Свидание
Прислано Frankenstein 07 2008 22:45:00
От Донецка до Тореза около часа езды на маршрутке. За окном один за другим мелькают шахтерские городки и поселки. Сразу видно, где шахты еще работают, а где уже закрыты. Первые – бедненькие, но чистенькие, а на вторых лежит печать едва прикрытой нищеты, плохо скрываемой разрухи и запустения. Все так, как и должно быть при капитализме: сверкающие витрины центра и тусклая безысходность периферии.
Торез – вымирающий город. Одинокие прохожие на улицах. С одной стороны трассы покосившиеся, почерневшие от пыли и времени одноэтажные домишки, а с другой – пятиэтажки с потрескавшимися стенами и давно обвалившейся штукатуркой. Единственная, более-менее оживленная улочка в стороне от большой дороги – та, которая ведет мимо хлебзавода к тюрьме. Утром по ней груженные сумками с передачами бредут родственники и друзья заключенных. После полудня человеческий ручеек начинает течь в обратном направлении.
По дороге к воротам тюрьмы особенно остро осознаешь, что именно частная собственность – источник всех пороков и преступлений, всех мытарств и страданий, выпадающих на долю человечества.
Торезская тюрьма – мрачное заведение со свежевыбеленными стенами и зловеще лязгающими входными дверями.
Процедура получения разрешения на встречу с сыном, братом, любимым, другом или товарищем долгая, а зачастую и унизительная.
Занимаем очередь, чтобы сдать паспорт, заявление на свидание и опись передаваемых продуктов. Это необходимо, чтобы получить разрешение начальника колонии. Очередь движется медленно. Дежурный не спешит нести заявления на подпись – ждет, пока их сдадут все посетители до единого. Потом окно закрывается, и начинается муторное ожидание «высочайшего соизволения». После его получения – следующая очередь: в кассу – необходимо оплатить грядущий телефонный разговор через стекло. За оплатой следует третья, самая тяжкая, но зато последняя, очередь у дверей тюрьмы. Периодически они с жутким грохотом открываются, и представитель администрации выкрикивает фамилии тех, чей черед идти на свиданку. Каждый, чуть заслышав свою фамилию, хватает сумки и, можно сказать, вскакивает в тесное слабоосвещенное помещение. Наружная дверь, громыхая, захлопывается, и с не меньшим грохотом тут же отворяется внутренняя, пропуская в зарешеченный коридор, который оканчивается следующей бронированной дверью. Задача допущенных на свиданку, как можно скорее перетащить к ней свои неподъемные сумки – время встречи, как говориться, пошло. Снова дерущий перепонки скрежет – и открыт новый участок узкого коридора. Он похож на вольер для диких животных в зоопарке – предельно ограниченное решетками пространство под открытым небом.
Поворот. Очередная дверь. И мы снова ныряем в полумрак стен.
Вот, наконец, и комната для краткосрочных свиданий. Длинный ряд маленьких парных зарешеченных и застекленных кабинок, разделенных надвое давно немытым стеклом. Подвальное освещение. Спертый воздух.
Меня провели в одну из них, и я услышала за своей спиной металлический звук захлопывающейся двери. С противоположной стороны по кабинкам стали разводить заключенных. Уже все начали разговаривать, и только место напротив меня продолжало пустовать.
С политзаключенным по «Одесскому делу № 144» Андреем Яковенко я переписываюсь больше года, но глаза в глаза мы должны были увидеться впервые.
Ожидание длилось еще минут пятнадцать, и, наконец, его подвели к кабинке, впустили в нее и тут же захлопнули дверь.
Первые мгновенья мы молча рассматривали друг друга. Если бы мне вздумалось создать на холсте образ Правды, я бы писала его с Яковенко. Суровый открытый взгляд, который, желая проникнуть в суть, как бы взламывает защитные барьеры, выстраиваемые собеседником. Гордо вскинутая голова, расправленные плечи. Во всем облике, манере держаться чувствуется мятеж, который невозможно подавить. Ни пытки, ни избиения, ни голод, ни холод, ни жара, ни решетки, ни личные обстоятельства не смогли сделать это. И, чувствуется, - не смогут. Тюрьма на всех людей накладывает свой ржавый несмываемый отпечаток, но над этим человеком она оказалась не властна. Будучи физически ограничен ее стенами, внутренне он остается абсолютно свободным, не видя препятствий к борьбе.
