Представительская демократия и формы политического отчуждения
Прислано Frankenstein 07 2008 22:45:00
В горизонте очевидности современной политической и политологической мысли политическое отчуждение представляется как отстранение большинства сознательных граждан от реальных процессов формирования власти и контроля над ней, которое, считается, “естественно” присущим автократичным и тоталитарным режимам. Работы Бурдье способствуют распространению этого горизонта понимания политического отчуждения, что начинается с удивления (просто за Аристотелем, для которого удивление – начало познания) тем, что современная представительская демократия не только не отменяет факторы политического отчуждения, но содержит такой фактор в самой своей сути – в представительстве.
В этом контексте политическое отчуждение встает как господство над индивидами и социальными группами тех учреждений и персоналий – партий, парламентов, аппаратов и лидеров, которые “по определению” должны отражать интересы своих граждан или членов, а не властвовать над ними. Такие феномены, как политический абсцентеизм, девальвация гражданской идентичности, политический елитизм, контроль над властью со стороны наиболее мощных экономических игроков, являются последствиями и проявлениями политического отчуждения.
Особенно угрожающей тенденцией в политике становится исключение гражданского контроля над властью. Этот процесс превращается в появление такой власти, которая перебирает на себя все функции защиты интересов индивидов без участия самих индивидов. Эту “болезнь современности” (Ч.Тейлор) предлагается лечить путем возвращения к республиканскому идеалу формирования всеобщей воли в процессе публичного политического дискурса (Ю.Хабермас), или через внедрение механизмов демократии привлечения (participatory democracy) как средства преодоления разрыва в цепи “народ – власть”. Но общим для вышеуказанных позиций является признание того, что современное политическое отчуждение является обезображенной формой истинной западноевропейской демократии (Ю.Хабермас) или искривлением морального идеала подлинности (Ч.Тейлор). Бурдье предлагает другой, более реалистичный диагноз состояния современной демократии, который связывает феномен политического отчуждения именно с сутью представительской демократии.
Принцип представительства народа, класса, социальных групп, нации или этноса (хотя бы на уровне декларации) лежит в основе формирования и легитимации институтов современной демократической власти. Но парадоксальной для политической доксы (общих очевидных смыслов политической жизни), и производительной для политической науки является обоснование П.Бурдье положения, что процесс политического отчуждения является закономерным следствием присущего представительской демократии делегирования власти (представительства), которое за счет определенных механизмов превращается в узурпацию власти “уполномоченными лицами” над той группой, от которой они и получили власть. То есть политическое отчуждение является неотъемлемой чертой представительской демократии.
Нужно отметить, что французский социолог не придерживается анархистской точки зрения об отмене всех политических институций и посредников между “народом”, партиями и властными структурами. Он признает, что этот процесс делегирования является необходимым средством конституирования группы и ее институализации, что заключается в передаче своих прав представителям в юридическом значении этого термина. В условиях представительской демократии определенная группа или организация не существуют без регистрации в государственных учреждениях (Минюсте, например) и наличия представителей, которые осуществляют такую институализацию в форме создания аппарата, совокупности «освобожденных работников». Последние работают исключительно от имени и по поручению группы. Но не только в юридическом, да и в более широком символическом смысле группы не существует без процесса представительства: символическое представительство означает создание символического образа определенной группы в виде печати, знамени, бренда, рекламы и тому подобное. Благодаря символическому представительству определенная социальная группа в буквальном смысле этого слова “узнает себя”. Поэтому пролетариат, который по своему социально-экономическому положению был вынужден постоянно бороться за снятие политического отчуждения, постоянно же его и порождал в процессе организации в солидарную группу и осознания общих интересов через своих представителей. Следовательно, это парадоксально, но факт: чтобы бороться за власть обездоленным массам людей, которые не имеют мощного экономического “аргумента”, нужно идти на риск политического отчуждения и постоянно снимать его.
В качестве непосредственной причины политического отчуждения выступает узурпация власти представителей и аппарата. Аппарат – это не просто совокупность “освобожденных работников”, а транцендентная, то есть независимая от его составляющих и властвующая инстанция, - властвующая не только над членами группы, но и над самими представителями. Как возможно такое, что представители, которые получили власть и легитимацию власти от определенной группы, осуществляют власть не только от имени группы, но и над членами группы? Почему власть священников от имени Церкви превращается во власть над прихожанами? Почему аппарат политической партии монополизирует процесс принятия решений, которые рядовые члены партии только “принимают” на партийных съездах и конференциях? Почему исполнительная власть относится к законодательной как к механизму принятия решений президента и его аппарата, а сами “представители народа” рассматривают народ в качестве электората, который подтверждает их властные полномочия?
