свое окончание.
Разумеется, факт необъяснимого исчезновения крупного соединения
красных вызвал определенную растерянность в штабе золотопогонников. Ни
одна из гипотез не могла толком объяснить, каким дьявольским способом
сумел противник организовать марш через гнилую топь вместе с ранеными и
обозом.
- Это все штучки комиссара Струмилина, - говорил полковник Радзинский
приглашенным на чай офицерам. - Как же-с - личность известная. Удивительно
находчивая шельма. Трижды с каторги бежал, мерзавец, из этих же краев.
Накопил опыт. А в прошлом году, господа, обложили его в доме, одного. Так
он, сукин сын, умудрился первым выстрелом нашего боевого офицера,
штабс-капитана фон Кугеля, царство ему небесное, уложить. И в ночной
неразберихе, господа, верите ли, взял на себя командование этими олухами,
что дом обложили. Ну, конечно, дым коромыслом, пальба, постреляли друг
друга самым убедительным образом, смею вас уверить. А самого, канальи, в
след, конечно, простыл. Вот и теперь...
Тщательный осмотр брошенного лагеря ничем не помог в расследовании
обстоятельств дела. Ни раненых, ни живых, только один труп, брошенный
взрывной волной далеко от землянки, обратил на себя внимание дежурного
офицера прекрасным покроем одежды и белоснежными, модельной работы
сапогами.
- Закопать, - равнодушно приказал офицер, и приказание его было
немедленно исполнено.
Вот такими и получились финальные кадры многосерийной художественной
хроники, скроенной на потребу марсиан. Безрадостная могилка, выдолбленная
в вечной мерзлоте, молодцеватый офицер около, а в могилке сам режиссер
фильма, марсианин образца 1919-го.
Приходится ли сомневаться, что доставленная по месту назначения лента
имела громадный успех? Ведь далеко не каждый из режиссеров посягнет на
собственную жизнь ради того, чтобы в сюжете все шло по его собственному
желанию, и, уж конечно, не пожертвуют ею как раз те, чья смерть не вызвала
бы в наших сердцах печали. Тут нужен особый размах души, яркое понимание
счастья.
Между прочим, заключительные кадры должны были бы отчетливо передать
еще один психологический феномен. Печаль, от которой марсианин не мог
оторваться даже на скоростях междупланетной ракеты, бесследно испарилась с
его лица. Отдавший вею энергию своего силового поля, беззащитный совсем,
марсианин встречает ядреную сибирскую зарю детской, счастливой улыбкой.
Тут уж сомнений быть не может - встала у человека душа на нужное место.
Снаряды вокруг него рвутся, а он только хохочет и землю с плеч отряхивает.
Плевали мы, мол, на ваши фугасы. Вот сейчас все кончится, отведут меня,
значит, в штаб полковника, вот где сцена разыграется!
Красиво умер марсианин, величественно, за справедливое дело. Прочие
марсиане и марсианки, которые, судя по всему, не относились к нему при
жизни слишком серьезно, задумаются. Самим-то им отпущено сто пятьдесят лет
равномерной жизни - ни больше и ни меньше, - и конец запрограммирован.
Скучно. Событием не назовешь. А ведь неспроста знаменитый мыслитель
прошлого называл смерть самым значительным событием жизни. "Счастливая
смерть та, - сказал Гай Юлий Цезарь, - которую меньше всего ожидаешь и
которая наступает мгновенно".
Перетряхнет эта смерть представления братьев по разуму. Эволюция,
эволюция! А может, только через революцию путь к счастью лежит? Через
паровозную топку и пламя ада? Вот как в этих кадрах, что мелькают на
экранах во всех домах марсиан.
Крепко уверены в этом герои фильма - комиссар Струмилин, ясная и
холодная голова, простые ребята Федька Чиж, комендор Афанасий Власов и еще
пятьсот штыков с ними.
Ушли, ушли те штыки через болота, сопки, через первобытные леса.
Ушли, и не чтобы шкуру спасать, а чтобы снова в свой последний и
решительный бой!
Источник