Первый вопрос после «здравствуй»:
-         Откуда ты взяла, что если мы покаемся, нас выпустят?
Я ответила.
В уголках его рта заиграла дерзкая, саркастическая улыбка, глаза сверкнули непримиримостью:
-         Во-первых, не факт, что выпустят. Во-вторых, за что каяться? – За борьбу против антинародного буржуазного режима во имя лучшего будущего для всех? В-третьих, перед кем каяться? – Перед грабителями и палачами собственного народа?
Пусть они перед нами каются за смерть Бердюгина, за сломанные ребра и покалеченные руки Данилова, за здоровье Романова, за все то, что они над нами творили и творят. Они отобрали у нас жизнь, поломали судьбы, единственное, чего они не смогут отобрать, - это имя революционных борцов. Мы можем сдать его только сами, если покаемся.
Я веду агитационно-пропагандистскую работу с местным контингентом, и ко мне прислушиваются. Мои письма летят во все уголки бывшего Советского Союза. Мои статьи публикуются во многих левых изданиях. Другими словами, я в строю и продолжаю начатую на воле борьбу. Следовательно, я свободен, потому что делаю то, что считаю нужным и необходимым. Только люди с обывательским сознанием видят смысл в нашем покаянии, мне оно ни к чему.
Второй вопрос о том, как прошла учредительная конференция Организации Марксистов. Естественно, больше всего, как, собственно, и меня, волнует вопрос о легальности и нелегальности организации.
Рассказываю в деталях. Слушает внимательно, стараясь вникнуть в каждую мелочь. И только по блеску глаз можно понять, с чем он согласен, а с чем – нет. Стекло между нами тонкое, слышимость неплохая, во время обсуждения важных моментов говорим, прикрыв трубки руками.
-         В Уставе, который идет в Минюст, о нелегальной работе говорить нелепо. О ней вообще нелепо говорить, ее надо делать. Но включаться в нее надо постепенно, очень придирчиво отбирая годных для этого дела людей, потому что оно не всем по плечу.
Мы, например, начинали с малого – ночью расписывали революционными лозунгами заборы. Само по себе это занятие не требует никакой конспирации. Но я относился к нему серьезно и старался привить подобное отношение остальным. В результате делали мы его по всем правилам конспирации. Разрисовка заборов никому ничем не грозит, но зато на этом примитиве очень быстро становится понятно: кто по складу характера годен к конспиративной работе, а кто нет. Причем, в первую очередь, это делается очевидным самому человеку. После того, как люди обкатаны на малом, можно чуть-чуть усложнить их задачи. И так - шаг за шагом.
Но если организация сконцентрирует все свои силы лишь на легальных видах борьбы, то ее неизбежно ждет участь КПУ и всех подобных ей левых тусовок. Их и без того – пруд пруди – зачем создавать еще одну?
Сейчас легальщина – прямо какое-то повальное бедствие. Нас со всех сторон, разумеется, не зная всех нюансов нашей деятельности, пытаются убедить в том, что мы, начав осваивать методы нелегальной борьбы, совершили тактическую ошибку. А я твердо убежден, что все наши ошибки носят чисто технический характер: что-то было не до конца продумано, в чем-то опыта не хватило, но в целом мы были на верном пути. Другой вопрос, что многие боятся повторить нашу участь. По-человечески это понятно. Но к этим людям у меня есть встречный вопрос: если вы боитесь, зачем выкрикиваете слово «революция»? Продолжайте бояться в тиши своих уютных квартир и кабинетов и говорите прямо: «Революционная борьба не для нас. Ведь борьба эта с неизбежностью ведет к конфликту с буржуазным государством». Это было бы, по крайней мере, честно. Хуже всего, когда обывательщина начинает прикрываться революционными лозунгами. Тогда в результате именем революции получается коалиция с крупным капиталом – и больше ничего.
Три часа, которые длилась наша беседа, промелькнули незаметно. За моей спиной лязгнул железный засов: «Прекращайте разговор».
Наскоро простились. Я пошла к выходу…
Его не выпустят из кабинки, пока я теми же коридорами не покину здание тюрьмы, и мне на выходе не возвратят паспорт. Таков порядок. Их порядок…
Но мы уже знаем, что при помощи его невозможно лишить свободы человека, борющегося против него. Свободы лишает лишь страх перед мнимым могуществом этого, чуждого всему человеческому, порядка.