Процесс политического отчуждения в наиболее прозрачный способ исследован Бурдье как раз на примере политических партий: сначала люди могут собираться вместе и обсуждать общие проблемы, но для решения этих проблем в общении с государством и другими политическими институциями необходимо назначить представителей – уже совокупность которых создают аппарат или бюро. Постепенно бюро не только перебирает на себя решение всех вопросов, но и само разрабатывает повестку дня, вопросы, которые нужно обсудить и принять решение – решения тоже готовятся бюро, а члены определенной организации только голосуют за них. Поэтому соотношение между членами организации и созданным ими бюро парадоксально переворачивается: теперь собрание членов должно манифестировать и легитимировать власть аппарата. Главный результат такого “кунштюка” заключается в том, что теперь не группа делегирует и назначает представителей, а аппарат полностью перебирает на себя функцию делегирования в форме назначения делегатов на партийные съезды, кандидатов в депутаты от партии или организации, которые формально утверждаются именно на съездах, пленумах и собраниях. В сущности, создается феномен “представительства самих представителей” – депутаты или партийные лидеры, которые считаются представителями определенных социальных агентов, становятся представителями только бюрократии. Благодаря такому “представительству самих представителей” и рождается такая трансцендентная сила как аппарат. Теперь только аппарат определяет, кому представлять группу или кого группа должна утвердить представителем. Сам аппарат назначает делегатов на съезд, которые, как кажется (в том числе и им самим) являются представителями более широкой общественности, но в действительности являются назначенными самим аппаратом, что всегда лучше знает “истинные потребности” организации и угрозы ее существованию. Аппарат монополизирует легититимизирующую и символическую деятельность определенной организации и социальной группы. Состав “освобожденных работников” может изменяться, отдельные из них могут делать ошибки и подлежать наказанию, но аппарат всегда прав, поскольку правовое представительство народа постоянно его воспроизводит.
Узурпация власти осуществляется в результате тонких механизмов, среди которых:
- символическая номинация и власть;
- метонимия, то есть отождествление части (аппарата) с целым (определенной социальной группой);
- отождествление аппарата с высшей трансцендентной инстанцией, что исполняет роль усиления символической власти аппарата и доведения непогрешимости последнего.
Представители определенной организации, выполняя функции символической (прежде всего юридической) номинации определенных индивидов, приобретают над ними символическую политическую власть, которая осуществляется без какого-нибудь насилия благодаря метонимии, то есть присвоения части (аппарата) свойств и полномочий целого (группы) и признания этих “целостных” свойств трансцендентными сущностями, которые выходят за пределы существования отдельных индивидов.- нация, народ, крымское общество, церковь, партия. Эксплуатация “трансцендентных” свойств группы происходит представителями таким способом, который Бурдье назвал “эффектом оракула”. Этот феномен возникает как самоосвящение представителей аппарата через отношение к мощной сакральной силе, медиумами которой они выступают. Представитель даже отказывается от личного местоимения и говорит всегда “Мы, профсоюз…”, или “Компартия считает…, растворяя свое “Я” в высокой и истинной инстанции. Как священник считает себя представителем Церкви, этого безличностного целого, так и депутат выступает как представитель народа, трудящихся и тому подобное. Трансценденция социальных агентов в форме “Церкви”, “Народа”, “Нации” или “Класса” выполняет функцию легитимации власти “представителей представителей” и сокрытия того, что уполномоченные от группы не являются уже ее представителями, а назначенные аппаратом и выполняют задание аппарата. Трансцендентная инстанция выполняет функцию такую же, как мандат о непогрешимости папы римского, который всегда отождествлялся с церковью. Она дает иллюзию “непогрешимости” политика. Да еще дает возможность представить свою волю и свои интересы как волю божественную и трансцендентную: волю народа, избирателей и тому подобное. Это не означает, что не существуют реальных ( а не только номинальных) общих интересов или стиля жизни и мышления (габитусов в смысле Бурдбе), но узурпация власти аппаратом приводит к сохранению определенных “трансцендентных сущностей” в качестве лишь номинаций, которым ничего не отвечает в действительности: не знаем, есть ли рабочий класс или крестьянство в качестве сообщества, не говоря уже о субъектах политического действия, но эти сущности постоянно конструируются ради легитимации определенных партий, которые узурпировали функции называть и мобилизировать своих социальных агентов без их согласия на это. Например, согласился ли определенный рабочий, чтобы его “посчитали” в качестве социальной базы партии, неизвестно, потому что это делает не он, а аппарат.
Политическое отчуждение порождает и феномен политического фетишизма - приписывания отдельным политикам, депутатам, министрам и аппаратам самостоятельного, независимого от социальных агентов (избирателей, народа, социальных групп) существования и самостоятельного достижения удивительных свойств в форме харизмы или определенного шарма. Здесь сила группы превращается в прекрасные свойства политиков и властных структур (аппарата президента, партийное бюро и тому подобное), поэтому “магическая” харизма является результатом перенесения на политика и властные инстанции доверия и надежд многих социальных агентов, которая за счет такого отчуждения и выступает как магическая сила. Поэтому политический фетишизм приводит к не рациональному, а мифически-магическому восприятию отдельных политиков и органов власти. Мифичность означает превращение последних в героев или мессий, которые в борьбе с хтоничними чудовищами или демонами защищают и очищают наше социально-политическое пространство. Магичность заключается в надежде на то, что слово и харизма политиков удивительно превратятся в дела независимо от рациональной программы мероприятий по преодолению кризиса, наличия единомышленников и компромисса с оппозицией. Такое восприятие политиков не имеет никакого отношения ни к деятельности возглавляемых ими учреждений, ни к рациональным аргументам в виде цифр роста или падения валового дохода или рабочих мест и тому подобное. Отчуждение населения от власти проявляется в том, что власть совсем не ассоциируется у нашего гражданина с собой, своим окружением, местным обществом или даже районной местной администрацией, местонахождение власти для наших граждан – это столица, откуда и ожидается решение всех проблем путем “появления мессии”. В этой ситуации каждые выборы превращаются в “последний” бой за истинного выразителя народных надежд.
Самоотождествление аппарата с определенной группой (рабочим классом, народом, паствой, объединением) не является исключительно сознательной идеологической деятельностью, оно осуществляется несознательно как представителями определенной группы, так и самими апаратчиками. Поэтому политический фетишизм присущ не только “коварным” представителям, но и самим членам. Освободиться от него можно через развенчивание идентичности целого (группы) и части целого (аппарата). Казалось бы, можно просто встать и сказать “Вы, представители аппарата, без нас не являетесь представителями, а потому права представлять группу можно лишить”, но мощный механизм самой представительской демократии постоянно воспроизводит фатальную зависимость организации от представителей. Особенно эти тенденции присущие партиям левого политического спектра, массовым, за терминологией Дюверже, партиям, которые создавались по структурному принципу “секции” то есть путем формирования ячеек партии, руководство которых хотя бы формально избиралось демократическим путем. Постоянная действующая секция с ее не только избирательными, но и воспитательными функциями, как изобретение западноевропейских социалистов было перенято многими право-центристскими партиями. Но благодаря своим существованием всеобщему избирательному праву и, по мнению Дюверже, будучи наиболее адекватными представительской демократии партиями, последние, судя по анализу Бурдье, больше всего страдают от политического отчуждения. Уже в 50-х годах прошлого века Дюверже отметил кризис именно таких партий в результате “их обуржуазивания”.
Принципы классификации политических партий М.Дюверже, которые давали типологию политических партий и тенденции их развития середины прошлого века, испытывают сегодня немалые испытания, поскольку изменяются способы создания и структуризации самих партий. Коренные качественные изменения в самом процессе формирования и функционирования партий коснулись всех, но наиболее заметными они кажутся в левой части политического спектра. Например, та же “секция” как принцип партийной структуры массовой партии, которая принадлежала социалистическим партиям и наиболее соответствовала демократичности всеобщих выборов, отошла в прошлое вместе с финансированием этих партий и избирательных кампаний за счет членских взносов, а о “производственной ячейке” построения коммунистических партий нечего и говорить: она испаряется из арсенала принципов построения старых левых партий. Наша коммунистическая партия (КПУ) вообще и не декларирует такой принцип построения партии, а новые левые побаиваются самого процесса институализации как бюрократизации. Но и бюрократизация в наших партиях осуществляется совсем не за веберовским образцом. Веберовская бюрократия является легальным и легитимным господством профессиональных менеджеров, а у нас в партиях вместо профессионалов по политическому менеджменту и пиару – “Любимые друзья”, при чем не только в пропрезидентской партии.
В условиях “украинской демократии” судьба левых партий, которые всегда присягали на верность определенным социальным группам, еще более драматическая, чем на Западе. Драма не столько во внешних запрещениях (например, согласно закону, запрещено создавать ячейки партий на производстве, которые всегда давало преимущество коммунистам) и влиянии админресурса или денег на выборах. Драма как раз заключается в той форме представительской демократии, за пределы которой не могут выйти эти партии, которые принимают правила игры “сохранения представительства ради самого представительства”, даже если это сохранение реализуется путем размывания тех объединений и социальных групп, которые когда-то пытались конституировать и представлять. Чем менее культурными и политически образованными есть члены определенной организации, тем больше является угроза манипулирования мыслью и поведением этих людей со стороны вроде-бы представительского органа. Но для аппарата, который имеет свойство воспроизводиться, причем в размерах, не имеющих непосредственной зависимости от количества членов партии, как и государственная бюрократия, крайне важно сберечь хотя бы право на символическую номинацию группы, а для этого необходимая монолитность руководящих органов и “единодушная” поддержка аппаратных, прежде всего, кадровых решений. Поэтому в таких партиях постоянно продолжается борьба с расколами, а критика руководства подается как разрушение самой партии и той социальной группы, которую она представляет.
Такова логика украинских коммунистов, а именно: если выступаешь против руководителей партии, значит хочешь расколоть саму партию как “единственного” представителя интересов трудящихся масс, а поэтому выражая недоверие руководству, ты изменяешь самым трудящимся массам. Такая “приватизация” представительства трудящихся и партии определенными лицами часто основывается на формировании (сознательном или несознательном) страха, что с переизбранием тех личностей, которые юридически оформляли партию и представляли многочисленных ее адептов, сама партия исчезнет, а коммунисты или социалисты останутся без представительства. Руководители начинают сознательно позиционировать себя как основателей партии: они или создали партию или “возродили” ее, не вспоминая даже о своих адептах, которые поручали им это дело. Это еще один пример политического фетишизма. Но такая фетишизация достаточно опасна, потому что развенчивание руководства мгновенно приводит и к недоверию к партии и ее программе: это тот бумеранг политического фетишизма масс, который настигает и аппарат, который остается без представительства хотя бы в форме поддержки избирателей.
Бурдье, описывая формы политического отчуждения, не мог представить себе, насколько этот процесс расширится и углубится в современном украинском обществе. Во-первых, для него все же очевидно наличие определенной “социальной базы” партии, что предусматривает хотя бы юридическое представительство и символическую номинацию группы, на которую партия опирается и от имени которой идет на выборы и во власть. Здесь как раз кроется доминирование модели партий французских левых в исследованиях социолога, которые были массовыми партиями и в конце концов были вынужденны уступить свои многие полномочия аппаратам, встроенным в представительскую демократию.
Современные выборы в Украине показали, что процесс политического отчуждения зашел настолько далеко, что размыл сам механизм делегирования и представительства. Появились такие партии, которые даже не позиционируют себя как представителей какой-то определенной социальной группы или групп и не занимаются никакой символической номинациией, кроме медиа-изображения самих себя или лозунгов, которые отличают их от других политических игроков, но ничего не говорят о социальных агентах. Партии и блоки “Вече”, “Мы”, “Киев - европейская столица” и многие другие, являются сугубо медиа-конструкциями, рекламными брендами. Кого они представляют? Самих себя, причем, здесь уже представительство становится вполне искусственным, клиповим спектаклем, разыгранным перед теми, кто составляет аморфную массу избирателей. “Десоциализация” партий только освещает уже реализованную в Украине тенденцию превращения последних на венчурные организации, в которые вкладываются инвестиции ради получения еще более больших, или для других целей.
Персональная идентификация этих партий возникает в результате невозможности социальной и идеологической идентификации. Несколько лозунгов – это же не идеология. Можно отрицать всеобщность этой тенденции, ссылаясь на существование народной поддержки и идеологической идентичности других, более влиятельных партий, которые прошли в парламент. Но указанные партии только демонстрируют ведущую тенденцию эволюции в украинском обществе всех партий сначала в венчурные организации, а затем и утрату, размывание всей социальной базы. Партии перестают осуществлять политическое структурирование общества в результате отмирания функции представительства. Преобладает региональные и этнические способы структурирования общества, что опасно для социальной интеграции.
Выборы 2004, 2006 и 2007 годов в Украине ярко продемонстрировали механизмы политического отчуждения и фетишизма. Люди, которые вышли на площади в 2004 году, надеялись преодолеть отчуждение граждан от власти, но механизмы метонимии, символического представительства и власти, трансценденции были запущены еще тогда. Майдан стал трансцендентной сущностью, которая отождествляется с определенными политическими лидерами и партиями. Майдан превратился в инстанцию легитимации определенных политиков и политических сил, которые теперь действуют “от имени и по поручению Майдана ”, перебирая на себя функцию его представительства. Такая метонимия опасна как для граждан, так и для их представителей. Разочарование в лидерах и организациях, которые не в состоянии выполнить обещания Майдана, приводит и к кризису гражданской идентичности и активности. Последние качества нуждаются в присутствии площади “в себе”, то есть предполагают осознание ответственности за состояние дел на местах и политическую активность после выборов. Действенность отмеченных механизмов политического отчуждения в Украине свидетельствует о том, что отчуждение от власти пустило очень глубокие корни в сознании и бытии украинцев. Власть может быть хорошей или плохой, но она одинаково не ассоциируется с собой, с обществом.
Использованная литература:
Bourdieu P. Savoir Fair. – Paris: Ed.du Seuil, 1998.
Бурдье П. Практический смысл: “АЛЕТЕЙЯ”, С.-П., 2001.
Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики: “АЛЕТЕЙЯ”, С.-П.,2005.